Читайте также:
|
Начальные этапы историко-археологического и этнографического изучения Центрального Кавказа связаны с мероприятиями Российской Академии наук, приступившей к ознакомлению с краем еще в конце XVIII – начале XIX вв. Хотя эти мероприятия были обусловлены задачами преимущественно политического характера, по существу именно они объективно способствовали становлению и развитию новой отрасли знаний – кавказоведения.
Ввиду географической труднодоступности высокогорных районов они тогда еще не могли быть обследованы в той же мере, как, скажем, Кабарда или адыгское Причерноморье. Поэтому относящиеся к Балкарии сведения в ранней кавказоведческой литературе крайне редки. К тому же, полученные, как правило, «из вторых рук», они предельно лаконичны, поверхностны, не всегда точны, и носят главным образом справочный характер (территория, население, хозяйство и т.д.). Историографический интерес их, за единичными исключениями, невелик. Скорее их следует отнести к категории письменных источников, которые ввиду известной консервативности социально-бытового и экономического уклада так называемых «горских обществ» могут быть экстраполированы (разумеется, с соответствующими поправками и оговорками) на более ранние этапы их истории; в качестве таковых они и использованы в настоящей работе.
С окончанием Кавказской войны возможности изучения региона резко расширились, но не всегда и не везде эти возможности использовались с одинаковой полнотой. При всей значимости отдельных успехов, связанных с изысканиями таких видных кавказоведов, как, например, В.Ф.Миллер и М.М.Ковалевский, нельзя все же не признать справедливость замечания А.Н.Генко, по словам которого целый ряд районов высокогорной полосы – и, прежде всего Балкария – продолжали оставаться «как бы вне рамок цеховой академической науки» [1].
После свержения царского режима в октябре 1917 г. изучение древней и средневековой истории народов нашей страны было признано одной из важнейших задач отечественной науки. Но о создании фундаментальных обобщающих работ на известной к тому времени источниковой базе – во всяком случае, по истории балкарцев и карачаевцев – в те годы, конечно, не могло быть и речи. По сути дела весь довоенный период (1917-1941 гг.) – это своего рода «подготовительный этап»: предстояла большая предварительная работа по выявлению письменных, археологических и иных источников, их систематизации, осмыслению и апробации связанных с ними выводов. Тем не менее, при всей нехватке материала и кратковременности данного этапа историография Балкарии все же пополнилась рядом публикаций, представляющими значительный интерес постановкой тех или иных вопросов, поисками путей их решения и даже определенными концепциями.
Начавшаяся вскоре Великая Отечественная война и последующее выселение балкарцев в Среднюю Азию прервали этот едва наметившийся процесс почти на два десятилетия – вплоть до конца 1950-х годов.
Третий – современный – этап балкарской историографии охватывает период от 1959 года (когда в г. Нальчике была проведена Всесоюзная научная сессия по проблеме происхождения балкарцев и карачаевцев) до наших дней. Именно на данный этап приходится наибольшее количество публикаций – от статей, очерков и заметок по отдельным вопросам средневековья, до обобщающих изданий по истории Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии, подготовленных авторскими коллективами.
Правда, нельзя сказать, чтобы тематический диапазон их был очень обширен, так как освещение целого ряда проблем предполагает привлечение таких источников, отсутствие которых невозможно компенсировать. Скажем, отсутствие собственной письменной традиции и крайняя малочисленность упоминаний о Балкарии в русских и грузинских документах почти совершенно исключает изучение таких разделов первостепенной важности, как политическая и социально-экономическая история народа. За исключением тех немногих случаев, когда сравнительное разнообразие тематики предполагается уже самим характером коллективной обобщающей работы, весь круг рассматриваемых вопросов сводится главным образом к этногенезу, значительно реже – социогенезу, и лишь в нескольких статьях рассматриваются отдельные исторические эпизоды. Несколько лучше обстоит дело с изучением материальной культуры, так как фонд археологических памятников хотя и медленно, но все же продолжает накапливаться.
Рассмотрим вкратце историю изысканий по каждой из указанных проблем в отдельности, - за исключение лишь этногенеза, не имеющего прямого отношения к данной работе.
* * *
История изучения феодальной формации на материалах Балкарии связана с разработкой главным образом двух наиболее важных аспектов проблемы: 1) генезис феодализма; 2) конкретный характер, уровень и особенности классовой дифференциации, феодальные институты.
Едва ли не единственным источником по вопросу о возникновении феодальных отношений в Балкарии служили исследователям вначале данные устной традиции. И особое внимание в этой связи неоднократно привлекало распространенное в кругах балкарской и дигорской знати предание о братьях Басияте и Бадиляте. Суть его, в общих чертах, сводится к тому, что еще во времена хана Джанибека (середина XIV столетия) из золотоордынского города Маджар на р. Куме отправились вверх по Тереку сыновья маджарского вельможи (по другой версии – самого Джанибека) братья Басият и Бадилят, которые, в благодарность за оказанную ими помощь простым маджарцам (прибывшим в горы несколько ранее) в покорении «демократического» (бесклассового) местного населения были признаны князьями: Басият в Балкарии, Бадилят – в Дигории. От этих двух братьев, якобы, и ведут свое происхождение балкаро-дигорские феодальные династии.
В числе первых интерпретаторов предания были В.Ф.Миллер, М.М.Ковалевский, И.И.Иванюков. Немаловажное значение они придавали факту более или менее широкого распространения различных версий указанного предания среди простого населения Балкарии, а также исторической достоверности некоторых реалий (хан Джанибек, аборигены «дигорцы, осетины» и т.д.). «Чегемские предания говорят... о феодальном гнете, как о чем-то привнесенном извне и чуждом туземному населению – пишут В.Ф.Миллер и М.М.Ковалеский, - еще определеннее выступает тот же факт из балкарских преданий. (...) итак, феодальная система отношений, в частности, сословные различия, не известны были туземцам до поселения в их среде чужеродцев». [2] Отсюда вывод об экзогенности балкарского феодализма с констатацией также и определенной роли влияния Кабарды [3].
Почти той же точки зрения придерживался и В.Я.Тепцов. В физическом облике Чегемских таубиев он отмечал преобладание «осетинских» черт, в то время как представителей безенгийской знати он склонен был сближать с «татарами» (тюрками) [4]. Интересны представления автора о процессе феодализации: «Каким образом большинство населения изменило себя коренным образом под влиянием меньшинства? Ответ на этот вопрос станет понятным, если мы вспомним, что это меньшинство были завоеватели и князья, руководившие издавна всем населением. На помощь князьям-татарам явились магометанская религия и язык. (...) Татарство прежде всего одержало полную экономическую победу. Во всех горских обществах лучшие земли и угодья очутились в руках князей и каракишей-татар. Родовое же население очутилось в крепостной зависимости...». [5]
Вслед за В.Ф.Миллером и М.М.Ковалевским о бесклассовом строе дотюркского населения Балкарии писал и Н.П.Тульчинский. Становление феодальных отношений он также связывал с «появлением среди них родоначальников таубиев – выходцев из стран с аристократическим строем жизни». [6] Но, принимая во внимание отсутствие монголоидной примеси в антропологическом типе балкарцев (и, в частности, у аристократической верхушки общества), автор, в отличие от своих предшественников, считал этих пришельцев выходцами из сопредельных с Балкарией районов Кавказа – Кабарды, Осетии, Сванетии, Имеретии и т.д. Наряду с тем он не отрицал также значение собственно балкарской (в более широком смысле – общекавказской) действительности в процессе дальнейшей феодализации общества. Речь, в частности, идет о набегах в соседние районы края с целью захвата пленных, обращения их в рабов, а затем – в сословие крепостных крестьян. Немаловажное значение в феодализации общества придается также связям с Кабардой. [7]
В целом, характеризуя подход исследователей к данной проблеме в досоветской кавказоведческой литературе, следует отметить, можно сказать, общепринятую установку на экзогенное происхождение горского – в данном случае балкарского феодализма. Единственным основанием для этого служило тогда упомянутое выше феодально-генеалогическое предание, но в наши дни правомерность такого подхода подтверждается и другими соображениями, о чем будет сказано ниже.
В довоенные годы (1917-1941 гг.) вопросы генезиса балкарского феодализма в кавказоведческой литературе затрагивались крайне редко и поверхностно, а делаемые при этом выводы не всегда убедительны. Например, в работах П.Раджаева [8] и У.Алиева [9] проводится тезис о социально-экономическом строе Балкарии в начале XIX века как о патриархально-родовом с зачатками феодальной формации. Разумеется, с этим трудно согласиться.
В 1933 г. в журнале «Революция и горец» были опубликованы довольно противоречивые и путаные заметки И.Тамбиева по истории Балкарии. Говоря о миграции предков балкарцев в высокогорную зону края, автор верно констатирует неизбежность определенной деградации в социальной структуре общества. Однако, рассматривая феодалов как выходцев из Крыма, Абадзехии, Дигории и т.д., автор затем внезапно обрушивается с критикой на С.Воробьева и Н.Сарахана за ту же самую мысль. Еще более неожиданно автор приходит к выводу о том, что балкарская «Община разлагалась, и на ее развалинах появились рабы и рабовладельцы». [10] Неудивительно, что построения И.Тамбиева были подвергнуты резкой критике со стороны ведущих кавказоведов тех лет. [11] Особый интерес в рассматриваемом плане представляет краткий экскурс, содержащийся в одной из работ Б.Е.Дегена. Пожалуй, впервые в историографии балкарского средневековья интересующий нас вопрос автор попытался рассмотреть – пусть и в самой общей форме – на основе имевшихся к тому времени представлений об особенностях всего предшествующего исторического развития Балкарии, начиная со времен весьма отдаленных. Методологической удачей было уже то, что автор четко различал «горский» феодализм в собственном смысле слова от феодализма предгорно-плоскостной зоны, и рассматривал особенности их генезиса и эволюции в непосредственной связи с экологическими условиями среды обитания. Но выводы, к которым приходит Б.Е.Деген на основе этой объективной установки, все же трудно счесть бесспорными.
По мнению Б.Е.Дегена, приблизительно со II тыс. до н.э. намечается определенный разрыв в темпах экономического (а тем самым и социального) развития населения высокогорных и плоскостных районов края. В кобанскую эпоху эта тенденция начинает приобретать характер четко выраженной закономерности, а уже в позднем средневековье конечный итог неравномерного развития этих двух «обществ» получает наглядное воплощение в Кабарде и Балкарии: в первом случае мы имеем дело с обществом, «свободно проходящем все стадии классообразования вплоть до порога капитализма», во втором – сумевшем «к моменту русского завоевания дойти лишь до ранних ступеней феодализма» [12]. Причину отставания «горских обществ» автор вполне правомерно видит в узости производственной базы: высокогорные пастбища недостаточны для полного оборота годового производственного цикла, а тем самым – и для расширенного воспроизводства как непременного условия социально-экономического прогресса. Отчасти указанный дефицит компенсировался периодическим выгоном скота на зимние пастбища на плоскости, однако прочной гарантии в стабильности такой системы, в сущности, никогда не было.
Такая природно-экологическая ситуация в принципе как будто исключает эндогенность феодализма в высокогорной зоне, что, кстати, подтверждается и результатами новейших исследований. [13] Но поскольку феодализм в Балкарии все-таки был, то это противоречие следовало как-то объяснить. Ни внешними влияниями, ни миграцией в горы значительных по численности групп пришлого (некавказского) населения с более высоким уровнем производственных отношений объяснить это было невозможно ввиду господствовавшей в тогдашней науке концепции И.Я.Марра о «стадиальности автохтонного развития». Поэтому автор счел возможным допустить вероятность исконно местного происхождения балкарского феодализма, с той лишь оговоркой, что ввиду охарактеризованных выше обстоятельств развитие этой формации в горах происходило чрезвычайно замедленными темпами. Очевидно, однако, что пример, выбранный автором в качестве своеобразной «модели» горского феодализма, т.е. социальная структура средневековой Балкарии, - наименее удачный. Ибо значительная роль некавказских по происхождению этнических компонентов в их этногенезе – алан, болгар и кипчаков с их феодальным строем и даже различными стадиями раннефеодальной государственности исключает анализ балкарского феодализма как «эталона» этой формации в условиях высокогорной зоны. Более показательна в этом отношении социальная структура тех горнокавказских групп, в средневековой этнической истории которых чужеродные элементы не играли столь огромной роли, как у балкарцев или осетин – например, вайнахов, хевсур, сванов высокогорья, мохевцев и т.д. Как известно, рассматриваемая ступень социально-экономического развития так и не получила у них сколько-нибудь отчетливых и стабильных форм.
При всей очевидности имеющихся в ней неувязок и натяжек, концепция Б.Е.Дегена в конечном счете, возобладала во всей последующей историографии данного вопроса, в том числе и современной. Правда, следует оговорить, что, во-первых, не во всех случаях сходство позиций может свидетельствовать о знакомстве того или иного автора именно с указанной работой Б.Е.Дегена [14], оно может оказаться и случайным; во-вторых, наряду с аналогичными установками спорадически выдвигались и иные точки зрения. Но все же в целом в кавказоведческой литературе настоящего времени доминирующим остается установка на эндогенность «горнокавказского» феодализма, обладающего ярко выраженными чертами самобытности.
С конца 1950 - начала 1960-х годов вновь появляются публикации, в которых прямо или косвенно затрагиваются вопросы балкарского феодализма. Одной из таких работ, в которых социально-экономическое развитие Балкарии рассматривается как часть общерегиональной проблемы, является I-ый том издания «Народы Кавказа» из серии «Народы мира». В параграфе, посвященном социально-экономическому строю народов Северного Кавказа в XVIII – начале XIX вв. [15] социальная структура горских обществ рассматривается суммарно, без акцентирования узколокальных особенностей. В нем отмечается преимущественное значение скотоводства (главным образом овцеводства), носившего отгонный характер, в хозяйстве горной полосы Центрального Кавказа, констатируется экстенсивное развитие скотоводства, когда поголовье и состав стада почти целиком зависели от погодно-климатических условий и от площади пастбищ. Интенсивные формы хозяйствования были свойственны лишь земледелию, но ввиду малоземелья в горах оно не играло существенной роли в экономике. При рутинной технике, географической изоляции и господстве натурального хозяйства изменения в экономике горцев происходили чрезвычайно медленно, что в свою очередь обусловило и относительную отсталость социальных отношений. Последнее выражалось не только в тех или иных особенностях феодальной формации, но и в многочисленных пережитках предшествующих стадий развития (кровная месть, левират, побратимство и т.д.).
В разделе, посвященном Балкарии, об общественном строе говорится предельно лаконично («существовал феодально-патриархальный строй») [16], а вопросы социогенеза не затрагиваются вообще. В целом же, из контекста двух упомянутых разделов ясно, что авторы издания исходят из установки на местное происхождение горского – в том числе и балкарского – феодализма.
В более обстоятельной форме рассмотрен этот вопрос в первой обобщающей работе по истории Балкарии, изданной в следующем, 1961 году. Касаясь упомянутого выше цикла преданий о происхождении балкарской знати, авторы как будто не отрицают достоверности отдельных реалий, и в частности, вероятности отражения в них тех или иных этапов этнической истории [17]. Однако фольклорную версию происхождения княжеских династий (а тем самым и феодальной формации в целом) авторы отвергают категорическим образом, считая ее «сочиненной феодальной верхушкой» с целью «выделиться из общей массы соплеменников и идеологически обосновать свое превосходство». [18] При всей своей убежденности в важном значении фольклорных источников для изучения истории младописьменных народов, авторы пришли к столь категорическому заключению о разрешающей способности указанных преданий не путем их тщательного и всестороннего анализа, а выдвигают его сугубо декларативно. Авторы считают, что балкарский феодализм – явление исконно местное, и рассматривают промежуток времени XVI – XVIII вв. как «переходный период от патриархально-родовых порядков к феодальным отношениям».
Подобная же установка лежит в основе монографического исследования К.Г.Азаматова. [20] Не касаясь вопроса о времени становления феодальных отношений в Балкарии, автор отмечает факт эволюции имущественного неравенства в неравенство социальное, и приводит такие факторы социогенеза, как наделение феодалом крестьян земельными участками при условии их службы, практика аталычества, широко распространенное явление захвата земель, влияние Кабарды и т.д., а специфически балкарской чертой процесса феодализации считает существование фамильной частной собственности, ограничивавшей продажу земель. В случае ее продажи преимущественным правом купли пользовались родственники, затем – соседи, и лишь в последнюю очередь любой желающий. [21]
Несколько иначе подошел к данному вопросу Л.И.Лавров. [22] Исходя из установки на местный генезис интересующей нас формации, автор вместе с тем подчеркивает, что процесс феодализации местного общества неизбежно должен был ускориться как наличием этого строя у основного этнического компонента в этногенезе балкарцев – алан, так и притоком в их среду кипчаков, у которых в XII – XIII вв. также отмечается процесс феодализации. [23]
Серию работ так называемому горскому феодализму народов Кавказа посвятили З.Анчабадзе и А.Робакидзе. [24] Определение «горский» употребляется авторами в слишком широком смысле, так как оно подразумевает также и феодализм плоскостных районов края – Кабарды, Кумыкии. Они считают, что во всех случаях, относящихся к Северному Кавказу и горной полосе Грузии, речь может идти только о раннефеодальных отношениях. Конкретный же уровень развития в рамках раннефеодальной формации дифференцируется ими на три основные ступени: низшую, среднюю и высшую. Низшей ступенью развития характеризуется социальная структура «вольных обществ» Дагестана, вайнахов и некоторых осетинских общин; средней – балкарцев, карачаевцев, дигорцев, адыгских «демократических» племен, тагаурцев, ханств нагорного Дагестана; высшей – кумыков, кабардинцев, адыгейских «аристократических» племен, равнинной части Табасарана и Кайтага. Основополагающими признаками горского феодализма авторы считают: становление феодального уклада в процессе разложения общины, минуя рабовладельческую формацию; исключительная роль пережиточных явлений – большой семьи, патронимии, общинных социальных институтов; элементы военно-демократического уклада (комплексы из укрепленных башенных жилищ, эволюционирующих впоследствии в «сооружения замкового типа»); внеэкономическое принуждение путем обращения в рабство военнопленных, завуалированную эксплуатацию соплеменников и т.д.
О значительном воздействии алан и кипчаков на социальное развитие предков балкарцев говорится в работах А.И.Мусукаева: «Общественное развитие алан и кипчаков,... - вот ключ к решению интересующего нас вопроса». [25] Правда, трудно согласиться с определением «первобытные отношения», употребляемым автором для характеристики социального строя аборигенов. Ведь в другой своей работе он сам же подчеркивает: «Пришельцы, т.е. кипчаки, не принесли с собой феодализм, а только ускорили общий и ранее намечавшийся процесс смены одной формации другой,...». [26]
Ряд существенных пробелов в изучении данной проблемы восполняет статья В.Б.Виноградова «Генезис феодализма на Центральном Кавказе» [27]. Автор вполне обоснованно констатирует факт наименьшей охваченности изучением социогенеза центральной части северных склонов Кавказа, т.е. Осетии, Балкарии, Карачая, Чечено-Ингушетии. Нельзя не согласиться также и с акцентировкой «тюркского фактора» в социальной истории горцев, причем необязательно только балкарцев и карачаевцев. Интересна также мысль о влиянии Грузинской феодальной монархии на процесс классообразования в различных районах Центрального Кавказа; вероятнее всего, она приемлема и в отношении Балкарии, хотя в данном случае это влияние сказалось не в генезисе, а в укреплении и развитии этой формации. Вызывает возражение лишь утверждение автора о феодализации всей нагорной полосы края «без больших локальных различий в темпе и способах». [28] Отмечая эколого-демографические особенности гор (малоземелье, скудность природных ресурсов вообще, перенаселенность), автор приходит к заключению о чрезвычайно замедленных темпах социального развития горских обществ.
Такое положение, выдвигавшееся, как уже говорилось и ранее, ныне является наиболее распространенным в кавказоведческой литературе, но отнюдь не единственным. Так, не отрицая в принципе социодифференцирующих тенденций (а тем более имущественного неравенства) в горской среде последних столетий, Г.А.Меликишвили, тем не менее, предлагает заменить термин «раннефеодальный» на «дофеодальный» или же «протофеодальный». [29] Еще более определенно сформулирована позиция Р.М.Рамишвили, изложенная в докладе на Душетской научной конференции, посвященной проблеме взаимоотношений между горными и равнинными регионами: «В силу законов внутреннего развития и ограниченности хозяйственных возможностей гор, там не происходили радикальные социальные сдвиги, которые способствовали бы процессу внутренней феодализации региона». [30]
Подобная точка зрения изложена и в одной из моих публикаций, в которой цепь построений Б.Е.Дегена – теперь уже не вступающая в противоречие с концепциями вроде «стадиальности автохтонного развития» – доведены до своего логического конца, а именно – к отрицанию возможности внутренней самостоятельной феодализации горских обществ. Факт же наличия феодализма в Балкарии интерпретируется в непосредственной связи с этнической историей народа и, в частности, значительной ролью алан и кипчаков – половцев в этногенезе балкарцев и карачаевцев. [31] В другой работе, посвященной интерпретации цикла «маджарских» преданий, этот тезис находит дополнительное обоснование в материалах фольклора. Предание о братьях Басияте и Бадиляте рассматривается как «беллетризированное» указание на экзогенное происхождение феодализма в Балкарии и Дигории. [32]
Не обойдена вниманием рассматриваемая здесь проблема и в книге И.М.Мизиева «Очерки истории и культуры Балкарии и Карачая XIII – XVIII вв.» Вслед за Л.И.Лавровым, И.М.Мизиев вполне справедливо упрекает авторов издания «Очерки истории балкарского народа» за противоречивое освещение указанной проблемы. Но определенной непоследовательности все же не удалось избежать и ему. Так, вначале автор констатирует, что у предков балкарцев и карачаевцев (алан) уже были налицо все признаки «сформировавшегося раннефеодального общества». [33] Последующие столетия (XIV-XV вв.) признаются им «если не эпохой развитого феодализма, то, во всяком случае, временем дальнейшего развития феодальных отношений». [34] Но когда он переходит к конкретной характеристике социальных процессов, то выясняется, что развитой феодализм – это ничто иное, как «... распад родовых устоев и выделение мощных патриархальных семей». [35]
Все же безусловной удачей автора следует счесть его анализ архитектурного наследия балкарцев в аспекте социогенеза.
В большинстве рассмотренных публикаций затрагиваются главным образом вопросы генезиса горского феодализма. Что касается развернутой характеристики социальной структуры Балкарии в средневековье, то она довольно затруднительна ввиду отсутствия информативно полноценных источников, а единичные упоминания «владельцев», «мурз», «мужиков», «помещиков» и «крепостных крестьян» дают лишь самое общее представление о предмете. В работах В.Миллера, М.Ковалевского и некоторых современных авторов этот пробел отчасти компенсируется сведениями устной традиции и гипотетической экстраполяцией материалов XIX века на предшествующие столетия. Хотя такой метод и сопряжен с вероятностью отдельных ошибок, в целом он оказался плодотворнее умозрительных построений с ориентацией на некие абстрактно-теоретические схемы, в результате чего были выдвинуты версии о «патриархально-феодальном» строе XVII-XVIII вв. Подробнее этот аспект проблемы рассмотрен в соответствующем разделе книги.
В последние годы издано несколько содержательных работ, посвященных различным аспектам социальной и общественной структуры карачаево-балкарских «обществ», а также роли «кабардинского фактора» в социальной истории региона.
В монографии Е.Г.Битовой [36] дается развернутая характеристика балкарской сельской общины, всех тех ее структурообразующих параметров и функциональных особенностей, которые обусловили ее жизнестойкость и способность к адаптации в новых исторических условиях. Особый интерес для нашей темы представляют разделы об органах самоуправления и судебно-правовой системе, о социальной стратификации общества и месте в нем феодальной элиты. Одно из главных достоинств работы видится в преодолении стереотипных установок как ориентиров типологической идентификации общины, в выявлении признаков ее локального своеобразия; при некоторой спорности отдельных частных моментов основной вывод автора о невозможности отнести балкарскую общину «ни к одному «чистому типу» общества на той или иной стадии развития» [37] звучит достаточно убедительно.
Первый опыт обращения к чрезвычайно актуальной, давно назревшей теме взаимоотношений Кабарды с горцами представляет кандидатская диссертация З.А.Кожева [38]. Работа (с которой я имел возможность ознакомиться по автореферату) написана на материалах, главным образом, XVIII века, но с некоторыми оговорками и поправками ее выводы, очевидно, могут быть экстраполированы и на предшествующие столетия. Глубокий и всесторонний анализ этнополитического, социального и экономического аспектов кабардино-горских связей позволили прийти к ряду интересных выводов относительно специфики вассалитета. Нельзя не согласиться с мнением автора, что на деле этот институт означал инкорпорацию горской знати в феодальную иерархию Кабарды, что наиболее «подготовленными» к такому союзу оказались те из горских обществ, в которых соответствующий уровень социальной стратификации имел место еще «до появления кабардинцев на Центральном Кавказе» [39] – например, балкарцы, карачаевцы, дигорцы, абазины. В свете такого вывода очевидна откровенная нелепость встречающегося по сей день тезиса о господстве в средневековой Балкарии неких «патриархально-родовых отношений с зачатками феодализма». К числу немногих упущений автора можно отнести, пожалуй, лишь недифференцированный подход к вопросу о степени зависимости балкарских обществ. Документы XVII-XVIII вв. позволяют говорить о совершенно особом положении Малкарского общества в системе балкаро-кабардинских этносоциальных связей.
Вопросы социальной истории и потестарно-политической культуры горцев рассмотрены в фундаментальном исследовании Р.Т.Хатуева «Карачай и Балкария до второй половины XIX века: власть и общество» [40]. В нем обрисована довольно полная картина общественного строя и сословных отношений, гражданского управления, судебно-правовой системы горских обществ и т.д. Не вызывает возражений один из основополагающих тезисов автора: о раннеклассовой формации со сформировавшейся феодальной знатью, социальный статус которой был четко закреплен и идеологически, и развитой системой материальной, вербальной, ритуально-обрядовой, этической и иной атрибуции. В целом работа является полезным подспорьем в изучении отдельных аспектов средневекового прошлого карачаевцев и балкарцев. Но, не отрицая в принципе бесспорные достоинства монографии, нельзя в то же время не отметить и ряд положений, либо оставляющих место для сомнений, либо требующих разъяснения ввиду своей противоречивости.
Так, если на с.67 автор пишет о «более глубокой степени... сословной дифференциации» в Балкарии (по сравнению с Карачаем), то на с.174 говорится уже о «более сложной структуре» феодальных отношений в Карачае. Быть может, здесь и нет противоречия, если предположить некоторое ускорение в социальном развитии, скажем, с переселением карачаевцев на Кубань. Но в работе этот момент никак не прокомментирован.
Трудно не обратить внимание, что целый ряд ответственейших выводов и заключений почти целиком строится на показаниях информаторов. Я отнюдь не склонен отрицать значимость этих показаний, но ведь в доверии к устной информации современников, очевидно, должен быть и какой-то предел. Едва ли не насторожит, например, то обстоятельство, что о наличии в прошлом тёре 6 или 7 уровней и разновидностей мы узнаем только сейчас, хотя в публикациях М.Абаева, Б.Шаханова, Ф.Леонтовича и других упоминались тёре только 2-3 уровней.
Более веской аргументации требуют, на мой взгляд, и некоторые другие положения – скажем, о «раннегосударственной организации» карачаево-балкарского общества, о наличии в нем отдельного слоя наемных дружин воинов-профессионалов, о даннических связях населения Черекского ущелья с брагунами, об отсутствии преемственности в общественном строе алан и карачаево-балкарцев. Но, как уже отмечено выше, за вычетом подобного рода спорных моментов, работа Р.Т.Хатуева все же знаменует явный сдвиг в изучении проблем средневековых горских обществ.
Суммируя все изложенное, можно отметить, что изучение так называемого горского феодализма – в том числе и балкарского – в последние десятилетия заметно активизировалось, и при наличии отдельных недоработок и упущений все же в целом увенчалось рядом существенных сдвигов. Значительно больше внимания стало уделяться, например, экологическому аспекту темы, в результате чего наметилась тенденция к признанию решающей (в большинстве случаев) роли внешнего фактора в процессе феодализации горских обществ Кавказа. Теперь уже эта тенденция обусловлена не безоговорочным доверием к устной традиции (как в досоветском кавказоведении), а, прежде всего, на изучении производственного цикла экологической ниши, возможностей расширенного производства в суровых условиях высокогорья, социогенного потенциала чрезвычайно ограниченного жизненного пространства. Удалось выявить некоторые из наиболее значимых закономерностей социогенеза в различных районах края и ряд локальных особенностей этого процесса, а выдвинутый еще в досоветской литературе тезис об отсутствии в горах феодальной собственности на землю как основе производственных отношений все чаще ставится под сомнение современной наукой.
Расширению традиционного круга представлений способствовали и попытки отдельных авторов дифференцировать горский феодализм на несколько «ступеней» с максимальным охватом конкретного материала. При всей условности предложенных формулировок они все же устраняют нивелировочный подтекст самого понятия «горский феодализм». Но дальнейшие изыскания предполагают более тщательный подбор критериев и более глубокий анализ локальных особенностей. В частности, недооценка роли тюрок в социальной истории Балкарии породила в свое время одну из грубейших ошибок, не преодоленную по сей день. Это ссылки на слабое распространение крепостничества как на доказательство «недоразвитости» феодальных отношений. А между тем, как известно, ни один из степных народов средневековья не знал крепостничества, хотя уровень их социального развития порой был значительно выше, чем у балкарцев. Для кочевников характерны совершенно иные формы феодальной зависимости, а социальная структура горских обществ Балкарии представляла собой синтез двух форм феодализма, характерных для оседлых и кочевых народов. В тюркском компоненте этногенеза – ключ к пониманию не только специфики местного феодализма, но и многих других реалий балкарского средневековья. Впрочем, глобального закрепощения крестьян не было даже в Западной Европе (подробнее см. в главе III).
* * *
Историю археологического изучения края принято дифференцировать на два основных периода: дореволюционный и советский.
Говоря о дореволюционной археологии чаще всего принято акцентировать ее негативные стороны – такие, как спорадичность и бесплановость экспедиций, отсутствие четкой научной программы и координации работ, низкий уровень методики раскопок и их полевой документации, равнодушие исследователей к бытовым памятникам и т.д. Во всех этих констатациях, безусловно, есть доля истины, и отрицать их было бы явно неправомерно. Нельзя не отметить лишь некоторое сгущение красок. Не в последнюю очередь здесь сказалась заидеологизированность науки, предполагавшая противопоставление всего советского всему дореволюционному. Недостатки досоветской археологии действительно ощутимы, но они были связаны не со спецификой буржуазного строя (как то прямо или косвенно подразумевается авторами историографических экскурсов), а, прежде всего с уровнем тогдашней археологии, пока еще не оформившейся окончательно как особая отрасль исторической науки со всем комплексом присущих ей особенностей. К тому же, можно отметить и отдельные случаи, когда полевое изучение местных древностей проводилось и на достаточно высоком для своего времени научном уровне (например, раскопки художника И.А.Владимирова).
В довоенный период улучшилась методика полевых археологических изысканий, расширился круг конкретных научных задач, впервые было начато исследование на различном уровне – от сбора подъемного материала до раскопочных работ – бытовых памятников Кабардино-Балкарии (правда, преимущественно древних и раннесредневековых). Удалось также наладить музейное дело и систему охраны памятников. К сожалению, этот период кабардино-балкарской археологии оказался очень кратковременным, а последующие события отодвинули изучение местных (в частности, балкарских) древностей почти на два десятилетия.
Сравнительно результативным является лишь период с конца 1950-х годов по настоящее время. По общему объему раскопочных работ, количеству и разнообразию исследованных древностей, а также глубине и обстоятельности интерпретации их в специальной литературе данный период превосходит не только дореволюционный, но и довоенный этапы местной археологии. Рассматриваемый период отличается также появлением национальных кадров, ведущих археологические исследования в республике в тесном сотрудничестве с археологами Москвы, Санкт-Петербурга, Киева и соседних республик Северного Кавказа.
Средневековые балкарские древности представлены тремя основными видами памятников: архитектурными (башни, остатки часовен, наземные усыпальницы), погребальными и бытовыми. Для удобства изложения целесообразным представляется рассмотреть историю изучения каждого из этих видов памятников дифференцированно.
Как уже отмечено, наиболее доступными для изучения всегда являлись архитектурные объекты. Закономерно поэтому, что ознакомление русских и иностранных путешественников и исследователей с балкарскими древностями началось именно с них.
В 1849 г. на Северном Кавказе проводил археологические разведки К.Фиркович [41]. В число обследованных им районов вошли и четыре ущелья Балкарии. Здесь им были осмотрены остатки христианских часовен и церквей (с. Верхний Чегем, Безенги, Холам), боевых башен (с. Верхняя Балкария, Былым, Безенги, Холам, Усхур), наземных каменных усыпальниц (Холам, Безенги, Верхний Чегем). К сожалению сведения, опубликованные автором об этих памятниках, носят характер беглых путевых заметок и потому не дают достаточно ясного представления о них, тем более что никаким иллюстративным материалом эта публикация не сопровождается. Местоположение и характеристика памятников чаще всего неопределенны, приблизительны, размеры ориентировочны, а о результатах своих раскопок склепа в с. Верхний Чегем автор упоминает лишь вскользь. [42] Все же наблюдения К.Фирковича представляют определенный интерес хотя бы потому, что им был зафиксирован ряд памятников, которые к настоящему времени уже не сохранились. Особенно интересно упоминание не сохранившейся ныне церкви в с. Безенги, на стенах которой им были отмечены следы фресковой живописи и грузинских надписей. [43]
Главное же значение этой публикации состоит в том, что автор ее был едва ли не первым из тех, кто не только описал архитектурные памятники Балкарии, но и попытался датировать их – пусть суммарно и в самой общей форме. Автор дифференцирует башенные сооружения на две основные группы. Первую группу башен, расположенную, как правило, на труднодоступных высотах горного склона, автор считает «древнейшей» (без уточнения конкретной даты). Вторую он относит к XVI-XVII столетиям, отмечая локализацию ее в низинах, в черте поселений, лучшее качество кладки и большую этажность. [44] Несмотря на то, что в своих выводах К.Фиркович руководствовался не столько специальным анализом объектов, сколько данными устной традиции, предложенная им дифференциация, как мы увидим ниже, в целом вполне приемлема.
В 1867 году на Кавказе побывали братья Нарышкины. Конкретной целью их путешествия были археологические разведки в Сванетии, поэтому вкратце упомянуты лишь те балкарские древности, которые расположены в Баксанском ущелье, по которому пролегал маршрут путешествия к месту назначения (Ференк-кала, склеп Камгута, Былымская башня и пр.). Ряд памятников христианства, обследованных до этого времени К.Фирковичем, был к тому времени уже разрушен – не только временем, но и местным населением, подвергшимся интенсивной исламизации в те десятилетия. Интересно, что если данные устной традиции о более ранней дате высотных укреплений были записаны К.Фирковичем в Черекском ущелье, то аналогичные сведения Нарышкины получили у местного населения в верховьях Баксана. [45] Кроме того, ими упомянуты и некоторые виды средневекового балкарского доспеха и оружия – в том числе и импортного. Помещены изображения нескольких кабардинских и балкарских склеповых сооружений. Описывая прямоугольные и многогранные мавзолеи у слияния рек Гунделена и Баксана близ Заюкова, авторы ограничились констатацией их мусульманской атрибуции (судя по арабским эпитафиям, ориентации окошек-лазов и пр.). Однако впоследствии, в работах других исследователей подобные наблюдения послужили основанием для более категоричных обобщений.
Например, В.Я.Тепцов, осмотревший в 80-х годах прошлого века аналогичные усыпальницы в с. Верхний Чегем, прямоугольные в плане мавзолеи считал архитектурными дериватами христианских часовен (по восточной ориентации лазов и сходству архитектуры), а многоугольные включал в круг памятников мусульманского зодчества (по южной – в сторону Мекки – ориентации лаза) [46]. Усыпальницы Верхне-Чегемского некрополя, по его мнению, в общем, синхронны, а сосуществование в границах одного некрополя мусульманских и христианских памятников автор объясняет строительством их в тот промежуточный период местной истории, когда «христианство мирно уживалось с магометанством и принявшие магометанство упокаивались в христианском кладбище». [47]
Как мы увидим ниже, подобная интерпретация – особенно в описании многогранных мавзолеев – с некоторыми изменениями и дополнениями продолжает существовать в кавказоведческой литературе и по сей день.
В те же 80-е годы в Балкарии работала экспедиция В.Ф.Миллера и М.М.Ковалевского. Изучением архитектурных сооружений занимался преимущественно В.Ф.Миллер, изложивший свои наблюдения в специальной публикации. [48] Ознакомившись с башенными сооружениями в Чегемском, Хуламо-Безенгиевском и Черекском (Балкарском) ущельях, автор констатировал типологическую близость их к соответствующим памятникам Осетии (за исключением башни Балкаруковых в с. Верхний Чегем, которая, как известно, сванского типа). Датировка отдельных башен не всегда конкретна, но в целом ориентировочные установки автора в этом вопросе, пожалуй, не вызывают особых возражений. Вслед за К.Фирковичем и Нарышкиным он склонен счесть наиболее ранними памятники, сооруженные на труднодоступных скальных высотах, например, замок Джабоевых, Усхур. [49] Другие же башни, локализованные в черте поселений – башня Балкаруковых, две башни Абаевых и прочие – автор датирует столь же ориентировочно, но исходя из данных феодальной генеалогии: первую приблизительно началом XVIII века, две другие – XVI столетием. К «еще более отдаленному времени» автор относит сооружения, построенные до миграции сюда тюрок. Какие именно – не уточняется, но судя по контексту, это вероятнее всего такие комплексы, как Зылги, Малкар-кала, Болат-кала. [50] Ценность публикации В.Ф.Миллера состоит и в том, что она снабжена изображениями архитектурных памятников, в том числе и таких, которые к настоящему времени уже не сохранились. [51]
Исследователем были осмотрены также три наземные усыпальницы – кешене Абаевых в с. Шканты (Верхняя Балкария): одна прямоугольная в плане, две другие – многогранные.
Одновременно с В.Ф.Миллером опубликовал свои впечатления о поездке в Балкарию другой участник экспедиции – Н.Харузин. Мнение его об относительной дате балкарских башенных сооружений в общих чертах совпадают с точкой зрения В.Ф.Миллера. [52]
Между 1887 и 1898 гг. неизвестными лицами для начальника Нальчикского округа полковника Д.А.Вырубова были выполнены 12 макетов и около двух десятков зарисовок различных архитектурных объектов Балкарии – башен, мавзолеев, христианских часовен и т.д. [53] К сожалению, некоторые из рисунков выполнены очень небрежно, а часть зарисовок и макетов плохо паспортированны, что несколько снижает их научную ценность. Но с другой стороны, этот материал значительно расширяет возможности типологической классификации памятников, так как в альбоме Д.Вырубова зафиксированы и такие объекты, которые к настоящему времени уже не сохранились. Указанные рисунки и макеты были введены в научный оборот уже в наши дни публикациями Л.И.Лаврова. [54]
Большую ценность представляют также зарисовки В.И.Долбежева, воспроизводящие фресковую живопись несохранившихся ныне христианских храмов в Балкарии, а также некоторые усыпальницы Кабарды. Впоследствии эти рисунки были опубликованы в работе А.А.Иессена. [55]
Изучение памятников балкарского зодчества продолжалось и в довоенные годы. Правда, основные усилия археологов были сосредоточены в тот период на обследовании памятников в зоне новостроек, поэтому высокогорные районы не могли быть охвачены исследовательскими работами с желаемой полнотой.
Так, в 1924 году совершил 5-дневную поездку в Верхнюю Балкарию сотрудник ГАИМК А.А.Миллер. Тяжелая болезнь и недостаток средств сильно ограничивали возможности разведочных изысканий А.А.Миллера, и потому поездка оказалась менее результативной, чем можно было бы ожидать. В опубликованном им кратком отчете содержатся сведения о церквушках и усыпальницах в с.с. Курнаят, Шканты, Кашхатау, а также некоторых боевых башнях. Отмечено сходство их с памятниками Дигории. [56]
Кратким описанием и фотофиксацией архитектурных сооружений занимались также основатель Кабардино-Балкарского краеведческого музея М.И.Ермоленко, и несколько позже (в 1939 г.) фольклорно-лингвистическая экспедиция Кабардино-Балкарского научно-исследовательского института. [57] К сожалению, значительная часть собранного этой экспедицией материала была утеряна в годы Великой Отечественной войны.
В 1939 г. на Верхне-Чегемском некрополе Фардык побывал ленинградский этнограф Л.И.Лавров. Им впервые были зафиксированы точные размеры наземных усыпальниц-кешене, предложена четкая типологическая классификация всех видов имеющихся здесь погребальных сооружений, обоснована мысль о местном горском происхождении прямоугольных гробниц. [58] Вопрос о генезисе многогранных мавзолеев автор оставил открытым, но много позже – уже в последние десятилетия, он касался его неоднократно, хотя и вкратце. Так, в публикациях 1960 и 1969 гг. он подчеркивал, что, несмотря на мусульманскую атрибуцию усыпальниц обоего типа (датируемых в Кабарде эпитафиями XVIII века), по своему происхождению балкарские мавзолеи не связаны с распространением ислама, и являются сугубо местными памятниками; в Кабарде такие усыпальницы появляются под влиянием балкарцев в XVII-XVIII вв. [59] Правда, в последней своей работе (изданной посмертно), автор, кажется, склонен был допускать и некоторое влияние азербайджанского зодчества. [60]
Последней из наиболее значительных публикаций довоенного времени, в которой затрагиваются вопросы башенно-склепового зодчества Балкарии, является обзорный очерк А.А.Иессена «Археологические памятники Кабардино-Балкарии». [61] Башенные сооружения автор (как и некоторые из его предшественников) делит на две основные группы. В первую входят те, которые сооружены преимущественно на труднодоступных высотах: Зылги, Малкар-кала, Усхур и др. Их автор относит приблизительно к XIII-XV вв., опираясь в этом не только на ранние публикации, но и на некоторые новые материалы – например, подъемную керамику. Остальные сооружения подобного рода датируются автором в пределах XV-XVII вв., а такие памятники христианского зодчества, как церкви в Былыме, Верхнем Чегеме, Холаме, Курнаяте и Кашхатау он относит к XI-XV вв. [62] Что же касается усыпальниц-кешене, то первый их тип – прямоугольные в плане с двускатным перекрытием – он считал наиболее ранним, воспроизводящим тип христианской часовни; нижняя дата таких усыпальниц им не установлена, верхняя – начало XVIII века. Многогранные в плане склепы (2-й тип) автор связывает с исламизацией края и датирует в пределах XVII-XVIII вв. [63]
В 1960 г. был опубликован обширный очерк Э.Б.Бернштейна о жилищном зодчестве балкарцев (по материалам, собранным автором еще в довоенные годы). [64] Это была первая и наиболее обстоятельная научная работа по балкарскому жилищу, не утратившая своего значения до сих пор. Однако проблема башенно-склепового зодчества была вне круга научных интересов автора, и потому связанные с ней краткие экскурсы трудно счесть удачными. Речь, в частности, идет о значительно меньшей распространенности башен в Балкарии по сравнению с Осетией, Чечено-Ингушетией и т.д. Исходя из в корне неверной интерпретации кавказских башен только как феодальных замков, автор приходит к выводу, что в Балкарии «жилища знати обычно не имели характера домов-замков, подобно галуанам Осетии. Очевидно, независимо от того, когда по времени возникли селения Балкарии, формирование их происходило в условиях более ранней стадии развития социально-экономических отношений, нежели те, которые имелись в Осетии». [65] Здесь все поставлено с ног на голову. Генетически башенная культура горного Кавказа – атрибут не феодального, а патриархально-родового строя. [66] А поскольку уровень классовой дифференциации в Балкарии, вопреки мнению Э.Б.Бернштейна, был ничуть не ниже, чем в Осетии, [67] то крайняя малочисленность башен на данной территории объясняется однозначностью их социальной атрибуции: в отличие от Осетии, где башни могла строить любая «сильная фамилия», здесь их строили только феодалы. Кстати, изыскания самих осетинских исследователей также подтвердили, что в обществах, «где феодализация достигла высокого уровня, башен намного меньше,...». [68]
В том же 1960 г. в одном из выпусков ученых записок КБНИИ была помещена статья П.Г.Акритаса, О.П.Медведевой и Т.Б.Шаханова о башенно-склеповых постройках Балкарии. Основное ее достоинство состоит в сравнительной полноте охвата материала, обстоятельной и дифференцированной характеристике каждого памятника в отдельности, в привлечении аналогий с территории Осетии и Сванетии. Были произведены архитектурные обмеры, фотофиксация памятников, сняты планы построек. [69] Правда, от сколь-нибудь широких исторических выводов авторы воздержались, а предлагаемые ими датировки не всегда обоснованы должным образом. Планы сооружений вычерчены по линейке и циркулю (что не всегда соответствует реальной конфигурации памятников), нет разрезов.
В 1959 г. Е.П.Алексеева произвела раскопки в Верхне-Чегемском некрополе Фардык с целью фиксации погребального обряда захоронений в наземных усыпальницах-кешене и датировки этой категории памятников на конкретном археологическом материале. Ею было вскрыто два захоронения – одно в прямоугольной и другое в многогранной усыпальнице. Раскопки позволили несколько дополнить сведения о конструктивных особенностях усыпальниц, а также имевшихся внутри их могильных сооружений. Но, к сожалению, оба захоронения оказались ограбленными, а кости погребенных перемешаны и частично извлечены из могил, что исключает возможность уверенных выводов относительно погребальной обрядности и хронологии исследованных комплексов.
Первым монографическим исследованием по архитектурным памятникам, в котором было обобщено и развито все конструктивное в изучении темы, явилась работа И.М.Мизиева, изданная в 1970 году. [71] В ней учтены многие башенно-склеповые сооружения Балкарии и Карачая, приведены сведения об их локализации, конструкции, размерах, затронуты вопросы генезиса и эволюции архитектурных форм, излагаются соображения о типологии и датировке памятников и т.д.
Некоторые аспекты данной тематики неоднократно затрагивались также в работах грузинских исследователей. Делаемые ими выводы не всегда бесспорны, но интересны постановкой вопроса о наличии (помимо широко известной в литературе Балкаруковской башни) ряда башенных сооружений сванского типа в Балкарии и Карачае. [72] На мой взгляд, такая постановка не лишена оснований, хотя ареал подобных памятников, пожалуй, несколько преувеличен. А главное – само сходство архитектурных форм может свидетельствовать не только о влияниях, как полагают авторы. Очевидно, не исключена и вероятность существования единого для Сванетии, Карачая и западной Балкарии локального варианта башенного зодчества горного Кавказа (не говоря уже о сходстве, обусловленном инфильтрацией самих сванов в балкарскую этническую среду).
Изучением техники строительства наземных мавзолеев Кабардино-Балкарии и Карачая в связи с вопросом генезиса архитектурных форм занималась в последние годы Л.Н.Нечаева. По наблюдениям автора, двускатные и пирамидально-шатровые перекрытия мавзолеев возведены на растворе с применением деревянных опалубков-шаблонов, которые оставались не демонтированными. Эти наблюдения – сами по себе весьма ценные – автор пытается использовать для дополнительного обоснования существующего тезиса о появлении многогранных (а по Л.Г.Нечаевой и прямоугольных) мавзолеев в XVII-XVIII вв. как следствие исламизации края и влияния пришлых восточных строителей [73]. Но такая версия не выдерживает критики: применение раствора и опалубки было известно горцам Кавказа задолго до исламизации края, а генетическая связь прямоугольных наземных мавзолеев с подземными склепами раннего средневековья достаточно наглядно прослеживается по археологическим данным; неубедительна и мысль о «мусульманском» генезисе многоугольных усыпальниц. [74]
В монографии, посвященной христианскому зодчеству Алании, В.А.Кузнецовым обобщены и обстоятельно охарактеризованы соответствующие древности с территории Балкарии – остатки церквей, часовен и т.д. [75] Правда, вопросы хронологии этих древностей почти не разработаны (что признает и сам автор), а поэтому безоговорочное включение в данную категорию памятников практически всех известных христианских построек, пожалуй, не совсем оправдано. Ведь массовая исламизация Балкарии имела место никак не ранее XVIII века, а раз так, то вероятность сооружения некоторых из рассмотренных автором церквей в послеаланский период (между XIV и XVIII вв.) отнюдь не исключена.
Вопросы генезиса склеповых и башенных сооружений горного Кавказа неоднократно затрагивались в публикациях этнографа В.П.Кобычева. Им, в частности, впервые выдвинуто вполне обоснованное, на мой взгляд, предположение о степном тюркском происхождении многоугольных в плане наземных кешене с пирамидально-шатровым перекрытием. [76]
Наконец, определенная работа по полевому изучению и интерпретации рассматриваемого круга древностей проделана автором настоящей работы. В ходе археологических экспедиций 1983-1987 гг. были дополнительно обследованы практически все башенно-склеповые сооружения Балкарии. При этом помимо архитектурных обмеров, удалось внести уточнения в планы сооружений, в большинстве случаев впервые начерчены общие и ситуационные планы архитектурных комплексов, сняты их разрезы, произведена шурфовка объектов на предмет их датировки, выявлены новые памятники (например, башня в верховьях р. Сукан-Су) и т.д. [77] Кроме того, в ряде публикаций приводится развернутая аргументация тюркского происхождения многоугольных усыпальниц, а также дополнительные данные (по материалам раскопок 1977-1978 гг.) в пользу существующей версии о возникновении укрепленных жилищ – прототипов башен – в эпоху бронзы, пересматривается типологическая классификация балкарских башен, а в социологическом отношении башни и склепы рассматриваются как отражение того промежуточного (по М.И.Джандиери и Г.И.Лежава) этапа, когда по своей архитектуре они все еще повторяют родовые башни и склепы, но функционально представляют уже резиденции («замки») и «мавзолеи» феодалов. [78]
В заключение несколько слов о полевых археологических работах, связанных с изучением погребальных и бытовых памятников позднего средневековья. В этой сфере балкароведения также достигнуты определенные успехи, хотя в целом состояние дел все же довольно далеко от желаемого.
В досоветский период никто из археологов-кавказоведов не ставил своей целью поиски и изучение собственно балкарских древностей данной категории. Несколько грунтовых и подкурганных захоронений близ с. Зылги (Верхняя Балкария) были выявлены случайно, в ходе изучения более ранних памятников [79]. К тому же, отсутствие сколь-нибудь обстоятельных сведений об этих комплексах затрудняет их четкую датировку и определение этнокультурной атрибуции; в республиканском своде древностей они включены в список позднесредневековых памятников условно. [80]
Отсутствие квалифицированных специалистов по археологии продолжало сказываться и в довоенные годы. Местный любитель-энтузиаст М.И.Ермоленко, создатель и первый директор Кабардино-Балкарского краеведческого музея, занимался преимущественно сбором у местного населения вещевых находок из случайно разрушенных погребений (среди которых, впрочем, почти не было балкарских).
Этот пробел предполагалось восполнить силами сотрудников ГАИМК, снарядивших ряд экспедиций в Кабардино-Балкарию. Однако, согласно единому комплексному плану исследовательских работ, полевые изыскания были начаты в соответствии с хронологией самих древностей, в связи с чем раскопками были охвачены наиболее древние объекты в окрестностях г. Нальчика. К тому же, много сил и времени отнимали новостроечные раскопки в зоне БаксанГЭСа. Поэтому до начала Великой Отечественной войны удалось провести лишь рекогносценировочное ознакомление с горными районами на предмет составления плана полевых археологических изысканий на будущее.
Практические мероприятия по изучению балкарских древностей были начаты, по существу, лишь с рубежа 50-60-х годов.
В течение трех полевых сезонов (1959-1961 гг.) археологами КБНИИ и КЧНИИ П.Г.Акритасом, Г.И.Ионе, О.Л.Опрышко и Е.П.Алексеевой в районе сс. Верхний Чегем, Нижний Чегем и Актопрак было выявлено и обследовано (в различной степени) городище Лыгыт, три грунтовых могильника, остатки железоплавильни, наземные усыпальницы-кешене, несколько христианских церквушек и часовен и т.д. Хронологический диапазон древностей сравнительно широк. [81] Научное значение этого обильного и разнообразного материала трудно переоценить. Правда, не все из исследованных памятников введены в научный оборот с желаемой полнотой. Не во всем оказались безупречными и предложенные авторами раскопок датировки, определение видов памятников и антропологического типа погребенных. По этим пунктам впоследствии были внесены отдельные уточнения, [82] но в целом возможности интерпретации материала пока еще далеко не исчерпаны.
В 1959 г. серию рекогносценировочных раскопок провел в бассейне р. Черек-Балкарский В.А.Кузнецов. По несколько средневековых захоронений исследовано им в с.с. Бабугент и Верхняя Балкария. [83]
В 1965-1971 гг. раскопочные работы на средневековых балкарских памятниках велись преимущественно И.М.Мизиевым. Им частично обследованы такие бытовые и погребальные памятники, как Нижне-Чегемское, Булунгуевское и Эль-Журтское городища, а также Курнаятский могильник в Верхней Балкарии и Ташлы-Талинский в верховьях реки Хазнидон. [84]
По несколько захоронений в каменных ящиках исследованы автором настоящей работы в Ташлы-Тала и на двух могильниках в заброшенном селе Холам. Здесь же, в Холаме, расчищен участок средневекового водопровода из керамических труб. [85] Нельзя не отметить серию уникальных древностей, выявленных в ходе земляных работ в окрестностях с. Жанхотеко в 1977 г. Это обломки 20 монументальных надгробных крестов, изготовленных из розового туфа и украшенных нарезными и рельефными узорами. И.М. Чеченов датирует кресты XIV – началом XV вв. [86]
Интересные данные по эпохе позднего средневековья добыты в последние годы новостроечными экспедициями Института археологии Кавказа (г. Нальчик). В 2003 г. им начаты раскопки внутри башен, замков и наземных княжеских усыпальниц. Конечно, вещевые находки из этих объектов (давно заброшенных и многократно грабившихся) не могут впечатлять ни количеством, ни разнообразием. Но главное здесь не количественная сторона дела. Ведь вплоть до последнего времени изучение указанной категории памятников почти целиком сводилось лишь к фиксации их архитектурных особенностей, в то время как в соседних республиках раскопки на таких объектах велись уже многие десятилетия. Теперь же, с началом аналогичных исследований в Кабардино-Балкарии, можно говорить о сдвигах принципиальной значимости. Впервые удалось выявить материал, ранее практически неизвестный, дающий представление хотя бы о некоторых особенностях средневекового быта и культуры феодальных кругов (Материалы пока не опубликованы; некоторые из них см. на табл. XIII-XV).
Добавлю, что в том же 2003 г. в районе с. Кашхатау обнаружены захоронения XVII-XVIII вв., в инвентаре которых наиболее примечательны ранние образцы женских «национальных» поясов (табл. XVII-XVIII).
Следует отметить, что число погребальных памятников, прямо или косвенно связанных с балкарской историей, продолжает возрастать не только вследствие полевых археологических изысканий, но и в результате переосмысления этнокультурной атрибуции ряда известных ранее могильников.
Таковы, вкратце, некоторые итоги изучения балкарского средневековья. Подводя итог, можно отметить, что наряду с успехами имеются еще отдельные недоработки по такому важному вопросу, как генезис горского (в данном случае – балкарского) феодализма, особенности его развития и сословной дифференциации средневекового общества. Значительно лучше изучена сословная структура края по материалам XIX столетия. Но не во всех случаях поздние наблюдения могут быть экстраполированы на прошлое. Здесь еще предстоит восполнить ряд существенных пробелов.
Несколько отстают от желаемого уровня и темпы изучения археологических памятников. В последние десятилетия усилия специалистов были направлены преимущественно на исследование и введение в научный оборот памятников, находившихся под угрозой уничтожения в зонах новостроечных работ, и по своей этнокультурной атрибуции не связанных с темой балкарского средневековья. Но по мере возможности параллельно изучаются и балкарские древности, причем в ряде случаев полевые изыскания увенчались заметными успехами. Выявлены новые памятники, продолжены раскопки на некоторых из известных ранее объектов, оживился интерес к «протобалкарским» древностям предгорной зоны, уточнены даты и атрибуция отдельных комплексов. В числе наиболее существенных сдвигов можно назвать и тенденцию к восполнению пробелов в географии полевых научных изысканий – в частности, начавшееся с конца 1980-х годов обследование древностей Суканского ущелья, до этого совершенно не изученного в археологическом отношении. В конечном счете, на сегодняшний день мы все же располагаем определенной совокупностью археологических источников, обладающих более или менее ощутимым информативным потенциалом.
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 77 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |