Канон – предписанные нормы и правила, которым должны строго соответствовать способ поведения, выражения и т.д.

Канон «советский человек» подразумевал «идеологическую вы­держанность». Идеологический дискурс, как он был, представлен мо­делью Краткого курса истории ВКП(б). Он был суров и требовал практически буквального воспроизводства.

Молодые люди проявляли интерес к языку идеологии как капита­лу, который функционировал в поле установления баланса власти. Они делали свои ставки в социальной игре, выигрышем в которой бы­ла не только жизнь, но и социальная мобильность. Еще раз подчерк­нем: новые идеологемы навязывали, но в этом поле велась игра, в ко­торую вступали добровольно.

Молодые люди обращались к этому языку как к средству ориента­ции. Посредством цитат из идеологического дискурса они стремились не только самоопределиться, обрести идентичность, найти свое место в обществе, вступить на путь социальной мобильности, но и упорядо­чить пространство жизни. Деревенский мир распался, городской был для них нов, надо было его собирать. Сегодня люди вряд ли могут представить себе ужас незнания при столкновении с событиями и об­стоятельствами, у которых нет имени.

Имена «основоположников» — Маркса, Ленина, Сталина — были именами-мифами, символическим и аффективным инструментом приобщения. Цитаты из идеологических брошюр становились мета­форами, которыми люди жили. Они превращались в идиомы повсе­дневного языка.

У социального образца, который на­зывался «советский человек», помимо идеологии была еще одна со­ставляющая — культурность. Это слово еще отсутствует в докладе Сталина XVI съезду партии. В Отчетном докладе XVII Съезду ВКП(б) оно встречается неоднократно⁴.

Культурность не равна «высокой культуре» как системе ценно­стей. Это культура в антропологическом понимании, представленная в стиле жизни. Культурность подразумевала не только социально одобряемые речевые практики, но и «культурный», т.е. нормативный литературный язык. Она предусматривала гигиену, еду и одежду. Эта идеологема включала программу правильного поведения па публике и маркирование связей между людьми через приобретение вещей, спо­соб репрезентации завоеванной социальной позиции и самообраз дос­тойного человека. Здесь область добровольной репрессии по отноше­нию к самому себе, т.е. самоограничения и самоконтроля, резко рас­ширяется. Идеологические и телесные практики выступают в нераз­рывном единстве.

Канон культурности был не столь жестким, как идеологический. Компонент удовольствия был выражен достаточно ярко. Внешний контроль на эту область распространялся меньше. Неразрывность, единство идеологически одобряемых поступков и достижений и удо­вольствия от «культурности» лежали в культуре тогдашнего общест­ва на поверхности.

Не только в дневниках молодых людей, но и в воспоминаниях ста­риков, которые могли быть написаны уже в 70—80-е гг. XX в., как правило, отмечались важные покупки наравне с другими знаками до­стижений: часы, мандолина, новое пальто, дорогие билеты в театр, первая встреча Нового года в компании городской молодежи. Получе­ние комсомольского билета (значимая ритуальная практика инициа­ции) или книжки ударника выступали на равных с обретенным умени­ем танцевать новые танцы, новой городской едой и одеждой. Практи­ки культурности воспроизводились совместно верхами и низами. Нельзя сказать, что они инициировались сверху. Скорее, наоборот, верхи подхватывали низовые инициативы.

Таким образом, мы попадаем в область, где субъективные желания и объективные возможности соотносятся, где желают неизбежного, а из необходимости делают добродетель. Определяемые социально и исторически конкретными условиями (вос)производства действия производятся свободно. «Социальные изобретения» дают практически непредсказуемые ре­зультаты, но при том, что многообразие проявлений этого искусства социально же ограничено. В конечном счете, результат социального изменения никогда не совпадал с тем, что планировался сверху.