Читайте также:
|
Высшее сословие в Балкарии состояло из таубиев. Термин переводится с балкарского как «горский князь» (от тау – «гора» и бий – «князь»). Отметим, что вообще смысл второй части термина – слова «бий» – неоднозначен в тюркском мире, и варьирует от неопределенного «господин» до «правитель, владыка» и даже «бог, всевышний». Но то, что слово употреблялось горцами именно в указанном значении, явствует хотя бы из того, что точно так же («бий») балкарцы называли и кабардинских князей. Правда, по своему конкретному положению, выраженному в нормах обычного права, «имущественном цензе» или количестве подданных, таубии несопоставимы с последними. В свое время Терская сословно-поземельная комиссия отклонила их притязания на княжеский титул. Возражают против такого наименования и некоторые современные историки, ссылаясь на идентичность статуса таубиев и кабардинских тлокотлешей (букв. «рожденный от могущественного», т.е. первостепенный дворянин).
Но в данном случае нас интересует сословная иерархия не Кабарды, а Балкарии. В Балкарии же никогда и никто не называл таубиев узденями, а слов тлокотлеши или уорки – нет вообще в балкаро-карачаевской лексике. К социальному аспекту балкаро-кабардинских отношений нам предстоит вернуться в следующем разделе работы, а здесь остается лишь повторить, что никакого другого значения, кроме «князь», слово бий в балкарском языке не имеет.
Ввиду «кастовой» замкнутости этой категории число княжеских династий было крайне ограничено – всего 13 фамилий. Составляя лишь 3,8 процентов населения Балкарии, [42] они владели (по неполным данным) 20% пахотных земель, 43% сенокосных, 30% пастбищных и 33% лесных угодий [43]. В их руках было сосредоточено огромное количество скота, а в «административном» подчинении у них находились «лично свободные» общинники, не говоря уже о крепостных, рабах и «данниках». В своих владениях они располагали почти всей полнотой административной, судебной и политической власти – за исключение случаев, предусмотренных институтом Тёре.
Исключительность статуса таубиев была закреплена обычным правом, согласно которому материальная компенсация «крови» превосходила «кровь» простого общинника в пять раз. В то же время в случае убийства крестьянина князем родственники убитого не имели права мстить, а за убийство князя ответственность нес весь род убийцы.
Ни о каких «выборах» или «перевыборах» князей теперь уже не могло быть речи; их статус был наследственным и не оспаривался никем. В одной из ранних фиксаций адатов (1847 г.) о сословии таубиев сказано со всей определенностью, что принадлежность к этой категории «не приобретается ни покупкой, ни другими личными качествами», она «передается от отца всем законным детям, рожденным от равных браков». [44]
Внешние атрибуты сословной принадлежности были сравнительно многочисленны и разнообразны: особый, присущий только для феодалов цвет одежды; династические браки; наличие в жилищном комплексе боевой башни; погребальные сооружения в виде монументальных наземных усыпальниц; право первой ночи («Первая ночь новобрачной принадлежит князю»), [45] свита не менее чем из десяти человек; кормилицы и воспитатели детей из числа подданных; обязательная для подданных церемония встречи князя на окраине села и т.д., и т.п. [46] Отдельные прерогативы обращают внимание некоторой необычностью. Например, «При изготовлении бузы холопу без пробы со стороны князя пить не разрешается. Также холоп лишается права пить из той чашки, каким пил князь» [47]. Или еще: «Если князь в дороге захотел отдохнуть или спать, то он отдыхал или спал на спине холопов, которые лежали на земле». [48]
Судя по всем эти прерогативам, рассматривать таубиев как представителей «нарождающейся» родовой знати было бы явной натяжкой. В стадиальных рамках раннефеодальной формации это уже не нарождающаяся, а давно сформировавшаяся знать, и приведенная атрибутика – не робкие попытки самоутверждения, вуалируемые традициями родового прошлого, а скорее подчеркнутое дистанцирование от «черни» («Если руки черных холопов до нас дотронутся, то на том свете будем в вечном раскаяньи»). [49]
Как и в соседней Осетии [50], каждая фамилия таубиев обычно владела одним, редко двумя, аулами (Шакмановы в Холаме, Суншевы в Безенги, Урусбиевы в Верхнем Баксане, Темиркановы в верховьях Хазнидона и т.д.). Но, как отмечено по материалам Кабарды, феодал с правами аульного владельца «мог жить и не отдельным селом». [51] Поэтому могло быть и так, что в некоторых сравнительно крупных полигенных аулах одновременно проживали по 2-3 феодальные фамилии, причем их владения не ограничивались лишь территорией этих поселений. Например, Абаевы – одна из самых влиятельных фамилий Верхней Балкарии, имели три родовые башни, из которых две находились в Кюннюме, а одна в Шканты. Зависимые от Балкаруковых семьи проживали не только в Эльтюбю, но еще в Жуунгу, Каме, Боппу, Тызгы; подданные Кучуковых – в Эльтюбю, Орсундаке, Кекташе; Келеметовых – в Эльтюбю, Каме, Лабырдаше и т.д. [52] Похоже, что для категории феодалов, подобных балкарским, это было явлением широко распространенным, и не только на Кавказе. В Западной Европе X-XIII веков лишь «сравнительно редко имело место полное совпадение деревни и вотчины, обычно же деревня распадалась на несколько феодальных держаний, принадлежавших разным лицам. Община как бы оказывалась разорванной на несколько владений и соответственно владения одного сеньора лежали в разных деревнях, не образуя единого территориального комплекса. Кроме того, сложность структуры общины проявлялась в том, что в ее состав входили обычно не только крестьяне разных сеньоров, но и крестьяне разного личного и поземельного статуса, обязанные своим господам разными повинностями». [53]
Здесь же можно упомянуть и следующую по значимости категорию, чанка – весьма ограниченный круг лиц, отмеченный только в Чегемском обществе. Это были дети таубиев, рожденные от неравных браков и потому занимавшие положение как бы порядком ниже.
Лаконичны сведения о так называемых узденях. С балкарского это слово переводится как «дворянин», но в литературе оно либо не упоминается, либо приводится как вариант наименований простых общинников – узден, караузден, каракиши. Отсюда – отождествление этих двух категорий и безапелляционные заявления, будто применительно к горной зоне Северного Кавказа термины узден и дворянин – понятия неравнозначные. [54] Насколько адекватно такая установка отражает социальную структуру балкарских «обществ», трудно сказать. Но вероятнее всего это связано со слабой изученностью вопроса, вследствие чего вне поля зрения историков оказался ряд небезынтересных фактов. Так, в работе В.Кудашева цитируется «записка» группы таубиев с поправками и замечаниями к материалам сословно-поземельной комиссии, составленная где-то в конце 1860-х годов. В этом документе сословия узден и каракиши (караузден) четко дифференцированы: первые – это «дворяне, несшие известные обязанности по отношению к таубиям и оказывавшие им почести», вторые – «черный народ». [55]
О принадлежности к сословию дворян-узденей писали в XIX веке в своих прошениях представители различных обществ Балкарии. [56]
В июле 1851 г. на имя начальника Центра Кавказской линии было подано прошение от шести фамилий: «Происходим мы из предков от колен Чегемских старшин, впоследствии пред вступлением русского правительства Чегемские старшины, имея вражду на наши фамилии, хотели вовсе истребить, но провидение Божье спасло, и так до настоящего времени. Хотя мы отдаем за них дочерей и берем у них, но не знаем из-за чего, Чегемские старшины устраняют нас из класса сего, так что из детей наших не велят отдавать аманатов, и в военно-учебные заведения, но дабы впоследствии вовсе не лишиться права нашего происхождения, то прибегаем под покров Вашего Сиятельства с покорнейшей просьбою о производстве следствия, и если мы уличим отвергающих нас, то предоставить нам права наравне с прочими Чегемскими старшинами». [57]
Дознание по этому делу, произведенное майором Абисаловым, показало, что просители «ни к какой таубийной фамилии горских племен близостью не подходят, а сами по себе имеют узденское происхождение, которых узденей таубии считают равными с собою, с оными имеют навсегда сватовство в выдаче детей своих друг другу в замужество, но тем только между ними разница, что те таубии, а эти узденья...». [58]
Таким образом, претензии авторов прошения на абсолютное равенство с таубиями оказались необоснованными. Но вместе с тем это была знать сравнительно высокого ранга, коль скоро градация статусов не служила препятствием к брачным связям. Любопытно имеющееся в документе уточнение: «просители с давних времен происхождением из первой степени узденей». [59] Первой степени, надо полагать, по местной, балкарской «шкале», так как в региональной иерархии первостепенными узденями считались сами таубии. Следовательно, просителей все же правильнее было бы отнести к узденям 2-й степени, ибо следующая за ними категория – каракиши – считалась сословием уже третьестепенных узденей. Так, в справке, выданной Нальчикским Горским Словесным судом на имя Мамашева в 1872 г., сказано: «из каракишей, то есть 3-й степени уздень». [60]
Наряду с тем в документах XIX столетия упоминаются иногда так называемые большие уздени (уллу узден) и почетные уздени (сыйлы узден), [61] а в работе Р.Харадзе и А.Робакидзе говорится о постепенной дифференциации узденей на «почетных» и «непочетных». [62] Ввиду дефицита документальных данных мы не можем проследить динамику этого процесса. Очевиден лишь факт сравнительно раннего появления сословия узденей, «востребованных» в качестве социальной опоры таубиев (если верить преданию, свои уздени были даже у князя Бердыбия). [63]
О зависимых сословиях. «Холопские и зависимые сословия в Кабарде... и соседних горских обществах, - говорится в одном из документов 1866 г., - гораздо многочисленнее и в видах своих разнообразнее, чем во всех других округах». [64] То же самое утверждал и публицист Б.Шаханов, по словам которого в Кабарде и Балкарии кроме князей и дворян «сословий свободных, в полном смысле этого слова, не было». [65]
Между тем определение «свободное» прочно закрепилось в исторической литературе за сословием каракиши (или караузденей), составлявшим самую многочисленную (49,2%) [66] категорию населения горских обществ.
На мой взгляд, значительно ближе к истине цитируемая выше формулировка Б.Шаханова, и определение «свободное» никоим образом не должно вводить в заблуждение относительно фактического положения карикишей. Согласно нормам адата, каракиши вроде бы действительно были «лично свободными», так как феодал не имел права покупать или продавать их как холопов. Факт, конечно, немаловажный, но далеко не решающий. Поголовное закрепощение крестьянства никак не может быть единственно возможной формой феодальной зависимости – даже в свете той же «марксистско-ленинской научной методологии», принципы которой еще в недавнем прошлом принято было возводить в абсолют. Формы зависимости достаточно разнообразны, и понятие полной свободы как якобы закономерной альтернативы крепостничества здесь совершенно неприемлемо.
Обратившись в этой связи к конкретным источникам, выделим главное: речь в них идет не о каких-нибудь двух-трех пунктах адата, косвенно ущемляющих сословные права каракишей, а целой системе четко фиксируемых повинностей в пользу феодала – трудовых, продовольственных, имущественных, транспортных и т.д. Согласно перечню, утвержденному в присутствии представителей царской администрации в 1864г. «выборными из таубиев и каракишей по взаимному их согласию», [67] эти повинности сводились к следующему. В определенные дни года каждый двор выделял по одному человеку для сенокоса и уборки сена, для перевозки сена с парой собственных быков, для вспашки поля собственными средствами, для прополки проса (у Мисаковых и Абаевых), для жатвы хлебов и перевозки урожая и удобрений, для перевозки грузов с равнины, строительного леса, лучины, дров на зиму. Им же вменялась в обязанность полная или частичная оплата расходов феодала, связанных с покупкой холопов, служанок, возмещением крови, женитьбой самого таубия или его сыновей. Каждый двор каракишей обязан был на протяжении двух месяцев зимой кормить по одной «скотине» феодала, а также лошадей гостивших у него лиц. «Доля» таубия была предусмотрена с добычи охотника, с количества приготовленного пива, с мяса зарезанного скота, с имущества наследников, а при выдаче дочери замуж каракиши отдавал таубию двух быков или двух коров. И так далее в том же роде – всего около 30 пунктов, не считая относительно «нейтральных», взаимообязывающих, и поздних, появившихся уже в период исламизации. Особое место занимала воинская повинность: «Каракиши обязаны доставлять по одному всаднику со двора в случае похода, с лошадью и оружием». [68]
В указанной записи адатов говорится, что каракиши имел право переселиться в другую общину, но при этом землю он должен был передать – вместе с повинностями – кому-то из своих родственников. [69] Поскольку «вопрос о земле для горца – вопрос жизни и смерти», [70] то само по себе такое переселение было почти невозможно, и в любом случае предполагало не освобождение от повинностей, а всего лишь переход от одного феодала к другому – подобно тому, как это было на Руси до отмены Юрьева дня. Говоря проще, обладание землей, так или иначе, предполагало зависимость от таубиев. Существенное дополнение: «Если кто из каракишей, не повинуясь своему таубию... оставит дом свой и бежит, то... при поимке его судят в народном суде по обычаю». [71]
В свете приведенных фактов трудно понять позицию тех историков, которые предлагают именовать сословие каракишей «свободными общинниками». Разумеется, это не свободные общинники; в социальном плане их статус более всего соответствовал положению осетинских фарсаглагов, которых Ф.Х.Гутнов вполне обоснованно считает полузакрепощенными. [72] Налицо предпосылки полного закрепощения – во всяком случае отдельных, наиболее слабых фамилий, и первым шагом в этом направлении должен был явиться запрет на переход к другому феодалу. Такую статью мы находим в адатах Урусбиевского общества, хотя время ее появления не поддается точному определению: «Каракиши не имеет права свободного перехода и должен следовать за господином, буде последний переселяться». [73] Первые документально фиксируемые (и небезуспешные) попытки закрепощения «независимых» крестьян Малкарского общества относятся ко временам А.П.Ермолова, [74] но едва ли подлежит сомнению, что они имели место и раньше.
Говоря о чертах раннефеодальной формации в Европе, А.Я.Гуревич отмечает любопытную особенность: «Юридический статус и фактическое положение держателя сплошь и рядом были различны. В результате одного и того же человека можно было назвать одновременно и несвободным, и свободным». [75] В сущности, то же самое можно сказать и о рассматриваемом сословии в целом. С одной стороны, каракиши подвластны своему таубию и обложены многочисленными повинностями, а за побег их ждет строгое наказание; с другой же, определенные – пусть и незначительные – обязательства возлагаются и на феодала: обычным правом предусмотрены случаи материальной помощи таубия своим подданным, защиты их интересов в суде и т.д. [76] Еще резче выступает это противоречие при сопоставлении фактического положения различных групп. Ясно, что между упоминавшимися выше «древнейшими карикиши» и просто каракиши было значительно меньше общего, чем это предполагалось принадлежностью тех и других к одному сословию.
Кроме каракишей имелись и другие зависимые категории.
Класс крепостных крестьян составляли чагары, лично зависимые от феодала, наделяемые землей и обложенные натуральной и отработочной рентой: каждая семья чагар выделяла двух человек – мужчину и женщину – для круглогодичной работы в хозяйстве князя. По предположению Е.Г.Битовой, сословие чагаров к середине XIX в. составляло не более 15% всего населения Балкарии. [77] Удельный вес крепостного крестьянства часто принято считать критерием уровня феодализации, но обоснованность такого подхода по меньшей мере, сомнительна. Прежде всего, по той причине, что в данном случае подразумевается не какая-то теоретическая «модель» феодализма, а конкретная система социальных отношений, представляющая собой синтез оседлого кавказского и степного тюркского начал. Последнее важно в том плане, что крепостничество в его современном научном понимании было вообще чуждо средневековым тюркам. Впрочем, не менее показательно в этом отношении и положение дел в ареале классического феодализма: «комплекс явлений, известных под названием «крепостничества», остался в целом чуждым Западной Европе не только в эпоху становления, но и последующую эпоху расцвета феодализма; о крепостничестве в собственном смысле можно говорить лишь применительно к Восточной Европе конца средних веков». [78]
Еще одну эксплуатируемую категорию крестьянства составляли так называемые жасакчи (букв. «данники»). Считаясь «свободными», они все же находились в экономической зависимости от феодала, причем эта зависимость доходила порой до того, что их могли продавать как холопов и за ту же цену. Жасакчи пользовались землей на правах условного владения. Как видно из самого наименования сословия, его обязанности сводились главным образом к натуральной ренте.
Самой бесправной категорией эксплуатируемого населения являлись рабы и рабыни – казаки (касаки) и карауаши. Ни личными, ни сословными правами они не обладали, а степень и формы их эксплуатации не были регламентированы – хозяин распоряжался ими по собственному усмотрению. Рабами становились преимущественно представители соседних народов, захваченные в плен, похищенные или купленные.
Все эти зависимые сословия – чагары, жасакчи и рабы – в совокупности своей составляли к XIX в. 47% населения Балкарии [79], а вместе с полузакрепощенными каракиши эта цифра возрастает до 96,2%.
Такова, в самых общих чертах, картина сословной стратификации горских обществ к началу XIX столетия. Разумеется, не все реалии того времени могут быть безоговорочно экстраполированы на эпоху средневековья (как то следовало, например, из экскурса М.Абаева), но вместе с тем не всегда убеждают и попытки некоторых историков «омолодить» процесс формирования указанных сословий. Ошибочен, в частности, вывод К.Г.Азаматова, будто сословие жасакчи появилось позже остальных категорий зависимого населения (в XIX веке). [80] Автор ссылается на запись балкарских адатов 1844 года, не упоминающих жасакчи. Но в те годы подобного рода фиксации не были застрахованы от отдельных погрешностей и даже грубых ошибок. [81] В более обстоятельном обзоре В.Миллера и М.Ковалевского данная категория фигурирует не как позднейшая, а напротив – наиболее ранняя; еще до прибытия Басиата жители поселка Сауту «стали жасакчи (данниками)» его вассала, маджарца Мисаки, и платили ему «подать скотом и хлебом». [82] В данном случае достоверность устной традиции бесспорна не только с точки зрения ее «разрешающей способности», но и стадиальных «параметров» данничества; будучи одной из самых ранних и примитивных форм эксплуатации, оно могло появиться когда угодно, но уж никак не в XIX веке.
По утвердившейся традиции вопрос о социальной структуре общества принято рассматривать в тесной связи с вопросом о формах собственности на землю. Сомнения в правомерности такого подхода в советской историографии довольно редки. В свое время Л.И.Лавров предостерегал от чрезмерного увлечения европейской «моделью» феодализма, и скептически относился к стереотипным установкам, «будто главное в феодализме – это феодальная собственность на землю». [83]
Впрочем, предполагаемые нами формы она не обрела и в европейском феодализме – во всяком случае, в раннем средневековье. «Нет ничего более неправильного – отмечал А.Я.Гуревич, - чем представлять себе феодала в виде полного, неограниченного собственника своей земли» [84]. Далее он поясняет: «...феодальная собственность представляла собой не право свободного распоряжения какой-либо территорией, а власть над людьми, живущими и трудящимися на этой земле» [85] (выделено мной; В.Б.).
Последнее для нас очень важно, ибо из приведенного выше обзора мы уже видели, что практически все население Балкарии было подвластно таубиям. «Спросите любого из таубиев – говорится в одном из документов за 1909 г., - и он непременно скажет, что в горах нет общественной земли, вся она принадлежит им – владельческому классу,...». [86] Подобные заявления феодалов, за вычетом амбициозных преувеличений, конечно же, соответствовали действительности. Но поскольку «земельная собственность феодала была опосредствована его властью над крестьянином», [87] то и внешне она не была столь заметна, чтобы о ней можно было говорить как о чем-то вполне очевидном и бесспорном. Отсюда – отрицание феодальной собственности в документах досоветского времени, отсюда же – встречающееся в современной литературе четкое (и очень уверенное) деление горских земель на две категории: владения таубиев и владения отдельных общин.
Учитывая роль скотоводства как основы всей горской экономики, наиболее актуален в этой связи, прежде всего вопрос о форме собственности на пастбища. На первый взгляд здесь как будто бы все ясно: «свободное» распоряжение каракишей общинными угодьями отмечали все. Но при этом постоянно упускалось из виду, что «доля» каждого из пользовавшихся угодьями – это форма собственности, обусловленная фактом его принадлежности к общине. А быть крестьянину в общине или нет – это, вопреки распространенным представлениям, решала не сама община, а именно феодал: «Князья и старшины (т.е. таубии; В.Б.) владеемой ими землею могут распоряжаться по своему произволу,... без позволения же никто не может селиться на их земле или в их ауле». [88] Поселиться же во владениях феодала – значит стать его подданным, и, в конечном счете, суть земельных отношений без особых натяжек может быть сведена к формуле европейского средневековья «Нет земли без сеньора» и ее балкарским аналогиям «Жить без князя считалось позором», «Община без князя – не уважаемая община». [89]
Опосредованный характер феодальной собственности на землю подразумевает соответствующие – т.е. косвенные, завуалированные – формы реализации сюзеренных прав. В Европе они проявлялись во введении на общинных землях барской запашки, увеличении числа повинностей и т.д. [90] Подобного же рода явления имели место и в горах Центрального Кавказа. При отсутствии письменной традиции проследить динамику этого процесса, конечно же, невозможно. Но из этого не следует, будто овладение феодалами львиной долей всех земель и введение ими повинностей, исчисляемых десятками, было актом единовременным. Безусловно, это результат длительного и целенаправленного давления аристократической элиты на «свободную» общину, и в интересующем нас плане достаточно показательна уже сама возможность такого давления. Здесь уместно напомнить о тех пунктах адата, согласно которым каждый крестьянин обязан был кормить у себя зимой по «одной скотине» феодала, ежегодно отдавать ему по одному барану (в Урусбиевском и Холамском обществах) и лучшую часть туши при убое скота, а также пункт о доле феодала с добычи охотника. По своей специфике эти подати вполне сопоставимы с рентой или своего рода «налогом» за пользование «своими» сенокосными участками, «общинными» пастбищами и лесами. Любая попытка уклониться от исполнения этих обязанностей предполагала строгие санкции. К примеру, «у охотника-крестьянина, скрывшего от князя убитого им тура, отбирался лучший бык или корова». [91]
Более конкретно формулируются права таубиев относительно другой категории земель, - тех, «на которых они (каракиши; В.Б.) водворены и которые они обрабатывают», [92] т.е. пашен и сенокосов. Эти права предполагают хотя и не безраздельное господство, но все же целую систему феодальных прерогатив: право вето на продажу земли каракишами; приоритетное право на ее приобретение; право присвоения «спорных» участков; доля земли при ее разделе между братьями-каракиши; часть ее стоимости в случае продажи; ограничение круга покупателей своими подвластными и т.д. [93] Все это – не считая собственных владений феодала и многочисленных повинностей «свободных» общинников в его пользу.
Пункты адата о переходе земли к таубию при отсутствии желающих взять на себя повинности переселяющегося каракиши, или же при отсутствии у умершего каракиши наследников (к которым могли бы перейти эти повинности), явно противоречат версии, будто представители этого сословия пользовались землей на правах неотъемлемой собственности. Эта земля была «неотъемлема» только до тех пор, пока каракиши не переставал нести повинность в пользу феодала.
Оспаривая этот тезис, Е.Г.Битова предлагает иную интерпретацию указанных пунктов. По ее мнению, «субъектом владения землей выступала соседская община. И она в лице своего покровителя из привилегированного сословия заботилась о сохранении своего земельного фонда, не допуская перехода земли в руки иноплеменников. А таубий, выступая скорее как лицо административное, получал за исполнение этих функций вознаграждение в виде спорного участка в случае отсутствия у каракиши родственников». [94]
Такую трактовку, сводящую роль феодала в общине до уровня простого администратора, трудно счесть достаточно убедительной. Ведь изрядная доля земли – до трехсот рублей стоимостью – отходила к таубию даже при разделе имущества между братьями, когда ни о каких иноплеменниках не могло быть речи. [95] Ни община, ни отдельно взятый каракиши не могли быть «субъектом владения землей» во всеобъемлющем смысле этого слова, так как все операции, связанные с ее куплей-продажей или наследованием, жестко контролировались таубием, и контролировались только в своих интересах.
По специфике возложенных на него функций подвластное таубиям население можно условно разделить на две почти равные по численности группы. Категории первой группы – это объект непосредственной экономической эксплуатации, т.е. рабы, крепостные и данники. Вторую группу составляли каракиши, положение которых по отношению к таубиям было, как сказано выше, весьма неоднозначным. По сложности и противоречивости социального статуса они, пожалуй, сопоставимы с европейскими сервами («полусвободными»). [96] Обремененные многочисленными повинностями и подлежащие наказанию за побег от феодала, они действительно находились на положении полукрепостных. Но они же обладали и важнейшей прерогативой свободного человека – статусом, как сказали бы сегодня, «военнообязанного». В этом качестве каракиши представляли собой социальную и военно-политическую опору таубиев, с их помощью феодал держал в повиновении остальные зависимые сословия, защищал (а по мере возможности и расширял) свои владения, совершал набеги, успех которых сулил богатую добычу, взимал пошлины с купцов и т.д. В этой сложности и неоднозначности статуса – отголоски былых взаимообязывающих отношений сторон, когда будущий феодал являлся пока еще не столько господином, сколько лидером и покровителем своих боевых друзей. Особенно наглядным реликтом прошлого можно счесть статьи адата, предусматривавшие заступничество таубия за каракиши в суде и устройство им для каракишей новогодних пиров. [97]
Подведем некоторые итоги. Как справедливо отмечено автором одной из обобщающих работ, «в социально-экономическом отношении балкарскую общину XIX в. нельзя отнести ни к одному «чистому типу» общества на той или иной стадии развития». [98] С теми или иными оговорками такое определение вполне применимо и к эпохе средневековья. И хотя сам по себе термин «чистый тип» – понятие достаточно условное (если не сомнительное), все же черты своеобразия балкарского – да и любого другого – феодализма не должны заслонять то общее, на основе которого, собственно, и стало возможным выделение этой формации как особого этапа в социальной истории регионов Евразии.
Точки соприкосновения в социальном строе Балкарии и некоторых регионов Западной Европы эпохи раннего средневековья были отмечены еще в работах В.Миллера и М.Ковалевского. [99] На сегодняшний день эти параллели представляются уже куда более многочисленными и разнообразными. Социально-экономическая многоукладность – не как пережиток или признак переходного периода, а как неотъемлемое свойство самой формации – и сочетание различных форм эксплуатации (рабство, данничество, крепостничество); малочисленность крепостного крестьянства; опосредствованный характер верховной собственности феодала на землю; подчинение феодалу как необходимое для «свободных» общинников условие обладания землей; отсутствие независимых от феодала групп населения и вариативность форм самой зависимости; часто территориальная разобщенность отдельных феодальных владений; роль княжеских пиров, дарений и пожалований в становлении и укреплении иерархических связей; значительная роль внеэкономического принуждения; воспитание детей феодала в семье вассала; определенные обязательства господина перед подданными и т.д. – словом, многое из того, что выделено А.Я.Гуревичем в качестве особенностей раннего феодализма в Европе, [100] приложимо с поправками на местную специфику также к системе социальных отношений на Центральном Кавказе – в том числе, как мы уже видели, и в Балкарии.
Отметим параллель и иного рода. Вопреки стереотипным представлениям, становление феодального строя происходило в Европе не в условиях «развития производительных сил», а напротив – в условиях хаоса и разрухи. Этот период характеризуется «упадком производства во всех областях: и в ремесле, вернувшемся на несколько веков к состоянию, значительно более примитивному, чем ремесло античное, и в сельском хозяйстве, где многие земли запустели... после варварских завоеваний. Упадок городов, сокращение торговли,... усиление натуральнохозяйственных тенденций – все это показатель регресса экономической жизни Европы в первые столетия средневековья» [101]. Сказанное целиком и полностью можно отнести и к ситуации на Центральном Кавказе после нашествия Тамерлана. Тому немногому, что было унаследовано уцелевшим населением края в области социальных и общественных отношений от прошлого, суждено было обрести «второе дыхание» в неимоверно сложных, можно сказать, экстремальных условиях.
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 28 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |