Читайте также:
|
Существовали Тёре четырех уровней: сельские, общеущельские, общенародный и Верховный; помимо того было еще и княжеское Тёре, решавшее только узкосословные проблемы. Первые две инстанции действовали постоянно, общенародный Тёре собирался раз в два-три месяца по мере необходимости, а Верховный – с интервалами в несколько лет, иногда даже десятилетий, по вопросам исключительной важности. Высшей апелляционной инстанцией был общенародный Тёре, постоянным местопребыванием которого было общество Малкар. Сюда обращались не только сами балкарцы, но нередко жители Дигории и Карачая. Таким образом, если Народное собрание являлось высшим органом в решении проблем отдельно взятого «общества», то общенародный Тёре являлся таковым в масштабах всего этноса.
Выборы в Тёре проходили один раз в семь лет. Каждый аул выдвигал из своей среды по пять или семь кандидатур, утверждавшихся решениями сельского схода. Избранными в Тёре могли быть представители всех сословий, кроме рабов и крепостных, причем главными критериями успеха являлись личные качества: честность, безупречная репутация, глубокий ум, знание народных обычаев, и не в последнюю очередь – выдающиеся ораторские способности. Члены сельских Тёре выдвигали из своей среды по одному представителю в обшеущельский Тёре, а последний делегировал одного из своих членов в общенародный Тёре. Каждый из народных избранников (тёречи) давал клятву-присягу, нарушение которой каралось смертью.
Председательствующим на Тёре являлся олий. Олием же утверждались и все решения Тёре – вначале словесно, а позже, с появлением арабской письменности, они стали фиксироваться кадием документально. Эти решения доводились до сведения народа через специальных глашатаев – бегеулей, и были обязательны для всех членов общества. Был предусмотрен ряд строгих мер по предупреждению случаев неповиновения – начиная от публичной диффамации посредством «камня позора», и кончая изгнанием из общества, или даже смертной казнью. С этой целью был создан своего рода «аппарат принуждения», особый отряд стражников- мыртазаков, а также подземные помещения для содержания преступников, так называемые «джер-юй». [153]
В соответствии с уровнем каждого Тёре распределялись и их полномочия: сельские и общеущельские Тёре решали преимущественно проблемы локального масштаба, в то время как в компетенции общенародного и Верховного Тёре находились вопросы войны и мира, гарантия суверенитета и охрана границ, решение территориальных споров с соседними народами, вопросы внешнеполитической ориентации и т.д.
Таковы некоторые особенности института Тёре, охарактеризованные в серии публикаций упомянутых выше авторов. Воздавая должное их усилиям по воссозданию одной из интереснейших реалий прошлого, нелишне все же вновь оговорить необходимость осторожного подхода к отдельным положениями, основанным на этнографическом материале. В свете источников XIX – начала XX вв., а также параллелей с общественным устройством, скажем, соседней Осетии, [154] не вызывает сомнений наличие Тёре (или ныгыша) трех уровней: сельских (в масштабах одного аула), общинных (в масштабах отдельно взятого горского общества) и общенародного (единого для всех обществ). Но не совсем понятно наличие еще и Верховного Тёре, который, при некоторых отличиях в частных моментах, в целом все-таки функционально дублировал общенародный Тёре.
Насколько представляется возможным судить по всей совокупности наличной информации, заметной особенностью всех рассмотренных институтов являлась незавершенность дифференциации их функций на законодательные, совещательные, судебные и исполнительные.
Наиболее архаичным следует счесть такой орган «непосредственной демократии», [155] как Народное собрание. Некоторые авторы склонны были сравнивать его с Новгородским вече. В чем-то такое сопоставление, быть может, и правомерно. Скажем, выборы олия на том же Народном собрании или «решение народа» по делу того или иного строптивого феодала действительно ассоциируются с принятой в Новгороде практикой приглашения угодных и изгнания неугодных князей. Правда, в отличие от истории Новгорода, в интересующем нас прошлом мы не знаем ни одного достоверного, документально зафиксированного случая сколь-либо жестких санкций против знати. Зато документально зафиксирована статья обычного права, которая уже приводилась выше: поступки таубиев, «противные принятым правилам общежития, разбираются равными им» по социальному статусу лицами. Здесь же напомним и о другой статье: «недоразумения» между таубиями и общинниками-каракиши рассматривались не на Народном собрании, а в апелляционном Тёре Малкара. [156] Казалось бы, какая разница, если само Тёре состояло из представителей обоих сословий? Разница же видится в том, что феодалам куда легче было правдами и неправдами навязать свою волю пяти-шести выборным лицам, нежели всему Народному собранию.
Не может не насторожить проявляющаяся порой тенденция к идеализации всей системы общественного устройства горских обществ, попытка усмотреть в ней едва ли не своеобразный «госаппарат», функционировавший с безупречностью хорошо отлаженного механизма, и гарантировавший «защищенность» любого члена общины. Ясно, что введенный когда-то М.Ольшевским термин «народное правление» ни в коем случае не следует понимать буквально, коль скоро речь идет о классовом обществе.
С другой стороны, столь же очевидна и неприемлемость обратной крайности, выраженной в традиционных представлениях о средневековой Балкарии как простой совокупности политически разрозненных, чуть ли даже не безразличных друг к другу «горских обществ», озабоченных лишь собственными проблемами, признававших только власть местных феодалов и нормы обычного права. Определенный уровень консолидации как единственно возможное средство выживания малых этносов в экстремальных исторических условиях имел место в прошлом почти у всех народов горного Кавказа. Едва ли он мог быть особенно стабильными в пространстве и времени (проявляясь, главным образом, в критических ситуациях), но все же он имел место, и наиболее характерным координирующим органом были при этом общенародные институты – не только судебные (как принято думать), но и прежде всего совещательные. У вайнахов, например, это был «Совет страны», [157] у сванов – «Всесванский совет», [158] у осетин – общенародный нихас [159] и т.д.
В Балкарии таким органом являлся Малкарский общенародный Тёре; туда, по словам Ф.И.Леонтовича, обращались люди «от всех племен осетинских» [160] (т.е. от всех горских «обществ»), что подтверждается сведениями М.Абаева, Б.Шаханова, И.Урусбиева, а также В.Миллера и М.Ковалевского [161]. Помимо этого, своеобразным символом союза пяти горских обществ являлось так называемое «благородное ружье», поочередно передававшееся на хранение из одного общества в другое. [162]
Касаясь вопроса общественно-политического устройства средневековой Осетии, Р.Бзаров отмечает: «Каждое осетинское общество, сохраняя суверенитет и независимость внутренней жизни, объединялось с остальными в области военной и внешнеполитической деятельности. Иными словами, Осетия XV-XVIII вв. – это ряд самоуправляющихся областей, объединяемых на конфедеративных принципах». [163] Очевидно, то же самое мы вправе сказать и о средневековой Балкарии. Следует лишь оговорить, что применительно к обоим случаям понятие «суверенитет» подразумевает, прежде всего, взаимную независимость горских обществ. Что касается отношений их с внешним миром, то здесь уже дело обстояло несколько сложнее, о чем будет сказано ниже.
* * *
На протяжении всей своей истории народы Кавказа руководствовались в отношениях друг с другом принципом добрососедства и взаимного уважения. Мирная жизнь – не дело выбора, а единственно возможная форма нормального человеческого существования. Но в данном случае речь идет о классовых обществах, а понятия правящей элиты о нормальном и ненормальном совпадает с мнением подданных далеко не всегда. Феодальная экспансия, грабительские набеги, внутрисословные разборки знати, усугубляемые еще и вторжениями крымцев – все это суровая действительность средневековья, которую историк не может игнорировать при всем желании. Из песни слова не выкинешь, но, говоря о теневых моментах прошлого, важно помнить главное: сколь бы ни драматичны были имевшие когда-то место конфликты, они никогда не вытекали из характера межэтнических отношений. Правомернее акцентировать причины социального свойства – стремление того или иного феодала расширить владения и круг своих подданных, множить свои богатства за счет дани, грабежей и т.д. При всей банальности таких истин они здесь более чем уместны, ибо в экскурсах, подобных предлагаемому ниже, иногда склонны усмотреть нечто большее, чем намеревался сказать автор.
Проблема самозащиты относится к числу наиболее актуальных в жизни любого общества, но перед малыми народами она всегда стояла с особенной остротой. К числу таких народов относились балкарцы и карачаевцы.
Любопытные, но, к сожалению, весьма лаконичные сведения об организации обороны в Балкарии и Карачае можно найти в работах М.Абаева, В.Миллера, М.Ковалевского, Н.П.Тульчинского, И.В.Шаховского и некоторых других авторов. В последние десятилетия этот вопрос вкратце затрагивался также в публикациях Р.Харадзе, И.М.Мизиева, Е.Г.Битовой.
Первым же – и пока единственным – обстоятельным экскурсом по данной теме является специальный раздел в монографии Р.Т.Хатуева. [164] Не со всеми выводами автора можно согласиться безоговорочно, но в любом случае остается очевидным, что именно благодаря его усилиям дело сдвинуто с мертвой точки, и в разработке малоизученной темы сделан первый шаг.
Забота о безопасности этнотерриториальных границ предполагала определенное разнообразие средств и подходов, во многом общих для оборонной стратегии всего горного Кавказа. При чрезвычайной малочисленности населения единственно возможным противовесом внешней угрозе мог быть лишь определенный уровень «военизации» жизненного уклада, а также умелая реализация возможностей, связанных с труднодоступностью занимаемой территории.
Различные формы приобщения к воинскому искусству – начиная от игровых – практиковались уже в детском возрасте, а затем мужчины совершенствовали эти навыки на протяжении всей жизни, вплоть до преклонного возраста. Все это в совокупности с прочными традициями взаимопомощи, связывавших Балкарию с ближайшими соседями, в критических ситуациях ощутимо компенсировало общую малочисленность боеспособного контингента.
Последний состоял, главным образом, из сословия общинников-каракиши, руководимых феодалами. В начале XIX столетия кн.И.В.Шаховской отмечал, что все балкарские общества могут выставить отряд в 630 человек. [165] Но, скорее всего эта цифра занижена, так как по данным, например, И.Ф.Бларамберга, относящимся к тому же времени, одно лишь общество Малкар было в состоянии выставить до 500 человек, а вместе с чегемцами – до восьмисот. [166] В предшествующее, XVIII столетие эти цифры могли быть даже несколько выше, так как сведения обоих авторов отражают ситуацию, создавшуюся в крае после очередной эпидемии чумы. Но вообще в эпоху средневековья такие эпидемии были довольно часты, и они постоянно низводили численность населения до «исходного» уровня. Напомню, что в одном из наиболее ранних документов, относящемся к концу XVII в., речь идет даже о тысячной дружине малкарцев. Судя по отпору, оказанному ею превосходящим силам противника, эта цифра едва ли преувеличена. Следует полагать, что даже в наиболее благоприятные периоды истории численность боеспособных групп пяти горских обществ едва ли могла превышать 1,5-2 тысячи человек. В исключительных случаях их состав мог быть расширен за счет представителей зависимых сословий, которые в обычных условиях не допускались к участию в боевых действиях. «Крепостные люди – писал Ф.И.Леонтович, - участвуют в набегах не иначе, как с дозволения своего владельца; но это делается ими весьма редко...». [167] Впрочем, известно, что, например, у Малкарского олия Сосрана Абаева была не временная, а постоянная группа стрелков из сословия крепостных. [168]
Из всей совокупности задач, связанных с вопросами обороны, наиболее актуальными были две: охрана главного достояния горцев – скота – на чужой территории (в период сезонного выпаса стад за пределами Балкарии), и защита самой Балкарии от вторжения извне.
Решение первой задачи было возложено на так называемый Басиат-кош, т.е. «лагерь Басиата»: «отряд войска из молодых таубиев и стрелков,... весной и осенью становился лагерем на плоскости перед входом в ущелье; лагерь этот назывался «Басиат-кош», по имени родоначальника балкарских таубиев, куда являлись учиться военному искусству молодые таубии и из других обществ. Этот отряд, охраняя общество и стада его от неприятеля, одновременно командировал партии из молодцов - сотоварищей в разные стороны за наживой, так что войско содержало само себя.(...)... если ему почему-либо не удавалось предпринять поход на южную сторону гор – в Сванетию или Имеретию,... то он частенько обижал своих единоплеменников-безенгиевцев, хуламцев и чегемцев, угоняя у них скот». [169] Нередко к таким отрядам присоединялись и «молодые люди из соседних дружественных племен». [170] Например, долгое время провели в Басиат-коше верхнебалкарских таубиев представители кабардинского дворянского рода Куденетовых, к которым вскоре присоединилась и молодежь из рода Атажукиных. [171]
Второй и наиболее важный аспект данной темы - вопрос о защите горских обществ в периоды вражеских вторжений. Вопрос относится к числу недостаточно разработанных, а связанные с ним формулировки зачастую далеко не бесспорны. Нельзя не заметить странную закономерность: почему-то в большинстве случаев такой вопрос возникает лишь в связи с интерпретацией остатков феодальных резиденций, т.е. памятников башенного зодчества, не имевших к проблеме общей безопасности никакого отношения.
Например, по предположению некоторых авторов, башенные сооружения Верхне-Балкарской котловины «представляют собою строго продуманную и завершенную систему укреплений, а не случайно разрозненные башни, как может показаться на первый взгляд. Умелое размещение их делало аулы долины хорошо защищенными...». [172] При этом комплекс сооружений Зылги «представлял собой первый оборонительный форпост в общей цепи укреплений», а Болат-кала «завершает всю оборонительную систему этого района». [173]
Верны ли эти наблюдения или нет, но они не согласуются с дальнейшими выводами самого автора, изложенными в той же самой работе. Начать хотя бы с того, что по вполне обоснованному мнению автора, эти памятники датируются в пределах XIII-XVIII веков, [174] и таким образом, на «умелое размещение» какого-то десятка башен ушло пять-шесть столетий – по полвека на каждую башню. При этом в первую очередь почему-то была возведена та самая башня Болат-кала, которая... «завершает» (!) всю оборонительную систему.
Наконец, по завершении строительства вдруг выяснилось, что «все жители ближайших аулов не могли укрыться, а тем более жить в этих укреплениях». Следовательно, укрепления «назначались... для привилегированной родовой знати». [175]
Но если укрепления предназначались только для знати, то в чем же тогда состоит «строгая продуманность» их локализации, и что именно «делало аулы долины хорошо защищенными»? Быть может, на эту самую знать вместе с ее укреплениями и была возложена миссия защиты горских обществ? Едва ли. Ведь большинство укреплений расположено не перед поселениями в их наиболее уязвимой части (со стороны долины), а позади них, на крутых склонах гор, откуда менее всего можно было бы ожидать нападения. И почему-то во всех достоверно фиксируемых случаях фасады укреплений вместе с бойницами обращены не вовне, не на подступы к поселениям, а в сторону самих поселений.
Понятно, что к задачам общественной безопасности феодальные резиденции не имели никакого отношения. По мере возможности таубии действительно старались защитить своих подданных. Но это они делали не за стенами собственных замков, а на поле боя во главе ополчения. Что же касается рассмотренных выше укреплений (замков), то они служили для зашиты самих таубиев в периоды феодальных усобиц, крестьянских восстаний, заговоров и т.п. Совершенно недвусмысленно говорится об этом, например, в «Песне о Рачикаовых»: «Если бы мы про это дело (про заговор односельчан; В.Б.) узнали в самом начале, то заперлись бы в башне, стоящей вверху аула». [176]
На первый взгляд, такому выводу противоречат хроники, повествующие о войне Тамерлана с горцами Северного Кавказа. В большинстве случаев в них говорится лишь о взятии «множества крепостей», и, таким образом, создается впечатление, будто эти крепости являлись чуть ли не единственной зашитой горцев от вторжений извне. Но это далеко не так.
Прежде всего, необходимо отметить, что крепостей в собственном смысле этого слова (т.е. сравнительно обширных по площади укреплений, рассчитанных на содержание гарнизонов) на Центральном Кавказе не было вообще. Чаще всего под «крепостями» подразумевались укрепленные резиденции конкретных лиц (Пулада, Кулу, Тауса и пр.). Судя по таким, сохранившимся по сей день «крепостям» XIII-XIV вв., как Зылги или Болат-кала, это были довольно скромные сооружения, быть может, не бесполезные в период внутренних усобиц мелких феодалов, но непригодных для противостояния регулярным воинским контингентам. Наименование их «крепостями» не должно вводить в заблуждение: в данном случае летописцы оперировали хотя и неточной, но привычной и понятной для них терминологией. К тому же, искусственное повышение «статуса» укреплений с целью подчеркнуть значимость одержанных побед – явление, широко распространенное в пространстве и времени. История знает немало случаев, когда, например, отдельную башню могли назвать не только крепостью, но даже городом, и, таким образом, количество завоеванных «городов» исчислялось десятками и сотнями. [177]
Но главное все же не это. Здесь важнее всего учесть то обстоятельство, что говоря о взятии Тимуром «множества крепостей», летописцы в то же время почему-то обходят молчанием вопрос о поселениях горцев. Это тем более странно, что катастрофическое сокращение населения горной зоны в XIV столетии историки единодушно связывают с нашествием Тимура, а потери такого масштаба при всем желании невозможно отнести за счет одних лишь обитателей княжеских замков. Следовательно, под крепостями здесь подразумеваются не только резиденции феодалов, но, пожалуй, прежде всего и более всего укрепленные горские поселения типа городища Лыгыт. Только при взятии поселений могли воины Тимура «сжечь дома», «убить без числа людей» и овладеть «несметной добычей», [178] хотя во всех этих случаях речь идет именно о «крепостях».
Вернемся к материалам рассматриваемого нами периода. Хорошо отлаженная, базирующаяся на богатом опыте предшествующих эпох система охранно-защитных мероприятий предполагала прежде всего наличие постоянной караульной службы в стратегически важных точках пограничья – перевалах в Закавказье и Осетию, а также теснинах ущелий близ выходов на равнину. Краткие упоминания караулов довольно часты в фольклоре и литературе, но более или менее конкретные сведения можно извлечь лишь в экскурсе Р.Харадзе, основанном на материалах устной традиции. [179] По словам автора, караулы выставлялись начиная с мая месяца и до наступления зимы, т.е. на все то время, когда перевалы и горные дороги были проходимы. Обычно состав каждого караула насчитывал по 12 человек, содержавшихся на общественные средства. Любопытно, что в их обязанности входила не только военно-пограничная, но и карантинная служба: в каждом карауле имелись по 1-2 опытных знатока («уста»), проверявших состояние прогонявшегося в Балкарию скота во избежание проникновения эпизоотии. Еще одна функция мирного времени состояла в охране территории от «обычных» бытовых набегов соседей с целью похищения скота, а иногда и людей. Вопреки широко распространенному заблуждению, такие набеги вовсе не являлись проявлением враждебности, хотя наносимый ими ущерб мог быть весьма значительным и, как правило, провоцировал потерпевшую сторону на ответные действия.
Разумеется, при всей своей значимости такие караулы не всегда срабатывали безотказно. Условия длительного мира могли несколько притупить бдительность стражников, а противник мог проникнуть на охраняемую территорию либо хитростью, либо обходными путями, тем более что не во всех ущельях караульная служба была столь эффективна, как в Малкаре. [180] Во всяком случае, по словам М.Абаева, иногда соседям все же удавалось проникнуть в горы и производить там грабежи. [181] Более обстоятельно говорится об этом в сообщении феодалов Атажукина и Гиляксанова: «Когда Большой Кабарды владельцам случается над ближними им народы чинить поиски, и тогда ходят на них партиями от 50 до 200 человек, и наперед, тайным образом осмотря, захватят тесные проходы, и для охранения тех проходов оставляют несколько человек кабардинцев пеших с ружьем, и таким образом, учиня поиски, возвращаются с добычею, а ежели при приходе их, кабардинцев, на тесных проходах усмотря горские караулы, и в таком случае, они, кабардинцы, возвращаются в домы свои без добычи, напротиву того ис тех горских народов по нескольку человек ночным временем приходят и зажигают их кабардинские деревни, от чего им и немалые разорения приключаютца». [182]
Но такое, повторим, было возможно только в условиях мирного времени, когда упомянутые в цитируемом тексте «поиски» не имели почти ничего общего с войной. И совсем иное дело – ситуация, когда трения в отношениях с кем-либо из «чужих» феодалов грозили перерасти в вооруженный конфликт. В таких случаях ответственность караульных возрастала настолько, что никто из провинившихся не мог рассчитывать на снисхождение. Возглавлявший общину олий принимал дополнительные меры по охране рубежей: наряду с обычными караулами ставились секретные дозоры в укрытиях, снаряжались пикеты, разъезды. Об одном из таких случаев сообщал в 1787 г. князь Ураков. В том году обострение отношений с некоторыми феодалами Кабарды вынудило горцев перекрыть входы в свои ущелья, где до этого кабардинские повстанцы всегда находили укрытие и поддержку. Соседям удалось преодолеть изоляцию только путем мирных переговоров. [183]
Здесь же необходимо упомянуть и о мерах иного свойства. М.Абаев описывает эпизод, когда, готовясь к войне с горцами, Аслан-бек Кайтукин подослал к тогдашнему олию Малкара двух лазутчиков. [184] В таких, или каких-то иных формах, но разведка, конечно же, существовала и у самих горцев. Наглядное представление об ее эффективности дают, например, события 1828 года, когда царские войска во главе с генералом Эммануэлем решили напасть на Карачай врасплох. По свидетельству современника, «как ни скрытно делались приготовления к этой экспедиции, в горах узнали о ней прежде, чем собрались войска», и еще до начала похода «где только могла ступить нога человека – везде они (карачаевцы; В.Б.) стояли наготове». [185]
Караулы были связаны с поселениями посредством так называемых дыфов - сигнальных костров, расположенных с определенными интервалами (в пределах видимости) друг от друга. В случае тревоги дыфы загорались один за другим, и зачастую это происходило столь быстро, что в поселениях знали о тревоге еще до прибытия гонца. Въехав в одно из наиболее многолюдных поселений, гонец останавливался у ныгыша, и сходил с коня не с левой стороны (как обычно), а с правой. [186] Став на видном месте, он оповещал население о причине тревоги.
В подобной ситуации главная задача олия сводилась к отражению агрессии еще на дальних подступах к поселениям. Во главе спешно мобилизованного ополчения он выезжал на пограничье. Любопытная подробность: туда же, к месту предстоящего сражения доставляли и огурлу шкок – «благородное ружье», в магическую силу которого верили горцы. Ружье являлось общенародной святыней, и в мирное время поочередно хранилось в каждом из обществ. [187]
Дальнейшие действия ополчения зависели от конкретных обстоятельств на местах. Если позволяло соотношение сил, сражение могло произойти на месте встречи. Когда же приходилось сталкиваться с превосходящими силами противника – старались принять бой в теснинах, и тем самым свести на нет численное превосходство нападавших. Здесь ими возводились различного рода сооружения с целью преградить путь вражеской коннице. У балкарцев и карачаевцев - писал князь И.В. Шаховский, - «защита своих земель состоит в завалах и засеках, которые они весьма искусно располагают». [188] Много позже это отмечал и Л.И.Лавров со ссылкой на местных информаторов: «По словам жителей села Верхний Чегем, в старину, в целях обороны... балкарцы заваливали камнями узкое место Баксанского ущелья... и держали там стражу, и в Чегемском ущелье... держали караул в узком месте ущелья - у водопадов, что между селениями Верхний и Нижний Чегем. [189] Остатки таких завалов Л.И.Лавров видел и в других районах Балкарии. [190]
Такая тактика была рассчитана, прежде всего, на применение оружия дальнего боя – лука со стрелами, а где-то с XVII или с XVIII в. наряду с ними также и огнестрельного оружия. Находившимся в укрытии стрелкам это давало большие преимущества перед нападавшими. Отмеченное И.В.Шаховским «искусное расположение» завалов предполагало – помимо прочего – сооружение их в таком месте и такое размещение стрелков, что неприятель обстреливался и спереди, и с флангов. Преодолеть такое препятствие, находясь под перекрестным огнем защитников, было трудно. Если противнику все же удавалось подойти к линии обороны вплотную, начинался рукопашный бой, в ход шли сабли, кинжалы, дротики и т.п.
Следующий этап боевых действий начинался с преодолением указанных препятствий и продвижением противника вглубь ущелья, в сторону горских поселений. Для наступавшей стороны он оказывался ничуть не легче первого этапа. Завалы и засеки продолжали встречаться вновь и вновь, мосты через бурные реки разрушались отступавшими, с крутых склонов гор обрушивались искусственно вызванные камнепады, на всем пути следования приходилось остерегаться засад. Отдельные подвижные группы ополченцев не выпускали неприятеля из поля зрения, стараясь если не остановить, то хотя бы измотать его настолько, чтобы свести к минимуму его шансы на успех в заключительной стадии сражения, т.е. при штурме поселений.
Вопрос об этом заключительном, третьем этапе является наиболее сложным. Обстоятельными сведениями на этот счет мы не располагаем. Но то, что подобные случаи предусматривались оборонной стратегией, явствует даже из таких внешних реалий, как локализация поселений. Отчетливо прослеживается единая для всех горских обществ закономерность: во-первых, максимальная удаленность аулов от легкодоступной предгорной зоны; во-вторых, их локализация компактными «гнездами» в долинах Северной депрессии, и надежная взаимосвязь посредством общей коммуникации – проложенной через перевалы (параллельно Кавказскому хребту) горной дороги. Компактность «гнезд» сокращала периметр круговой обороны каждого из обществ, что при общей малочисленности населения было весьма существенно. Именно в этом, а не в «умелом размещении» феодальных замков, состояла «строго продуманная» система защитных мероприятий.
Небезынтересно то, что традиция «гнездового» расположения поселений ведет свое происхождение еще с аланской эпохи. Впервые эта особенность бытовых памятников Алании была отмечена А.А.Иессеном, [191] о ней же писали впоследствии В.А.Кузнецов, [192] В.Б.Ковалевская [193] и др. На равнине перед каждым из таких «гнезд» – в пределах визуальной связи – находилось несколько сторожевых форпостов. Обычно это были крупные курганы более ранних эпох; вершины курганов уплощались, а насыпи ограждались рвами и валами. Предназначенные для караульной службы и для сигнальных костров, эти форпосты также находят аналогии в упомянутых выше балкарских дыфах и караулах.
Очевидно, такая же преемственность имела место и в иных особенностях защиты. Например, говоря о бытовых памятниках алан, В.А.Кузнецов акцентирует то обстоятельство, что «как правило, к большому и сильно укрепленному городищу тяготеют менее значительные». [194] Иными словами, в период осады мирное население крайних городищ укрывалось на территории центрального городища, а крайние, в которых оставались только воины, становились как бы бастионами или небольшими крепостями на ближних подступах к основному городищу. Судя по данным устной традиции, нечто подобное происходило и при осаде балкарских аулов: «Из крайних селений люди бегут в центральные (...). Так бывает, когда начинается война». [195] Правда, в обоих сопоставляемых случаях могли быть и особо критические ситуации, когда в поселениях оставались только мужчины, а женщин и детей приходилось эвакуировать вглубь гор.
А.А.Иессен считал вполне вероятным принадлежность каждого из аланских «гнезд» к одной «военной и племенной организации». [196] Если такое предположение соответствует действительности, то мы имеем возможность завершить перечень алано-балкарских параллелей еще одной аналогией, - правда, с той лишь оговоркой, что в данном случае речь может идти не о племенах, а локальных группах единого балкарского этноса - малкарцах, холамцах, чегемцах и т.д. Что же касается военной организации, то, судя по балкарским материалам, в пределах каждого «гнезда» она могла состоять еще из ряда подразделений. Дело в том, что при всей компактности «гнезд» расстояние между отдельными поселениями заметно варьировало, и по данному признаку они делились еще на подгруппы из 2-3 или 4-5 наиболее близких друг к другу поселений. Эти подгруппы, формировавшиеся «не по родственному принципу, а на основе искусственно-территориальных объединений» назывались аирылгъан, и в данном случае особый интерес представляет то, что «система общинной защиты у балкарцев располагалась по аирылганам». [197]
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 22 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |