|
Читайте также: |
Так называемое башенно-склеповое зодчество - специфический компонент средневековой материальной культуры горного Кавказа, стало привлекать внимание исследователей уже с первых шагов отечественного кавказоведения, но ряд связанных с ним вопросов все еще остается дискуссионным. Конкретные задачи данного раздела работы не предполагают обращение к проблеме горно-кавказского зодчества в целом, но некоторые ее аспекты так или иначе соприкасаются с рассматриваемым ниже кругом вопросов.
Употребляемое здесь понятие «замок, замки» может показаться натяжкой, так как ни по размерам, ни по архитектуре, ни по количеству и составу их обитателей рассматриваемые памятники не сопоставимы с «классическими» замками Европы. Все дело в том, что в данном случае подразумеваются вовсе не «классические», а менее известные европейские соответствия, относящиеся к иной – раннефеодальной – эпохе, когда весь «замок» мог состоять лишь из одного-двух примитивных сооружений. По характеристике А.Л.Ястребицкой, «В X веке замок – это деревянная прямоугольная в плане башня (донжон), возведенная на естественном или насыпном холме». [1] К аналогичным выводам приходят авторы, посвятившие данному вопросу специальные исследования: на большей части Старого Света исходной формой феодальных замков служили укрепленные жилища (так называемые «дома-крепости») или просто башни, «объединявшие в одном лаконичном объеме все функции (жилья, обороны, хозяйственных помещений) и эволюционировавшие в сторону увеличения числа помещений». [2]
Только по прошествии ряда столетий они превращаются в «великолепные замковые ансамбли». [3] Достичь такого уровня развития резиденции балкарской знати, конечно, не могли. Но в стадиальных пределах раннефеодальной формации они все же претерпели определенную эволюцию. При этом и функционально, и по своим социально-нормативным параметрам они всегда относились к числу тех категорий материальной культуры, которые призваны были подчеркнуть особый социальный статус владельцев. В этом смысле представляется достаточно обоснованным как наименование их «замками», так и сопоставление их с древнейшими замками Европы.
Судя по письменным источникам, срубные постройки вертикальных пропорций - прототипы каменных башен, получили на Западном Кавказе достаточно широкое распространение еще в древности [4]. Конечно, античные авторы имели в виду, прежде всего лучше известные им районы Причерноморья. Тем не менее, близкое сходство археологических культур на южных и северных склонах Большого Кавказа предполагает такое же сходство в сфере архитектуры, что подтверждается и результатами экспедиции 1977 г. В том году в окрестностях Былыма удалось выявить остатки срубной постройки эпохи бронзы, интерпретируемой именно как прототип средневековых каменных башен [5]. Между прочим, это древнейший из всех известных, и пока что единственный для всего горного Кавказа памятник подобного рода.
По мере истребления лесных массивов, горцы все шире осваивали навыки каменного зодчества, и появившиеся здесь впоследствии аланы переняли у них если не все, то очень многое. Распространенные в аланскую эпоху подземные склепы зачастую представляют собой незаурядные образцы каменного зодчества, и не без оснований рассматриваются Л.Г. Нечаевой как дериваты аланских земляных катакомб. [6]
Закономерно, что ранняя группа каменных башен Балкарии ничуть не «моложе» вайнахских, сванских или хевсурских, а в архитектурном отношении не имеет с ними почти ничего общего.
Правда, в целом памятники башенного зодчества здесь все-таки относительно малочисленны: если, например, в Чечне или Сванетии такие сооружения исчислялись сотнями, то в Балкарии их было не более трех-четырех десятков. Но это объясняется очень просто: и в Чечне, и в Сванетии башни были родовыми, в то время как в Балкарии - только феодальными. Надо полагать, что в дофеодальной Балкарии они были столь же многочисленны, как, скажем, и у южных соседей. В эпосе, преданиях, сказках и других жанрах устного народного творчества балкарцев башни упоминаются постоянно, упоминаются как вполне обычный элемент материальной культуры, и только в поздних циклах нартиады они являют собой уже прерогативу нарождающейся знати. [7]
Вообще, в вопросе о количественной стороне дела важны не цифры сами по себе, а соотношение количества башен и замков с числом феодальных династий. В свете такого критерия тезис о малочисленности балкарских памятников представляется не столь уж бесспорным. Так, если на крайнем западе Балкарии, в Баксанском ущелье в средневековье господствовала только одна династия (Крымшамхаловы), [8] то число башенных сооружений доходило здесь до трех, [9] а в Холамо-Безенгийском ущелье, где известны только две династии (Шакмановы и Суншевы), замков и башен было шесть. [10] Если же ко всем известным на сегодняшний день памятникам такого рода добавить еще и целый ряд несохранившихся объектов, память о которых запечатлена в топонимах с компонентом «кала» («башня, замок»), [11] то приходится говорить уже не о единичности башен в средневековой Балкарии, а скорее об их «избытке». Вероятно, какая-то часть их вначале принадлежала свободным общинникам, а затем была разрушена в процессе феодализации общества; иные же могли принадлежать таубиям, но разрушены или заброшены в ходе феодальных усобиц, когда поголовно истреблялись целые фамилии.
Некоторые из относительно поздних сооружений - такие, как, например, башня Абаевых в Верхней Балкарии, или Балкаруковых в Верхнем Чегеме сходны с башнями Осетии и Сванетии. Но лишь в единичных случаях такие сходства доходят до абсолютной идентичности, а в целом черты общности в архитектуре сопредельных районов связаны не только с имевшим когда-то место взаимовлиянием, но в значительно большей степени - с особенностями этнической истории, а следовательно, и культурогенеза. Например, источники XVI – начала XIX вв. неоднократно фиксируют наличие групп сванского этноса в Балкарии. Большинство их смешалось с местным населением и, конечно, оставило заметный след в материальной и духовной культуре балкарцев. В этой связи уместно отметить, что сходство со сванскими постройками обнаруживают также башня Ак-кала, замок Джабоевых и др. (с несохранившимися «коронками» по верхнему периметру башен).
Еще с середины XIX столетия исследователи дифференцировали балкарские замки и башни на две основные группы: сооружения, воздвигнутые на труднодоступных высотах над поселениями, и сооружения в долинах, в черте поселений или в непосредственной близости от них. [12] Они отличаются друг от друга не только по своей локализации, но также хронологически и по архитектуре.
Первая группа, безусловно, древнее, относящаяся еще к концу аланской эпохи, но эволюционировавшая (за счет поздних пристроек) и в последующем. Особенность их локализации отмечена в хрониках, повествующих о вторжении Тамерлана в горы Центрального Кавказа. «Крепости их были на вершинах гор, - писал, например, Низамаддин Шами, - а дороги к ним крайне трудны и тяжелы, так что из-за их большой высоты у наблюдающего темнело в глазах, а у смотрящего шапка падала с головы. Крепость же Тауса имела особенно прекрасное высокое строение...; стрела не достигала снизу доверху крепости, и без усилия ум не мог представить взятия ее». [13]
О раннем происхождении первой группы помнило до недавнего прошлого и местное население, по словам которого, отступая в горы его предки видели укрепления «большей частью на высотах» [14]. Вероятнее всего, на данные устной традиции опирались и авторы указанной выше хронологической дифференциации - К.Фиркович, братья Нарышкины, В.Ф.Миллер и др. В 1987 и 2003 г.г. были проведены археологические раскопки на ряде рассматриваемых объектов. Результаты раскопок не только подтвердили, но и конкретизировали существующую хронологическую схему. [15]
В 1970 г. была издана монография, посвященная башенно-склеповым сооружениям Балкарии и Карачая. [16] Вслед за своими предшественниками автор делит оборонно-жилые комплексы на две хронологические группы (с подгруппами), но при этом выдвигает собственные критерии. Например, к XIII-XIV вв. автор относит укрепления Болат-кала и Малкар-кала, в которых, как он полагает, «жили отдельные семьи выделявшейся социальной родовой верхушки», а «новыми, более совершенных форм оборонительными сооружениями..., где могла жить и обороняться раннефеодальная знать» XIV-XV вв., он считает замки Зылги и Усхур, «планировка и архитектурные особенности которых несут на себе явные признаки феодальных крепостей. В них уже налицо особо охраняемые цитадели - в Усхурской системе и центральный ярус Зылги». [17] Подобное хронологическое соотношение корректируется конкретным археологическим материалом.
Отрицать какую бы то ни было связь между социальным развитием и развитием архитектуры, конечно, не приходится, и в этом автор прав. Но в данном случае она поддается фиксации не на примере конкретных объектов внутри той или иной группы, а скорее на суммарном сопоставлении одной группы памятников с другой.
Судя по раскопкам 1987 и 2003 г.г., к числу наиболее ранних можно отнести такие объекты, как Усхур, Зылги, Малкар-кала и Болат-кала. В хозяйственной яме верхней башни замка Усхур обнаружены обломки глиняных сосудов, сближающихся с аланской керамикой домонгольского времени. [18] Подъемная керамика золотоордынского типа свидетельствует о том, что укрепление функционировало и в последующие столетия, а материалы склепового захоронения у нижней башни (возведенной позже всех остальных) позволяют уточнить верхнюю дату памятника: XV век. [19]
Приблизительно те же хронологические рамки приемлемы и в отношении укрепления Малкар-кала. Наряду с фрагментами золотоордынской керамики здесь выявлено и несколько более архаичных маловыразительных обломков.
В двух других объектах (Зылги и Болат-кала) явно превалирует керамика золотоордынской эпохи. Возможно, они возникли в XIII-XIV вв. и, судя по размерам бойниц, предназначенных для стрельбы из лука, были заброшены еще до широкого распространения огнестрельного оружия, т.е. до XVII-XVIII вв.
Естественно, приведенный здесь перечень памятников ранней группы далеко не полон; учтены лишь те из них, степень сохранности которых позволяет констатировать хотя бы некоторые их архитектурные особенности. В своей совокупности они наглядно иллюстрируют ту раннюю стадию фортификационного искусства, когда не укрепление защищает местность, а, напротив: в выборе места для строительства укрепления решающее значение приобретают защитные свойства самой местности. Места для строительства замков выбраны чрезвычайно труднодоступные, на крутых и высоких, изобилующих обрывами горных склонах. Особенно удачно расположение замков Зылги и Болат-кала. Проникнуть в них - да и то с риском для жизни - можно лишь в одной определенной точке их периметров, что значительно облегчало оборону.
Столь тесная связь локализации объектов с рельефом местности не могла не отразиться на особенностях архитектуры. В литературе уже отмечалось, что размеры и конфигурация планировки построек данной группы обусловлены, как правило, величиной и формой скальных выступов, на которых они возводились. [20] Действительно, размеры сооружений варьируют весьма существенно, а что касается планировки, то предпочтение геометрически правильным формам (квадрат, прямоугольник) отдавалось лишь в тех единичных случаях, когда свойства площадки все же допускали такое исключение. Отсюда самая заметная черта этих памятников – отсутствие определенных типов, «стандартов», строгая индивидуальность облика каждого из объектов. Эта черта исключает подбор близких аналогий за пределами Балкарии, и лишний раз свидетельствует о самобытности балкарского зодчества.
Особенностью данной группы является и то, что часто фасадные стены построек слегка выгнуты наружу с целью расширить угол обзора, причем это могло делаться уже и вопреки конфигурации строительной площадки, путем расширения ее искусственной забутовкой.
Все сооружения возведены на известковом растворе и отштукатурены только снаружи. В качестве строительного материала использованы красный плитняк, гранит, песчаник и т.д. Явных следов обработки камня нет, если не считать небрежно оттесанных наличников бойниц, входных проемов и стенных ниш. Но большинство их подобрано с расчетом на определенную устойчивость кладки, производившейся «вперевязку». Толщина стен варьирует в пределах 55-80 см. Несколько ниже этих показателей толщина стен сооружения 2 замка Болат-кала (45-50 см), а у сооружения 5 в Усхуре она превосходит средние данные (1-1,2 м.). В целом же рассматриваемые объекты заметно уступают сооружениям XVII в. как по толщине стен, так и по качеству кладки; сомнительно, чтобы они были рассчитаны более чем на 2 этажа. В целях сейсмостойкости корпусы построек (в тех случаях, когда это удается проследить) сужаются кверху. Все постройки однокамерные, площадью от 20-30 до 100 и более квадратных метров. Каждый комплекс состоит из 4-5 отдельных построек, возведенных на некотором расстоянии друг от друга, огражденных общей каменной стеной (Малкар-кала, Усхур) или же неприступностью самой скальной площадки (Зылги). Позже к некоторым из отдельно стоящих сооружений были пристроены по 1-2 небольших помещения. Исключение составляет лишь замок Болат-кала, расширявшийся - ввиду ограниченности скальной площадки - за счет не отдельно стоящих построек, а пристроек к корпусу основного сооружения. Ни в одной из построек не фиксируется забутовка нижнего этажа: во-первых, это было излишне уже ввиду труднодоступности самого местоположения объектов, а во-вторых, при недостаточно развитой системе кладки стены получались невысокими, и поэтому приходилось экономить внутреннее пространство сооружений.
Необходимо отметить также наличие довольно глубоких, слегка расширяющихся книзу хозяйственных ям, прямоугольных ниш в стенах, иногда каменных лежанок. Стенные проемы существенно рознятся по величине даже в одной отдельно взятой постройке. Наиболее крупные из них служили бойницами для стрельбы из лука, мелкие же представляли собой обычные световые и смотровые отверстия, используемые в мирное время, когда бойницы были закрыты изнутри деревянными щитами.
Образцами укреплений рассматриваемой хронологической группы являются, как уже отмечено, Малкар-кала, Зылги, Болат-кала (Черекское ущелье), Усхур (Безенгийское ущелье). Для примера рассмотрим здесь одно из них – Зылги. Оно состоит из пяти оборонительных 2 этажных сооружений, расположенных ярусами на крутом склоне скального выступа. Местоположение объекта почти совершенно неприступно, так как со всех сторон он окружен либо высокими отвесными обрывами, либо заграждениями из хаотически нагроможденных скал. Первый ярус состоит из самого крупного крепостного сооружения длиной до 10-12 м и шириной около 7-8 м, стены его местами сохранились на высоту 5-6 м. Целиком перегораживая собой единственно возможный доступ на территорию укрепления, это сооружение представляло собой передовой рубеж обороны, его передняя стена выгнута дугой для того, чтобы расширить угол обзора.
Сразу же за ним, выше по склону располагается средний ярус из поставленных почти вплотную друг к другу трех построек. И этот плотный ряд башен, в свою очередь, целиком перегораживает доступ к последнему очагу обороны, своего рода «цитадели», т.е. к пятой башне, располагающейся на самом верху склона.
Нельзя не обратить внимание на тщательную продуманность в системе взаиморасположения построек. Обойти нижний ярус с флангов – задача сама по себе неимоверно сложная. Но если противнику это и удалось бы, то он оказывался в ловушке: сзади – стена нижнего сооружения (несохранившаяся, но надо полагать – с бойницами), слева – обрыв, справа – скальная стена, спереди – бойницы построек среднего яруса. Причем фасады этих построек ориентированы на перекрестный обстрел, а ограниченность пространства между двумя ярусами предполагает расстреливание в упор. Неслучайно, конечно, и то, что средний ярус состоит из трех отдельных построек, хотя, на первый взгляд, проще было бы соорудить здесь одну большую. Здесь мы также видим расчет на изматывание сил противника; ведь одно дело брать приступом единственную башню, и совсем другое – целых три.
Обуглившиеся комья пшеничных зерен, жернова от ручных мельниц, многочисленные пряслица, кости домашних и диких животных, куски железного шлака, принадлежности колыбелей, игральные кости-астрагалы, кресты-навершия так называемого кавказско-византийского типа, и пр. – таков неполный перечень археологических находок, дающих некоторое представление о системе жизнеобеспечения, повседневном быте, занятиях и досуге, а также конфессиональной принадлежности обитателей замка Зылги.
Следующая группа памятников - это башни и замки XV-XVI веков. Их нижняя дата определяется отсутствием керамики XIII-XIV вв., а верхняя - размерами бойниц, предназначенных для стрельбы не из огнестрельного оружия (получившего широкое распространение начиная с XVII столетия), а из лука. Правда, несколько черепков позднеордынского времени найдено в Джабо-кала, но, вероятнее всего, они попали сюда вместе насыпным грунтом в процессе нивелировки скальной поверхности пола.
В данную хронологическую группу могут быть включены, прежде всего, замок Джабоевых, замок Курнаят и 1-я (полуразрушенная) башня Абаевых в с. Кюннюм. Сюда же – но пока лишь условно – включены еще два объекта: башни в Верхнем Холаме и в верховьях р. Сукан-су. Степень их сохранности не позволяет судить о размерах бойниц, но керамика XIII-XIV вв. в них не обнаружена, а по толщине стен и характеру кладки они почти идентичны с замками Джабоевых и Курнаят.
Как и любое явление переходного периода, памятники рассматриваемой группы представляют картину, довольно пеструю во всех отношениях, совмещающую в себе некоторые особенности памятников как ранней, так и поздней групп. Это и одинокие башни вроде Суканской, это и грандиозный комплекс Курнаят; это и локализация их в низинах (башня Абаевых), но вместе с тем это и не утративший своего значения расчет на защитные свойства ландшафта, когда конфигурация плана постройки все еще обусловлена формой и размерами скальной площадки (замок Джабоевых). Любопытная деталь: по мере «перемещения» укреплений с высот в низины отсутствие естественной защиты вроде скальных обрывов компенсировалось тем, что башни сооружались на огромных валунах. Это, например, Суканская башня, «подстрахованная» еще и расположением самого валуна на островке в русле бурной реки. Впоследствии, в памятниках поздней группы, такие «валуны» начнут создавать искусственно, посредством забутовки первого этажа башни.
Стены по-прежнему умеренной толщины, в пределах 50-80 см. Тем примечательнее тенденция к возрастанию их высоты. Например, судя по фотографии 1907 г., одна из боевых башен замка Курнаят имела не менее 4 этажей, а жилая (или «полубоевая») - не менее трех. Разрастание комплексов происходит не только вширь - за счет пристроек - но и «ввысь», за счет этажей, надстроенных спустя определенное время. Судя по строительным швам, замок Джабоевых был возведен в несколько этапов, то же можно сказать и о южной группе построек замка Курнаят.
В этот период намечается дифференциация башен на боевые и так называемые «полубоевые», уже заметна тенденция к стандартизации их форм и размеров. Кроме того, впервые появляются элементы архитектурного декора в виде маленьких квадратных выемок, образующих горизонтальный ряд, треугольник, и т.д.
К этому времени относится один из самых эффектных архитектурных комплексов средневековой Балкарии – замок Курнаят. К настоящему времени он разрушен почти до основания, однако любительские зарисовки конца XIX века, почтовые открытки с фотоснимками начала XX столетия, а также полевое археологическое обследование памятника все же дают некоторое представление о его внешнем облике.
Местоположение замка на редкость удачно. В отличие от большинства ранних укреплений, он расположен на обширном плато с относительно ровной поверхностью размером около 28-30х75-80 м. Ввиду значительности такого пространства здесь осталось довольно много места и для «двора», исключительной по тем временам роскоши. Вместе с тем этот комплекс нисколько не уступает по естественной защищенности таким, например, замкам, как Зылги или Болат-кала, так как занимаемое им плато чуть ли не по всему периметру оканчивалось скальными обрывами. Такое сочетание делало замок Курнаят местом не только безопасным, но и удобным.
Комплекс состоял из двух групп сооружений, расположенных на некотором расстоянии друг от друга.
Первая, юго-западная группа состояла из четырех пристроенных друг к другу, а также пятой, пристроенной к оборонительной стене, сооружений. Главным из них являлась массивная «жилая» башня со сторонами 9х11,3 м и высотой около 8 м. На фотосъемке 1907 г. отчетливо видно различие в тональности штукатурки верхней и нижней части стен; совершенно очевидно, что верхний – третий этаж был надстроен много позже, уже после заселения замка. К ней пристроены еще две башни – «боевые», т.е. значительно меньшие по площади основания, но более высокие. Одна из них, разрушенная к 1907 г. на треть своей высоты, достигала 9-10 м. К жилой и к одной из боевых башен с северо-восточной стороны пристроено 2-х этажное, трапециевидное в плане помещение, очевидно, для прислуги, его длина 10,3 м. Наконец, к северному углу оборонительной стены пристроено еще одно небольшое сооружение, скорее всего, для стражников. Вся группа строений вместе с оборонительной стеной расположена таким образом, что перекрывает собой единственно возможный доступ на территорию плато с юго-западной стороны.
Вторая группа расположена в 20-25 м северо-восточнее, и состоит из четырех строений, а между этими двумя группами сооружена отдельная постройка, назначение которой неясно. Основным элементом второй группы также являлась «жилая» башня, хотя и не столь большая, как первая, но все же достаточно вместительная, с длиной сторон 9х9 м. Оборонительной стены здесь нет, поскольку особой необходимости в ней не было, сохранность их значительно хуже, чем у предыдущих.
Несколько лучше, хотя также далеко не полностью, сохранился другой объект – замок Джабо-кала в Безенгийском ущелье. Он возведен на крутом склоне горного массива, на высоте около 160-180 м от уровня реки, на поверхности скального выступа. Составляющими этого комплекса являются четыре разноэтажных сооружения пристроенных друг к другу в ряд на верхнем ярусе скального выступа. Слоистые сколы от этого же выступа послужили строительным материалом, причем выборка камня производилась с таким расчетом, чтобы подогнать конфигурацию скальной платформы под форму и размеры занимаемой замком площади. В результате первые этажи строений оказались на высоте 6-7 м от земли, и, учитывая отвесные края платформы, доступ внутрь замка был невозможен без использования лестницы.
Судя по характеру строительных швов, комплекс был возведен в 5 или 6 приемов с промежутками во времени. Сначала на восточной половине платформы построили двухэтажный «дом-крепость» со слегка наклонными внутрь стенами и пологим двускатным перекрытием. Затем к его восточному торцу пристроили 4-х этажную боевую башню. Далее по прошествии времени к западному торцу «дома-крепости» было пристроено почти столь же просторное помещение – вначале одноэтажное, а затем с надстройкой второго этажа. В той же последовательности – с последующей надстройкой 2-го этажа – была возведена и миниатюрная башенка, замыкающая комплекс с западного торца. В законченном виде общая длина всех построек верхнего яруса скальной платформы достигает 27 метров. В плане замок представляет нечто вроде прямоугольника с дуговидно выгнутыми наружу продольными сторонами; максимальная ширина прямоугольника 7 м. Высота 4-х этажной башни (полуразрушенной) около 9 м, высота «дома-крепости» до 6 м.
Стены сложены на прочном известковом растворе, помещения оштукатурены изнутри и снаружи (за исключением надстроенных этажей двух последних пристроек). Снаружи вдоль верхнего края одного из помещений нанесен декор в виде «пунктирной» линии из миниатюрных квадратных выемок.
Замок сильно разрушен; на лучше сохранившихся южных стенах комплекса отмечены пять бойниц различных форм и размеров – от крупных, предназначенных для стрельбы из лука, до миниатюрных, в виде узких смотровых щелей.
Последний элемент комплекса – остатка какого-то хозяйственного сооружения на нижнем ярусе скальной платформы с западной стороны замка, в 24-25 м от него. Размеры сооружения приблизительно 15х5 м.
Наконец, третью группу феодальных замков составляют наиболее поздние объекты, - такие, как оборонно-жилые комплексы Абаевых в с.с. Кюннюм и Шканты (последняя известна по зарисовке и описанию XIX в.), еще три Верхне-Балкарские башни, известные только по фотоснимкам начала XX в., комплекс Амирхановых в Шканты, комплекс Ак-кала в Безенги, комплекс Балкаруковых в Верхнем Чегеме, и также 3-4 памятника, известные по рисункам в альбоме Д.А.Вырубова, и ошибочно идентифицированные Л.И.Лавровым с некоторыми из упомянутых объектов. [21] К моменту их первой фиксации в литературе (XIX в.) некоторые из них были обитаемы, или заброшены относительно недавно. Поэтому время их строительства можно было определить - хотя и приблизительно - по устной традиции и феодальным генеалогиям, а в наши дни эти сведения корректируются еще и осетино-сванскими аналогиями балкарских башен. Это преимущественно время с конца XVI-го по XVII век включительно, время массового распространения огнестрельного оружия (прежде всего в феодальных кругах). Правда, по мнению некоторых авторов, эта дата может быть расширена за счет XVIII-го столетия. Однако, среди перечисленных памятников нет ни одного такого, который с полной уверенностью можно было бы приурочить именно к этому столетию. В то же время известны достоверные случаи, когда образование новых феодальных фамилий в XVIII веке уже не сопровождалось строительством замков и башен (например, Урусбиевы). И хотя это обстоятельство еще не исключает отдельных рецидивов башенного строительства в XVIII веке, все же следует согласиться с К.Фирковичем, приурочившем верхнюю дату памятников к XVII-му столетию.
Все укрепления этой группы локализованы в долинах, в черте поселений или в непосредственной близости от них. Теперь уже подступы к ним не защищены ландшафтными препятствиями вроде крутых и высоких склонов, отвесных обрывов скальных платформ и т.п. К тому времени социальная структура горских обществ стабилизировалась полностью, и феодальная формация утвердилась окончательно, были упорядочены отношения феодалов, как между собой, так и с внешним миром, а с инкорпорацией горской знати в феодальную иерархию Центрального Кавказа она обрела и кое-какую поддержку извне. Всеобщего мира и спокойствия, конечно, не было никогда, но все же будущее стало хоть в чем-то более предсказуемым, а индивидуальная защита феодалов сменилась хотя бы относительной сплоченностью отдельных группировок и союзов. В подобных условиях таубиям уже не было особой необходимости в самоизоляции на неприступных высотах, тем более что большинство ранних укреплений не было рассчитано на длительную осаду, а их комфортабельность была минимальна.
Процесс стабилизации типов сооружений, наметившийся еще в предшествующий период, к XVII столетию был завершен. Правда, это относится главным образом к боевым башням. Сложнее обстоит дело с так называемыми «жилыми» (или полубоевыми) башнями. Известна версия, согласно которой балкарские башни невозможно дифференцировать на жилые и боевые: «очевидно, здесь они одновременно несли функции как жилых, так и боевых». [23] Но относительно памятников второй, и особенно третьей хронологической группы такой вывод нуждается в уточнении.
Действительно, у нас нет оснований считать так называемые «жилые» башни столь же типичными для Балкарии, как, скажем, для Осетии или Ингушетии. В резиденциях некоторых феодалов башни только боевые. И все же, речь может идти не о полном отсутствии жилых башен, а лишь о большей вариативности их форм в Балкарии. Некоторые из них - например, изображенные в альбоме полковника Д.А. Вырубова - совершенно идентичны с осетинскими. [24] Другим же вообще трудно подобрать аналогии, хотя сочетание в них жилищных функций с оборонными совершенно очевидно по наличию бойниц. Это, например, просторное двухэтажное помещение между двумя боевыми башнями замка Джабоевых, а также боковые пристройки к боевой башне безымянного замка, известного по рисунку в альбоме Д.А.Вырубова. [25] Судя по незначительным остаткам, такого рода пристройки имели и некоторые другие башни, а критерием их «полубоевых» функций совсем необязательно должно быть полное сходство форм с осетинскими или сванскими.
Таким образом, относительно некоторых сооружений XVII века уже можно говорить как о боевых башнях в строгом смысле этого слова. Все они (за исключением башни Амирхановых) в плане квадратны, с длиной сторон в среднем 5х5 м или 6х6 м. Стены оштукатурены изнутри и снаружи, с внешней стороны они часто декорированы выемками в виде крестов, полосы из ряда мелких квадратов и т.д. Бойницы малых размеров и предназначены для стрельбы из огнестрельного оружия. Корпусы башен плавно сужаются кверху, число этажей варьирует в пределах 4-5, высота 16-18 м.
В отличие от двух первых хронологических этапов, в рассматриваемое время значительно больше внимания стало уделяться бытовым удобствам. Это выразилось не только в переносе феодальных резиденций с высот в долины, но и в более обширной площади занимаемого ими пространства, большем количестве жилых и хозяйственных построек, не говоря уже о водопроводах, известных еще по раннесредневековому городищу Лыгыт. На связующем растворе возводились только башни, все остальные постройки сложены сухой, хотя и достаточно прочной кладкой. В отличие от ранних резиденций типа Зылги или Усхура, в которых все постройки комплекса более или менее равноценны по своим фортификационным качествам, в каждой из отдельно взятых усадеб XVII века башня является уже только единичным вкраплением в общую массу простых построек. Такое преобладание обычных неукрепленных сооружений дает основание предполагать, что единственная среди них постройка башенного типа представляла уже не только укрепление, но и своего рода символ, знак особого социального статуса владельца.
В целом памятники третьей и отчасти второй группы воплощают собой уже более высокую ступень фортификационного зодчества и строительной культуры вообще. Это явление, безусловно, связано с расцветом всего башенно-склепового зодчества горного Кавказа. Вопрос о конкретных хронологических рамках данного этапа горнокавказского зодчества пока не решен окончательно. Но в любом случае не может остаться незамеченным то парадоксальное обстоятельство, что «расцвет» архитектуры, генетически обусловленной спецификой родового строя, приходится уже на период прочно укоренившегося феодализма, на период позднего средневековья. Очевидно, это один из тех редких случаев, когда социальный аспект проблемы не всегда и не во всем соответствует аспекту материальному, т.е. строительно-технологическому. Как отмечено выше, начиная с эпохи бронзы, башенные сооружения горного Кавказа были преимущественно срубными. И это продолжалось на протяжении почти всей их истории; даже в XVIII столетии Вахушти писал о «рачинцах, засевших в деревянных башнях». [26] Тогда же, в эпоху бронзы, горцы уже возводили и обычные жилища из камня (довольно примитивные), но в данном случае речь идет не о жилищах, а каменных башнях в несколько этажей, возведенных на известковом растворе. Первые опыты такого строительства приходятся только на XIII-XIV столетия, и выработанные предшествующими тысячелетиями навыки деревянного зодчества отныне уже не имели никакого практического значения. Иными словами, при всей древности традиций башенного зодчества «точка отсчета» в эволюции каменных башен приходится не на эпоху бронзы, а на XIII-XIV века новой эры - отсюда и столь «запоздалый» расцвет этого компонента культуры.
Наземные усыпальницы (кешене)
До недавнего времени в Балкарии было известно около пяти десятков наземных усыпальниц различной степени сохранности. Но на сегодняшний день некоторые из них не сохранились вообще, хотя в единичных случаях мы все же имеем возможность судить о них по описаниям и иллюстративному материалу в дореволюционной и довоенной кавказоведческой литературе. Другие - например, усыпальница легендарного Анфако, - упоминаются в устной традиции, причем, судить о достоверности приводимых сведений не всегда представляется возможным. В настоящем экскурсе учтены лишь те из них, о типологических и иных особенностях которых мы можем судить с достаточной уверенностью.
Очевидно, требует доработки предложенная ранее дифференциация, согласно которой 15 балкарских усыпальниц (без трех карачаевских) оказались представленными 8 типами – ситуация, уникальная в истории мировой архитектуры. Недостаточно обоснованы, в частности, критерии, взятые автором за основу такой дифференциации. Например, две круглоплановые усыпальницы (в Мухоле и Ташлы-тала) якобы отличаются друг от друга тем, что у одной из них стены «почти вертикальные». [27] В действительности никаких принципиальных отличий между ними нет, а незначительные расхождения в соотношении отдельных частей построек - явление в любом случае неизбежное и оно еще не дает основания для деления их на два типа.
Нет таких оснований и в случае с прямоугольными мавзолеями, которые дифференцированы на типы по принципу наличия или отсутствия двориков [28]. Что касается усыпальницы у замка Джабоевых, то констатация автора, будто бы она сочетает в себе «куполообразное перекрытие круглых склепов и прямоугольное основание четырехгранных», [29] связаны с каким-то недоразумением.
Отсутствие единого критерия и дифференциация памятников по признакам второстепенной значимости привели к искусственному усложнению всей типологической схемы.
В действительности, по своим архитектурным формам наземные усыпальницы представлены только тремя основными типами: прямоугольные в плане с двускатным перекрытием, круглоплановые с полусферическим верхом, и многогранные с пирамидально-шатровым перекрытием.
Первый тип насчитывает ныне 8 усыпальниц: 1 в Верхней Балкарии, 1 у замка Джабоевых в Безенгийском ущелье, 5 усыпальниц в некрополе Фардык в Верхнем Чегеме и еще 1 - мавзолей Камгута на окраине г. Тырныауза в Баксанском ущелье.
Кроме того, мы располагали сведениями об особенностях еще трех несохранившихся до настоящего времени гробниц – Кашхатауской (кешене Урусбиевых), Усхурской (на территории замка), и Холамской (по фотоснимку 1939 г.).
Во второй тип входит всего две усыпальницы. Одна из них расположена в верховьях реки Хазнидон, в 9 км от с. Ташлы-Тала; другая - в Верхней Балкарии, в пределах старого села Мухол.
Усыпальниц третьего типа насчитывается девять: 3 в Верхней Балкарии (2 из них разрушены, но в публикациях В.Ф. Миллера и А.А. Миллера о них содержатся достаточно полные сведения - описание, фотографии, чертежи), [30] 4 - в Верхне-Чегемском некрополе Фардык, 1 - в с. Булунгу в Чегемском ущелье, еще 1 кешене Мисаковых – близ с. Кашхатау (не сохранилась; известна по фотоснимку 1939 г.).
Все усыпальницы возведены на прочном известковом растворе из необработанных или грубо подтесанных камней. Заметно лучше обработаны камни, предназначавшиеся для возведения входного проема-лаза, а также выступающих наружу козырьков или угловые камни в основании усыпальниц и плоские плиты, представляющие одну из конструктивных деталей перекрытия.
Во всех случаях применялась техника так называемого ложного свода, т.е. возведение стен методом напуска камней таким образом, что корпус сооружения постепенно сужается кверху, а затем переходит в полусферический, двускатный или пирамидально-шатровый свод. Но поскольку усыпальницы возводились в различные века и разными мастерами, то конкретная специфика применения этого метода не всегда одинакова.
В сооружениях некрополя Фардык (с. Верхний Чегем) Л.Г.Нечаевой отмечено применение деревянной опалубки, предназначавшейся как для стен, так и для перекрытий [31]. Автор полагает, что мастера целиком и полностью полагались на это приспособление. Но это не совсем верно: судя по сохранившимся отпечаткам деревянных конструкций, они - даже усиленные поперечными распорками - ни в коем случае не смогли бы выдержать столь значительное напряжение (толщина, стен усыпальниц нередко превышает 1 м, а высота их достигает 5-6 м). К тому же и сам факт использования напуска камней зачастую прослеживается в кладке совершенно отчетливо. А потому точнее было бы отводить указанным конструкциям не единственную и не решающую, а, скорее всего лишь вспомогательную роль. В какой-то (быть может, даже в существенной) мере они действительно могли быть рассчитаны на восприятие нагрузки стен и перекрытий, но вместе с тем это был и своего рода шаблон, позволявший корректировать заданные пропорции сооружения в процессе строительства.
Таким образом, о разновидности «истинного свода», как то прямо или косвенно подразумевается в контексте излагаемой автором характеристике, говорить, все-таки не приходится. В работе другого автора истинный свод подразумевается уже совершенно недвусмысленно, так как речь здесь идет уже о «замковых камнях» на верхушках перекрытий [32]. Скорее всего, автор употребляет этот термин по какому-то недоразумению. Эти камни не могут быть замковыми по той простой причине, что назначение их не конструктивное, а сугубо декоративное.
Наряду с рассмотренными выше известны и усыпальницы, возведенные без опалубки. Из сооружений 1-го типа это, например, усыпальница у замка Джабоевых. Не отмечены признаки применения опалубки и у памятников 2-й группы, т.е. круглоплановых мавзолеев в Ташлы-Тала и Верхней Балкарии.
У мавзолеев 1-го и 3-го типов верхняя часть сооружения возводилась в технике ложного свода приблизительно на две трети или три четверти общей высоты перекрытия. Затем на нем горизонтально устанавливали несколько (от 2-3 до 9-10) плоских каменных плит, поверх которых устанавливалась глухая кладка, составлявшая верхушку перекрытия. Но вместе с тем, например, в кешене Аккуловых таких плит нет вообще, а в усыпальницах 2-го типа (круглоплановых) они вмонтированы значительно ниже: в Ташлы-Талинский они находятся ровно посередине между полом и вершиной перекрытия, а в Мухольской - в средней части перекрытия. В двух последних случаях плиты настолько плотно подогнаны друг к другу, что установить наличие или отсутствие предполагаемой глухой кладки, к сожалению, не удалось. Но едва ли здесь приходится говорить о глухой кладке: при всей своей массивности плиты не выдержали бы столь чудовищную тяжесть, особенно в Ташлы-Талинской усыпальнице, где глухая кладка заняла бы половину всей высоты сооружения. Очевидно, в данном случае мы вправе предполагать конструкцию, аналогичную устройству одного из Карт-Джуртских усыпальниц (Карачай), т.е. двухъярусность. [33] Говоря иначе, внутреннее пространство перекрытий может оказаться полым, а горизонтально вмонтированные плиты могут нести функции креплений-распорок.
Практически все захоронения, имевшиеся внутри гробниц, давно ограблены, а во многих случаях и разрушены. Поэтому особенности погребального обряда и его эволюции прослеживаются лишь в самых общих чертах. В принципе этот обряд – особенно в доисламский период – ничем не отличался от общеэтнического, обнаруживая четко выраженную связь с традициями аланского прошлого. Заметна тенденция перехода от обычая коллективных погребений к индивидуальным, хотя, судя по материалам некрополя Фардык, семейные гробницы продолжали встречаться даже в начале XVIII в. Следует отметить также преобладание вытянутого трупоположения с западной ориентировкой.
По способу захоронения прослеживаемый в усыпальницах обряд делится на два варианта: первый, продолжающий склеповую традицию алан – укладывание покойников прямо на полу; второй, связанный с одиночными захоронениями той же аланской эпохи (а в какой-то мере, возможно, и с христианской традицией) – предание останков земле; самые поздние комплексы соответствуют уже погребальной обрядности ислама.
Первый вариант отмечен пока лишь в прямоугольных усыпальницах. Так, в усыпальнице владетелей Усхурского замка выявлены перемешанные грабителями останки 20-25 человек, уцелевшие после ограбления вещи датируются в пределах XV столетия [34]. На полу же были зафиксированы останки двух погребенных в склепе близ замка Джабо-кала (XV-XVI вв.), [35] и одного в Верхне-Чегемском склепе близ церкви Байрым. Здесь скелет лежал вытянуто на спине, головой на запад. Склеп датирован П.Г.Акритасом аланским периодом, но ошибочность такого вывода уже отмечена в литературе [36] Очевидно, решающее значение в этом вопросе следует отвести тому обстоятельству, что речь идет о наземном склепе, а таковые появляются в Балкарии только в послемонгольскую эпоху. Поэтому наиболее приемлемой датой памятника представляется XV столетие.
Второй вариант – погребение в земле – характерен для всех трех типов усыпальниц, а могилы внутри них представлены четырьмя основными типами: каменными ящиками, грунтовыми ямами, подземной сводчатой камерой (один случай), и поздними мусульманскими захоронениями.
Каменные ящики характерны преимущественно для восточной части Балкарии. Здесь они обычны и в некрополях простых общинников, и в рассматриваемых нами наземных усыпальницах, независимо от их форм (возможно, единственным исключением являлся не сохранившийся до настоящего времени кешене Урусбиевых близ с. Кашхатау, в котором, по словам В.Миллера, скелет лежал «в земле», вытянуто, головой на запад). [37]
В каждой гробнице имелось по одному, иногда два каменных ящика. Данных о погребальной обрядности практически нет, но в некоторых из них уже само расположение ящиков по линии СЗ-ЮВ (Мухол, Шканты) исключало западную ориентировку костяков. Заметим, что с XV-XVI вв. подобные отклонения от традиционных норм становятся явлением хотя и не массовым, но все же ощутимым также и в «рядовых» языческих захоронениях данного района.
Из-за отсутствия датирующего материала хронология восточно-балкарских усыпальниц с каменными ящиками может быть определена лишь суммарно и сугубо гипотетически – приблизительно в пределах XVI-XVIII вв.
Теперь о гробницах с грунтовыми погребениями. Как и в некрополях простого населения, они характерны, главным образом, для западных районов. Наиболее показательны в этом плане усыпальницы некрополя Фардык в Верхнем Чегеме. [38]
В 1959 г. Е.П.Алексеевой здесь было доисследовано два ограбленных и разрушенных захоронения – одно в прямоугольном кешене, другое в 8-угольном. Первое она ошибочно датировала XII веком, второе – XVII-XVIII вв. [39]
В 2003 г. на этом же некрополе нами обследовано 8 наземных гробниц: четыре прямоугольных (№№1,3,5,6) и четыре 8-гранных (№№2,7,8,9). В гробницах 1 и 7 оказалось по пять погребений, в гробнице 6 – одно, а в четырех остальных – по два. Кроме того, еще по два погребения вскрыто у стен усыпальниц 7 и 9, и три погребения у гробницы 8, на участках между этими строениями и окружающими их каменными оградками. Таким образом, с учетом этих последних, а также двух других, исследованных Е.П.Алексеевой в 1959 г., общее число зафиксированных комплексов составляет 29.
За исключением двух могил, представлявших разновидность каменных ящиков (гробница №5, погр.1 и гробница №7, погр.1), все захоронения выявлены в грунтовых ямах, из которых некоторые были обложены и завалены камнями. Погребения индивидуальные, положение костяков прослеживается в 14 случаях. Независимо от конфессиальной атрибуции комплексов останки фиксируются вытянуто на спине, головой на запад (иногда с отклонениями).
Черты мусульманской обрядности не отмечены только в гробнице №6. В гробницах №№2,3 захоронения только мусульманские, в остальных они встречаются вместе с захоронениями, конфессиональная атрибуция которых не поддается уверенной идентификации. Особенностью же мусульманских комплексов являются короткие поперечные горбыли или доски, перекрывавшие могильные ямы либо горизонтально сверху, либо наискось от верхнего края продольной стенки к нижнему краю противоположной. Такие погребения составляют примерно половину от общего количества исследованных, включая сюда и комплексы с перемешанными останками.
К сожалению, то немногое, что чудом уцелело от инвентаря после многократных ограблений могил, не дает возможности датировать их с точностью до одного столетия (табл.XV). Над погребением №5, выявленном в ограде гробницы №9, была вкопана стела с эпитафией. Верхняя часть стелы отбита, в нижней же части надписи сохранилось имя «Мусса» и дата – 1140 год Хиджры, или 1719 год современного летоисчисления. Если учесть, что на участках между гробницами и их оградками захоронения совершались в последнюю очередь – когда внутри усыпальниц уже не оставалось места – то ясно, что сама гробница №9 была возведена значительно раньше указанной даты, чуть ли не на рубеже XVII-XVIII столетий или в первые 5-6 лет XVIII века.
Но это - лишь один из хронологических параметров некрополя; в данном же случае нас более всего интересует вопрос о нижней дате мавзолеев. Весьма архаичен, в частности, облик погребений без отчетливо выраженных признаков мусульманской обрядности, но с остатками колод, гробов и их деталей вроде железных скоб и гвоздей. Правда, по мнению Р.А.Даутовой, ни гробы, ни колоды сами по себе еще не говорят о доисламской дате конкретных комплексов. [40] Факты, приводимые ею в пользу такого вывода, достаточно убедительны; не исключено, что указанный тезис действителен и в отношении некрополя Фардык. Тем не менее, мы никак не вправе игнорировать то обстоятельство, что ни гробы, ни колоды не разу не встречены в сочетании с такой специфической деталью мусульманских захоронений, как перекрытие могильной ямы из поперечных горбылей и досок. Отметим и другое. Еще в 1892 г. В.Я.Тепцов обратил внимание на различное расположение входных лазов: у прямоугольных усыпальниц Фардыка они устроены в восточной стене, а у 8-угольных обращены на юг (кроме 8-угольной гробницы №2). Автор склонен был объяснить это различие особенностями конфессиональной атрибуции памятников: прямоугольные гробницы – христианские, а многоугольные – мусульманские [41]. Теперь, когда мусульманские комплексы выявлены и в прямоугольных усыпальницах (за исключением гробницы №6), нам, казалось бы, остается лишь констатировать ошибочность мнения В.Я.Тепцова. Но, вероятнее всего, предположение В.Я.Тепцова не лишено оснований. Возможно, мавзолеи с лазами на восточной стене стали возводиться в «переходный» период, незадолго до исламизации части местных феодалов, и первые захоронения совершались в них по традиционным (доисламским) обрядам. А несколько позже в них же стали хоронить и родичей, перешедших в мусульманство. Сейчас это кажется чем-то невероятным, однако, в XVII-XVIII веках, когда о перспективах исламизации горцев современники чаще всего писали с иронией, такое было вполне возможно.
Тем не менее, влияние мусульманского духовенства все же продолжало возрастать; не исключено, что следствием этого влияния явилась переориентация входных лазов в более поздних гробницах Фардыка. Как отмечено выше, архаичные по своему внешнему облику погребения (без досок и горбылей) выявлены и в 8-угольных кешене, но очевидно это и есть тот случай, когда, по мнению Р.А.Даутовой, они вполне могут оказаться мусульманскими (добавлю, что захоронения по всем канонам мусульманского обряда, но без деревянного перекрытия из плашек спорадически встречались даже в минувшем XX столетии).
Таковы некоторые соображения, на основе которых я нахожу возможным датировать мавзолеи Фардыка не XVIII (как Л.Г.Нечаева), [42] а скорее XVII-XVIII столетиями.
Обзор разновидностей могил внутри наземных гробниц-кешене мы завершим кратким описанием таковой в мавзолее Камгута Крымшамхалова, находящемся в Баксанском ущелье близ средневекового поселения Эльжурт.
Мавзолей в плане прямоугольный (5,8 х 4 м.) с высоким двускатным перекрытием. До его разрушения общая высота у фасада достигала более 6 м. Несмотря на сравнительно большие размеры, он изначально был рассчитан только на одно захоронение. Находившаяся внутри него могила представляла собой нечто вроде саркофага, вытянутого с востока на запад, и частично углубленного в пол. Его продольные стенки плавно переходят в стрельчатый свод. В плане он представляет прямоугольник со слегка выгнутыми наружу длинными сторонами. Внутренние размеры: длина 2,7 м., ширина в средней части 1,1 м., ширина в торцах по 0,9 м., высота 1,3-1,4 м. В восточном торце «саркофага» устроено небольшое окошко. Судя по рисунку в альбоме Д.А.Вырубова, останки покойного были помещены в это сооружение в гробе. [43]
При некоторой своей необычности отмеченный в кешене Камгута «саркофаг» все же не является чем-то новым в кругу погребальных памятников Балкарии. Близкие или даже идентичные конструкции, восходящие еще к прототипам аланской эпохи, неоднократно фиксировались в местных некрополях позднего средневековья. С другой стороны, в позднеаланский период в горах Центрального Кавказа нередко практиковалось захоронение отдельных знатных лиц в так называемых криптах – подземных сводчатых склепах, устроенных внутри небольших церквушек или часовен. Одна такая крипта выявлена, например, в церкви Байрым в Верхнем Чегеме. [44]
Как известно, Камгут являлся одним из четырех братьев Крымшамхаловых, упоминаемых в документах российского посольства 1639-1640 гг. в Мингрелию. Но умер он задолго до переселения карачаевцев на Кубань, имевшего место как раз в те же годы. [45] Таким образом, рассмотренный памятник можно датировать приблизительно 20-ми годами XVII века.
Вопрос о генезисе архитектурных форм мавзолеев-кешене Кабардино-Балкарии остается в числе наиболее актуальных. Сравнительно давнюю историю имеет версия происхождения прямоугольных гробниц от подземных и полуподземных склепов аланской эпохи, но относительно рассматриваемой территории она ставится под сомнение Л.Г.Нечаевой: «все архитектурные разновидности мавзолеев появились в Кабардино-Балкарии в XVIII в. «внезапно», не опираясь ни на какие местные традиции...» [46] (выделено мной; В.Б.).
Вывод, надо сказать, более чем странный. Положим Л.Г.Нечаева могла упустить из виду склепы Верхне-Балкарского «городка мертвых», которые и по обряду и по архитектуре в пределах одного и того же некрополя отражают линию развития именно аланских традиций. Могла не придать значения мавзолею Камгута, который при всем желании невозможно датировать XVIII веком. Наконец, могла не вспомнить даже о тех наземных склепах Верхнего Чегема [47], которые буквально по всем признакам – сухая кладка, слегка сужающийся корпус, плоское перекрытие, квадратные и прямоугольные (а не арочные) лазы – идентичны с аланскими, и тем самым наглядно отражают процесс «выхода на поверхность» подземных и полуподземных склепов, процесс, наметившийся уже в первые столетия послемонгольской эпохи. Но, полагаю, мы вправе были ожидать разъяснений хотя бы по поводу того противоречия, которое возникает между выдвигаемой автором концепцией «исламского» генезиса прямоугольных мавзолеев и общепризнанным фактом их практически полного сходства с формами... христианских церквей и часовен горного Кавказа. Последнее еще в довоенные годы было отмечено А.А.Иессеном, [48] и, кстати говоря, не только не противоречит, но скорее даже удачно дополняет версию «склепового» происхождения наземных усыпальниц. Ведь только влиянием церковного зодчества можно объяснить, например, такие особенности мавзолеев, как высокие двускатные крыши и штукатурная облицовка – особенности, которые никогда не были характерны ни для аланских склепов, ни для жилищного зодчества горцев. Концепция же Л.Г.Нечаевой, хочет этого автор или нет, неизбежно ставит нас перед абсурдной дилеммой: либо христианские постройки – следствие массовой «исламизации» края, либо наоборот – «мусульманские» гробницы были сооружены по образцам христианских церквушек.
Много сложнее вопрос о генезисе усыпальниц второго и третьего типов, т.е. шести-, восьмиугольных и круглоплановых. Версия о связи 8-гранных гробниц типа Верхне-Чегемских с процессом исламизации была выдвинута еще в дореволюционной литературе, [49] а в 1970-е годы ее в самой категорической форме отстаивала Л.Г.Нечаева, [50] мнение которой разделяют и некоторые другие кавказоведы. [51] Теперь, когда многие из выявленных на Фардыке погребений действительно оказались мусульманскими, вопрос, казалось бы, можно считать исчерпанным.
Но, увы, до этого еще очень далеко, в чем нетрудно убедиться, обратившись к конкретным формулировкам и логике суждений сторонников этой версии. Поскольку в наиболее развернутой форме она впервые изложена в работе Л.Г.Нечаевой, то, прежде всего, рассмотрим приводимые ею аргументы. А суть аргументов, в общих чертах, сводится к следующему.
· Между архитектурой склепов и мавзолеев нет генетической связи, ибо это разные категории погребальных сооружений: склепы содержат останки десятков людей, уложенных либо на полки, либо на полу; мавзолеи же рассчитаны на 2-3 покойников, останки которых погребались в земле. Склепы характерны преимущественно для вайнахов и большей части Осетии, где они по архитектуре и погребальному обряду связаны с исконно местными традициями. Мавзолеи же распространены, главным образом в Кабардино-Балкарии, где они появились под влиянием извне, о чем свидетельствует предание останков земле и форма восьмигранных мавзолеев.
· Все эпитафии на мавзолеях относятся к XVIII столетию, следовательно, в XVIII веке вместе с исламом здесь появились и сами мавзолеи.
· Большинство мавзолеев возведено на известковом растворе с использованием деревянной опалубки-шаблона. А поскольку до XVIII века горцы не знали ни того, ни другого, то отсюда следует, что в большинстве случаев мавзолеи возводились странствующими строителями Востока.
Надуманность всех этих «аргументов» столь очевидна, что они сводят на нет даже те немногие конструктивные моменты, которые, безусловно, имеются в работе Л.Г.Нечаевой. К сожалению, автор проявил здесь полнейшую неосведомленность в истории архитектуры не только мусульманского Востока, но даже горного Кавказа; далеко не бесспорны и сведения о погребальном обряде.
Начнем с первого тезиса, т.е. с мавзолеев как соционормативном элементе культуры. Говоря о происхождении этого феномена, и Л.Г.Нечаева, и все ее последователи признают значимость социального фактора только на словах. На деле же все выводы авторов сводятся только к акцентации примера «знатных мусульман Востока» - столь неотразимо гипнотическое воздействие мусульманских эпитафий на гробницах. Едва ли есть необходимость доказывать, что фиксация социального статуса феодала в каких-то особых формах погребальных сооружений предполагается уже самой спецификой классового общества, что сама по себе это не ахти какая гениальная идея.
О предании останков земле. В конкретных условиях Балкарии это был переход от склеповых захоронений (в которых тела усопших укладывались прямо на полу) к погребениям в простых грунтовых ямах или каменных ящиках, известных здесь с глубокой древности, а в аланскую эпоху существовавших параллельно со склепами. Однако по признанию самой Л.Г.Нечаевой, содержащемуся в одной из ее предшествующих работ, [52] в Балкарии этот процесс был завершен уже где-то в VII-VIII вв., и связан был вовсе не с исламизацией, а с инфильтрацией в горы тюрок. Констатация не совсем точная – склепы встречались и много позже. Но тенденция налицо и она никоим образом не связана с исламом. И хотя этот «переходный период» затянулся на ряд столетий (см., напр., Усхурский склеп), важно отметить, что он обрел глобальный характер, т.е. затронул все слои населения. В том числе и феодальные круги: выше уже говорилось неоднократно, что типы могил внутри мавзолеев полностью совпадают с локальными особенностями общесельских некрополей в том или ином районе Балкарии.
Далее, о значимости эпитафий в вопросах генезиса усыпальниц. Логика автора здесь предельно проста: раз все эпитафии мусульманские, и раз все они относятся к XVIII столетию, то значит и «все архитектурные разновидности» мавзолеев появились в XVIII веке вместе с исламом. Но, как мы уже видели выше, такая логика совершенно не приемлема в отношении прямоугольных гробниц; в таком случае, где же уверенность, что по эпитафиям можно судить о времени появления граненых усыпальниц? Конечно, уверенности нет и быть не может. Иначе невозможно понять, например, каким образом на стенах «мусульманской» 8-угольной усыпальницы могли оказаться изображения двух огромных крестов? [53] Непонятно также, почему эпитафии имеются далеко не на всех мавзолеях, хотя многие из них были рассчитаны только на одно захоронение? Совершенно очевидно, что они были выстроены еще до того, как вместе с новой религией – исламом – появилась и письменность.
Если под мавзолеями подразумевать не «архитектурный», а только социальный смысл термина, то, судя, например, по усыпальнице Камгута, они появились не в XVIII-м, а где-то уже в начале XVII века, если не раньше. Очень сомнительно, чтобы к тому времени ислам столь прочно утвердился в среде феодальной знати Балкарии; ведь даже исламизацию Кабарды Л.Г.Нечаева приурочивает к XVIII веку. В работе И.М.Мизиева, на которую Л.Г.Нечаева неоднократно ссылается, об этом говорится вполне определенно: XVI-XVII вв. – время полного и окончательного возобладания феодализма. Это получило отражение в таких зримых явлениях, как перенос феодальных резиденций из неприступных горных высот в долины [54]. В сфере погребальной обрядности подобным изменениям соответствовала «персонификация» монументальных надгробных сооружений, превращение их из коллективных усыпальниц в мавзолеи.
Последний из рассматриваемых нами тезисов – о технологии строительства мавзолеев – способен ввергнуть в состояние шока даже неискушенного читателя. В самом деле, как можно всерьез говорить о незнакомстве горцев с кладкой камней на растворе вплоть до XVIII века, если в работе И.М.Мизиева, к которой автор постоянно аппелирует, говорится нечто совершенно обратное? И говорится вполне обоснованно, если учесть, что первые укрепления, сложенные на растворе, появились в Балкарии никак не позже XIV столетия.
Но это еще куда ни шло. Недоумение вызывают понятия автора «о полном блеске и расцвете... мастерства» [55] тех загадочных пришельцев с Востока, которые по окончании строительства мавзолеев оставили незаполненными довольно глубокие пустоты на стенах от бревен опалубки, а в ряде случаев... не удосужились демонтировать даже саму опалубку (!). Конечно, будь Л.Г.Нечаева более последовательна в своих суждениях, она не преминула бы приписать «мусульманским» мастерам также и строительство, например, сванских башен, в которых неразобранные опалубки были обычным явлением. [56]
Настаивая на версии экзогенности многоугольных гробниц, Л.Г.Нечаева сочла за благо воздержаться от поисков их исходных форм в странах мусульманского Востока. Этот пробел с лихвой восполнен ее последователями, а отчасти и предшественниками. Так, в 1949 г. К.Э.Гриневич пытался «выводить» их из Крыма, а в последние десятилетия особую популярность обрела версия из азербайджанского происхождения. [57] Однако эти направления поиска обусловлены не столько спецификой самого материала, сколько поверхностными ассоциациями и весьма приблизительным внешним сходством сопоставляемых объектов. Вопреки утверждениям отдельных авторов, ни в Крыму, ни в Азербайджане нет ни одной (!) абсолютной аналогии усыпальниц типа Фардыкских, а версия о центральнокавказских гробницах как «упрощенных» дериватах азербайджанских или крымских бездоказательна по существу. Единственная параллель – полигональность плана – дает основание констатировать лишь «точку соприкосновения», но если в интересующем нас вопросе исходить только от нее, то прототипы гробниц можно найти чуть ли не в любой точке земного шара.
К сожалению, объем и структура главы не позволяет завершить приведенный экскурс хотя бы простым перечнем других, не упомянутых здесь, противоречий и курьезов. Но общее впечатление таково, что не лучшая из укоренившихся в кавказоведении тенденций – увлечение внешним фактором в вопросах культурогенеза – в случае с рассматриваемыми памятниками доведена до полного абсурда. Энтузиазм и чудеса эрудиции, проявляемые порой в поисках их экзотических прототипов, конечно, впечатляют. Но мне эти изыски все больше напоминают стрельбу из пушки по воробьям. Пора бы, кажется, понять, что речь у нас идет не о Парфеноне на склонах Эльбруса и не о Тадж-Махале в Чегемском ущелье, что проявление локального своеобразия в столь непритязательных по облику постройках вполне возможно и без подсказок со стороны.
Похоже, однако, что сама мысль о такой возможности внушает сторонникам «мусульманской» концепции суеверный ужас. Иначе чем же объяснить столь упорное игнорирование ими факта, имеющего для решения затронутой проблемы решающее значение? Речь, в частности, об особенностях локализации многоугольных мавзолеев. Ведь еще А.А.Иессеном было отмечено, что в основной своей массе они сконцентрированы в Балкарии и Кабарде, что вне этого ареала они единичны и встречаются только в сопредельных с ним районах. [58] И если они действительно появились под влиянием Крыма или Азербайджана, если они действительно являются следствием исламизации, то закономерно возникает вопрос: а почему их нет на промежуточных территориях? Разве процесс исламизации не коснулся Дагестана, Чечни или Адыгеи? Или же на всем этом пространстве не нашлось ни одного феодала, желающего последовать примеру «знатных мусульман Востока», и увековечить память о себе в монументальной усыпальнице? Ответ может быть только один: многоугольные усыпальницы Балкарии – сугубо местного происхождения, а пресловутые «прототипы» Крыма и Азербайджана не имеют к проблеме их генезиса никакого отношения.
Главная и единственная причина строительства мавзолеев в Балкарии – не конфиссиональная, а социальная. Наряду с такими памятниками средневековья, как замки и боевые башни, они представляли собой соционормативный компонент феодальной субкультуры. Все типы гробниц характеризуются единством строительного «почерка» и единством архитектурного стиля.
Зародившись на территории Балкарии, формы многоугольных усыпальниц оказали некоторое влияние также на зодчество соседних районов (за исключение Верхней Сванетии, где в силу социальных причин мавзолеи не строились вообще). Наиболее ощутимо это влияние в Кабарде. Нельзя не согласиться с выводом Л.И.Лаврова, считавшего, что «появление мавзолеев у кабардинцев в конце XVII века правдоподобнее рассматривать как результат усиления культурного контакта кабардинцев с соседними горскими народами и в первую очередь с балкарцами». [59] Встречающиеся иногда попытки пересмотреть это положение [60] откровенно наивны, тем более что исходным пунктом суждений служит в них все та же теория крымских прототипов.
Отрицать роль ислама в интересующем нас контексте целиком и полностью, конечно, нельзя. Но, на мой взгляд, она состояла вовсе не в том, в чем ее принято видеть. Скажем, строительство мавзолеев в Кабарде действительно приходится преимущественно на время исламизации (хотя отдельные случаи могли иметь место и раньше). Однако, вопреки мнению Л.Г.Нечаевой – и это важно подчеркнуть – оно знаменовало собой не переход к каким-то «исламским» формам погребальных сооружений, а, прежде всего альтернативу заведомо языческой традиции погребения в курганах. Поэтому типы каменных гробниц не имели существенного значения.
Несколько иначе обстояло дело в Балкарии. Здесь доисламское прошлое ассоциировалось не с курганами, а с прямоугольными наземными гробницами, о сходстве которых с христианскими церквушками и часовнями уже говорилось выше. Судя по материалам Фардыка, первых неофитов из числа таубиев, принимавших ислам пока еще формально, из конъюнктурных соображений, это сходство не очень уже и беспокоило. Их хоронили рядом с сородичами в выстроенных ранее прямоугольных кешене. Но со временем все же намечается тенденция к более широкому, чем в XVII веке, распространению «нейтральных» по происхождению 8-угольных усыпальниц. За исключением лишь одной, последние на Фардыкском некрополе локализованы обособленно от прямоугольных, и, судя по эпитафии у гробницы №9, построены позже всех остальных.
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 98 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |