Читайте также:
|
Но была другая группа молодых людей. Она отделяла себя от массы бывших деревенских ребят, о которых шла речь выше. Их жизненная программа — не просто выжить, но преодолеть социальную пропасть. Они резко ощущают эту пропасть, отделяющую их от «благополучных» членов общества, п жаждут перепрыгнуть через псе.
Их не просто несло по жизни, они сами хотели быть другими. Об этом свидетельствует позиция наблюдателя, которую они занимают по отношению к «некультурным», принадлежащим к «отсталой низшей среде». Если молодые люди из первой группы о различии специально не думают, то вторые постоянно размышляют о преодолении такового. Жизнь «отсталых» молодых людей — спектакль, который они смотрят, но в котором не хотят принимать участия.
Они отделяют себя от этой среды и совершают добровольные и целенаправленные действия по достижению своей цели. Они активно приобщались к задаваемому обществом канону на манер того, как овладевают иностранным языком взрослые, т.е. действуя вполне целесообразно. Эти молодые люди предавались самотворчеству и сами себя нормировали. Речь идет о добровольном самоконтроле. Именно из этих молодых людей и получились советские люди.
Желая «быть как все», молодые люди начинали тренироваться в примерке масок. Они учились конструировать свой жизненный проект, а заодно, кстати, вообще «обучались» тому, что такое биография. Складывалось представление о возможности множества ролей у одного человека, традиционному обществу не свойственное.
Роли примерялись как маски. Человек, который был образцом для подражания, выступал в качестве зеркала. Это мог быть и комсомольский вожак, и «буржуазный специалист».
Театр стал своего рода метафорой превращения. Театр был ключевой фигурой тогдашней культуры. Это касается, впрочем, и других переходных эпох. Хождение в театр служило средством означивания новой (не традиционалистской) идентичности. В шкале оценок театр стоял на высоком месте.
Вот ряд записей, в которых «культурность», «культурный» — ключевые слова. Они сделаны молодым человеком — бывшим крестьянином, поселившимся в Москве в 30-е годы. Его дневник хранится в Центре документации «Народный архив» (ф. 30). Отрывки приводятся в соответствии с орфографией оригинала. Большое число орфографических и прочих ошибок свидетельствует: человек только учится пользоваться литературным языком.
«Культурно оделся сходил в кино, очень хотелось сходить в парк культуры и отдыха денег пс хватило» (18 июня 1934 г.).
«Она была весьма развитой дивчиной из культурной состоятельной семьи. Из семьи советской аристократии...» (20 декабря 1937 г.).
«В последнее время чувствую что начал ростп культурно и в сравнение с прошлыми годами вырос неузнаваемо. Это еще имеет значение что нахожусь среди ребят тоже культурных. Какое громадное значение в жизни имеет обстановка в которой находишься, люди среди которых вращаешься. Заимел хороший костюм. На днях купил плащ. Одет культурно чисто, и сам в смысле чистоты акуратеи. Материальная сторона неплохая. Прорыв громадный в материальной стороне. Это прорыв куда пада. Бросить все силы вею энергию пока непоздно, а то время осталось совсем немного...» (18 июня 1934 г.).
«... вращаясь в кругу делскторов и вообще людей материально обеспеченных хорошо одевающихся всегда чистых людей я сам всегда старался быть...одетым аккуратным с накрахмаленным воротничком выглаженным костюмом. Это прививало мне внешнюю культуру» (1 января 1936 г.).
Следующие записи позволяют попять, насколько связано овладение идеологическим языком и размышления над соответствующими предметами и стремление к «культурности».
В одном отрывке совмещаются знаки успеха и удовольствия и сообщения о попытках чтения идеологических текстов: «...купил себе мандолину. Вторая вещь которую я купил за свои собственные деньги добытые трудом. Первая вещь были часы купленные в шопе 1932 года. Отпуск погулял с ними с форсом. Ну пора спать. Зачитался газетами. Сегодня интересный доклад Мануильского о XII пленуме ИККИ (ИККИ — Исполнительный комитет Коммунистического Интернационала. — Н.К.). Легко и захватывающе читается» (2 ноября 1932 г.).
Именно в результате описанных игр люди начинали использовать более сложные формы воспроизводства жизни. Бывшие крестьяне обращались к языку больших идеологий. В качестве средства воспроизводства использовалось образование. Как следствие — усложнялась социальная структура, возникали новые социальные группы, составившие то, что можно назвать советским средним классом. Социум становился более прочным и жизнеспособным. За неимением лучшего понятия свершившееся называют модернизацией. В процессе воспроизводства как общество в целом, так и облик людей, его составляющих, менялись.
Этим молодым людям — в случае социальной удачи — казалось, что они получили от советской власти все. Они с гордостью называли себя советскими людьми. Идентичность уже была не ситуационной, но постоянной, надситуационной, длящейся во времени. Если их спросить, почему они советские люди, они способны отчитаться за свою совстскость.
Имеет место самоконтроль за нормами и правилами, схемами восприятия и оценки, способами постановки и решения жизненно-практических проблем. Именно в этом случае можно говорить о принятии значения позиции человеком — социальным агентом. Речь может идти о своего рода «строительстве», конструировании идентичности. Здесь «Я» социального агента срастается с его позицией.
Именно в условиях Модерна в массовом порядке появляются люди, у которых «Я» представляет собой рефлексивный проект (см. тему 6). Этот рефлексивный проект состоит в поддержании связных, но постоянно подвергающихся ревизии биографических повествований. Осуществление этого проекта происходит в контексте множественного выбора, профильтрованного через абстрактные системы. В нашем случае абстрактная система представлена идеологией, которая, кстати, задавала и канон «правильного» жизненного пути.
Понятно, что может иметь место ситуация, когда агент может негативно относиться к собственной позиции, но тем не менее идентифицироваться с ней. Значимость этой позиции для человека налицо.
Советский человек как способ самообозначения сохранял личностную значимость вплоть до 70-х годов нашего века. Бывший крестьянин из представителя «отживающего класса» становился «нормальным» членом общества.
Идентичность советский человек оказалась удобной и для тех, кто происходил из «бывших» (детей священников, купцов и дворян, старого чиновничества и мещанства). Прошлое несло опасность. Положение слишком многих было социально неустойчивым. Социальный канон советский человек для многих был якорем спасения. Ведь подразумевалось: я не бывший, я не крестьянин, я не попутчик. Я советский человек, а значит, нормальный член общества.
Новых людей не могло быть много по определению. Советские люди составили значительную часть населения.
4. Номенклатура и перерожденцы – типы человека советского
Вторая группа молодых людей, в свою очередь, тоже делится на две.
Одни(номенклатура) добились желаемого: овладели идеологическим языком, вскарабкались по социальной лестнице. Так, бывший крестьянин, потом красноармеец кончал военное политическое училище и становился комиссаром. Другой становился выдвиженцем, а затем советским чиновником. Третий трудился у станка, а потом кончал рабфак и вуз. Их жизненный стиль не похож на крестьянский образ жизни.
Канон советской идентичности у этой группы людей в целом был жестким и отличался простотой. Если вновь обратиться к образу маски, то это маска, которая приросла к лицу. Новый язык, на овладение которым они потратили столько усилий, набросил на них сеть. Эту сеть сами они не ощущали. Во многом через этот язык они конституировались в социальный корпус выдвиженцев: партийных работников, преподавателей марксизма и истории КПСС, советских чиновников.
Как правило, у них происходил полный разрыв с прошлым: они годами не виделись с родственниками, о прошлой жизни они старались не говорить даже сами с собой. Если они и пытались вспомнить биографию своей семьи, то разве что по канонам соцреалистичсских романов: прошлое с его ошибками и заблуждениями — лишь подготовка безупречного настоящего. Они конструируют себе новую биографию («исправляя», например, отца-середняка на отца-бедняка) и начинают согласно этой биографии жить. Лишь много позже, завершая свой жизненный путь, они начинают вспоминать, как было «на самом деле». Часто им этого сделать уже не удается, ибо они в вечном заточении у своего языка.
Существовала, однако, и другая группа людей – «перерожденцы». Молодые люди хотели того же, что и все, но потерпели неудачу. Им пришлось тяжело в жизни. Зато языковая маска не приросла к лицу. Они в полной мере почувствовали собственную «невписанность» в роль, несоответствие себя самого роли (или ролям). Они раздваивались. Раздваиваясь, они видели то, чего другие, «удачливые» члены общества не замечали.
Еще один важный момент. Неудачников часто разоблачали, тем самым выталкивая в прошлое. Власть пыталась произвести «обратное превращение». Именно поэтому радикального разрыва с прошлым у них нет. Что получается в результате? Именно возврат в прошлое делит жизнь на «до» и «после». Это значимая ступень складывания идентичности, типологически уже не принадлежащей традиционному обществу. Здесь момент индивидуализации.
Этот процесс очень труден. Сначала молодые люди осмысливали реальность посредством готовых классификаций идеологического языка, лишь подвергая идеологические оппозиции инверсии (переворачиванию). Так, те, кто по официальной номенклатуре являются «перерожденцами», подвергаются переназыванию, превращаясь в «прославленных героев труда» и пр.
Это — не свобода, но лишь призрак се, ибо за пределы властного поля эта игра еще не выходит. Сам способ классификации определяется властью. Однако властную игру эти люди явно портят, оборачивая ее в свою пользу. Но правила не меняются. В противоположность удачникам они ощущают неуютность и крайнюю степень одиночества.
Свобода (от языкового плена) начинает брезжить тогда, когда восстанавливается разорванная цепь повседневности. Разоблачая их, им напоминали, кто они есть на самом деле: дети классовых врагов, скрывшие свое происхождение. Так они переставали отрекаться от себя самих, т.е. от тех, какими они были раньше, от семьи, от предков.
Даже если они не сумели переломить баланс власти в свою пользу и не попадали на желаемый «остров благополучия», при них оставалась: а) вновь обретенная биографическая идентичность, приватное пространство, дар рефлексии; б) обретенный культурный капитал: способность писать и говорить на литературном языке, слушать и понимать музыку, новый стиль жизни. Получается, что подчинение (в частности, через овладение языком доминирующих) обладает потенциалом освобождения.
Человек становился другим. И именно тогда происходит преображение, в результате которого они получают свою награду, — если, конечно, дар рефлексии можно счесть наградой.
Путь этих людей часто был очень тяжелым. Если бы с ними не случилось то, что случилось, они продолжали бы воспроизводить традиционное общество. Без того, что с ними случилось, крестьяне бы остались крестьянами. Большая часть людей, которые сейчас живут в России, не были бы теми, кто они есть сейчас.
Люди, принадлежащие к поколению, о котором здесь идет речь (те, кто входил в советское общество и выстраивал свою жизнь в 30—50-е годы), не обладали устойчивым ощущением безопасности, которое может давать, например, высокий статус в стабильном обществе. Они пришли из иных социальных пространств.
Канон советский человек в силу самой своей новизны делал людей открытыми для пропаганды. Это приводило к буквализму в восприятии канонов. Люди этого поколения не обладали собственным стилем жизни, они лишь создавали его. Риторическая работа общества с идеологемой культурность — органическая часть выработки нового жизненного стиля (не только собственно советского, но и городского).
Заниженное представление разных социальных групп о себе, комплекс вины, который к тому же культивировался пропагандой, вели, во-первых, к невозможности противостоять авторитетам, во-вторых, к проявлениям крайней нетерпимости в микросреде. Во многом отсюда — атмосфера взаимного доносительства. Отсюда — огромная роль централизованных систем насилия.
Когда под вопросом продолжение жизни, люди истово воспроизводят ритуалы. Советскую идентичность дольше всех хранят именно бывшие крестьяне, как принадлежавшие к социальному слою, само существование которого было под угрозой. Желая стать социальными удачниками, они культивировали техники как телесного, так и вербального самоконтроля. Эти техники — часть механизма защиты границ тела, которые должны быть защищены от вторжения.
Если вновь вернуться в широкий социально-исторический контекст вхождения обществ в Модерн, то можно напомнить и о следующем. Люди этого поколения пережили стремительное дистанцирование (расхождение) пространства и времени. Они были резко вырваны из традиционной общности. Защитная сеть малого, локального сообщества и традиции оказались разорванными в кратчайшие сроки. «Я» и «общество» вдруг оказались взаимосвязанными слишком тесно, связь между ними была слишком короткой. Отсюда — отдавание себя без остатка в руки власти.
Для этих людей вопрос «веры» в связность повседневной жизни, а также символические интерпретации экзистенциальных вопросов времени, пространства, континуальности и идентичности были не просто актуальными. Это была проблема продолжения жизни. Каждый индивид должен был заново создавать защитный кокон, который мог бы помочь преодолеть превратности повседневной жизни. Надо было заново конструировать свою идентичность. Отсюда — огромная роль идеологии, которая подсказывала готовые ответы. Вообще исторически «свежим» человеком, а именно таковым и был бывший крестьянин, любые языковые клише (пришедшие из литературы или идеологии) воспринимаются как открытия.
Переходные этапы жизни всегда требуют психической реорганизации. В традиционных культурах, там, где порядок вещей от поколения к поколению был более или менее стабильным на уровне коллективности, границы изменения идентичности были четко очерчены, например, ритуалами инициации при переходе от юности к зрелости. В этих ритуалах роль индивида относительно пассивна. В последнее время многократно и справедливо отмечалась ритуальность советской культуры. Новые советские ритуалы, замещающие старые, во многом были аналогичны последним (праздники, вступление в пионеры, в комсомол, в партию).
Здесь хотелось бы еще раз обратить внимание на следующее. Именно ментальный контроль за телом и повествованием о себе составляет новизну ритуалов советских в отличие от традиционных. Например, вступая в партию или комсомол, человек должен был рассказать автобиографию, т.е. изложить именно свой жизненный путь, а не только рассказать пути рода или группы, к которой индивид принадлежит или желает принадлежать. Фиксация на письме процесса конструирования идентичности (который проявляется и в фактах конструирования автобиографии) — свидетельство отхода от традиционных типов конструирования идентичности. Такое конструирование немыслимо в традиционных крестьянских общностях. Искусство «бытия в настоящем» порождает самопонимание. Оно необходимо для того чтобы планировать и конструировать жизненную траекторию в соответствии с внутренними желаниями индивида.
Модерн идее судьбы противопоставляет представление об открытости событий. Принадлежащие к первому поколению советских людей — бывших крестьян были выброшены в большое общество. Их габитус, заданный первичной социализацией, «диктовал» тем не менее «приверженность» формам предопределенности, которым модерный взгляд противостоит. Это еще один фактор, способствующий огромной роли абстрактных систем, представленных идеологическим повествованием.
Доверие — решающий порождающий феномен развития личности. В документальных следах, оставленных советскими людьми, мы не часто встречаем радикальное экзистенциально болезненное сомнение. Чаще — беззаветное доверие авторитету. Для того чтобы ситуация изменилась, потребовалась смена поколений.
Предпосылкой кризиса советской идентичности является превращение ее в массовом масштабе в идентичность ситуативную, т.е. не важную жизненно. Это происходит со второй половины 50-х годов после смерти Сталина, после XX съезда. Когда «классическая» советская эпоха осталась позади, людям уже не надо было подтверждать свою советскую идентичность постоянно. Правда, семейная социализация тех, кто рождался в 40—50-е гг., проходила еще в классический советский период. Принадлежащие к этому поколению помнят собственное чувство умиления от приобщения к большим идеологическим повествованиям эпохи. Лишь во второй половине 70-х советская идентичность утратила значение, превратившись в ничего не значащий ярлык.
Из Левады:
Обращая внимание на то, что подобный тип («человек советский») – собирательное понятие, сродни веберовскому идеальному типу, отечественный социолог Юрий Левада все же выделяет ряд характерных для него черт. Его интегральный образ – «простой советский человек» – «…идеальный человек, востребованный советской историей… – скромный, незаметный и непритязательный исполнитель указаний и предначертаний власть имущих. Декларативный патриотизм его сводился к выполнению трудовых, боевых и прочих заданий руководства»[1].
Важнейшими характеристиками советского человека выступала изолированность, согласие на безальтернативность существования, упрощенность, страх перед системой (государством).
Первая среди этих характеристик – изолированность. Ключевые исторические события ХХ в. – революция 1917 г., Отечественная война – полностью прервали всякие контакты людей с гражданами других стран. Психологическими барьерами были сначала классовые, а затем (после войны) национально-патриотические компоненты. При этом изоляция реализовывалась по двум позициям: пространственно-географическому – от других стран, культур и народов; и историко-временному – от прошлой истории и культуры собственной страны. «Закономерный результат принудительного отгороженного существования – человек, внутренне (в своих установках и привычках) изолированный от внешнего мира, не готовый к его восприятию и пониманию, к диалогу и пр.». Ю. Левада делает акцент на вынесенную им за скобки конкретизацию: даже, когда благодаря эмиграции 1990-х гг. люди узнали о качестве жизни в развитых зарубежных странах, опросы показали возникновение ограничения психологического толка – «там хорошо, но это не для нас».
С изолированностью тесно связана такая черта, как согласие на безальтернативность существования – основное большинство населения не представляло возможности иного способа организации жизни по сравнению с существующим. Полная определенность жизни индивида со стороны государства ставила его (индивида) в ситуацию страха: избегая предначертанных ролей, он мог потерять все – семью, работу, доступ к системе распределения благ. Поэтому советский режим не знал сколь-нибудь масштабных и сознательно организованных акций протеста (даже широко известное в настоящее время выступление в Новочеркасске в 1962 г. изначально не носило антигосударственного характера, как это было в то время интерпретировано руко-водством города и области).
Систематизируя обширные эмпирические исследования массового сознания в 1990-е гг. на предмет мироощущения и жизненных ориентаций этого типа человека в условиях системных рисков постсоветского периода, Ю. Левада охарактеризовал модификацию «hono soveticus» – он трансформировался в «homo habilus» («человека обыкновенного»). «Этот “новый” (в очень условном смысле, конечно) человек – не герой, не боец, не фанатик. Он первым страдает от всех перемен, но совсем не хочет быть страдальцем, несчастным, он готов вертеться, искать свою нишу в новом порядке, умерять свои запросы и надеяться на счастливый случай».
«Человек обыкновенный» и формирует массовые слои современного российского общества. Но, эскизно очерчивая перспективы трансформации этого типа личности в России, в 2006 г. Ю. Левада прогнозирует: «На очереди общая смена активных поколенческих групп. В перспективе ближайших 20–25 лет поколения, сформировавшиеся в советских условиях, практически полностью сменятся людьми «новой формации». Эти люди наверняка будут более прагматичными, индивидуалистичными, ориентированными на благосостояние “западного” типа, более свободными от социальной мифологии эгалитаризма и т. п.».
[1] Левада Ю. Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005 гг. М., 2006. С. 268.
Дата добавления: 2015-01-07; просмотров: 94 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |