Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Сословно-корпоративная мораль Средневековья.

Средневековая куль­тура включает в себя элементы племенной языческой культуры, рафи­нированной, христианизированной Античности и, наконец, буржуаз­ные элементы. Поэтому можно сказать, что Средневековье — это, с од­ной стороны, высший уровень развития традиционного общества, с другой — его преодоление, разрушение, зарождение цивилизации со­временного типа.

Средневековье в Европе отсчитывают от распада Рим­ской империи и крушения Западной Римской империи (IV—V вв.) и до Нового времени (XVII в.), однако в массовом сознании влияние Сред­невековья сохраняется до XIX в. (так называемое «долгое Средневеко­вье»).

Каковы же особенности того мира, каким его видел средневеко­вый европеец? Человек Средневековья более остро и непосредственно, чем наш современник, переживал события, бурно выражал свои чувст­ва: от дикой необузданности горя до неистовой радости существования. Ведь жизнь тогда протекала более открыто, у всех на глазах — в букваль­ном смысле этого слова; уединение, интимность не характерны для это­го времени. Все события переживаются публично. Жизнь наполнена контрастами: сеньоры так же выставляют напоказ свою роскошь, как убогие — свои язвы и лохмотья (и те, и другие — в надежде вызвать эмо­циональное потрясение); блистательные кортежи прекрасных дам и великолепных рыцарей сменялись покаянными процессиями босых крестьян и измученных дальними переходами паломников; казни пре­вращались в спектакли, в которых, согласно обычаю, палач просил про­щения у жертвы, а толпа зрителей была охвачена чувством жестокого удовлетворения от торжества справедливости и рыдала горькими сле­зами сочувствия и умиления.

Миру угрожали внезапные неисчислимые бедствия — мор, война, нашествие опасного сброда, которые свидетель­ствовал и о наступлении Конца Света, завершающем всю эту суету. Мир замкнут, ограничен в пространстве враждебными странами и фантас­тическими чудовищами. Во временном измерении для человека Сред­невековья жизнь — это неизменность, принадлежность вечности. Пе­ремещения же ассоциируются с разрушением, потерями, смертью. Су­ета — от дьявола. Собственно, все изменения происходят циклически, начало совпадает с концом, конец мира означает его начало, также, как весна переходит в зиму, а осень— в лето. Эта повторяемость событий в циклическом времени делает всех ранее и ныне живущих ответственны­ми за первородный грех, всех иудеев виновными в смерти Иисуса Хри­ста (крестоносцы были убеждены, что идут карать палачей, а не их потомков).

Для человека Средневековья удивительным образом сосуще­ствуют мир реальный и мир идеальный, идеал и грубая реальность, ужа­сы и опасности земного мира — с Небесами и Адом, Рай Адама и Евы — с тем, в который попадают праведники и который утвердится на зем­ле после Пришествия Христа, младенец Иисус — с Иисусом-проповед­ником и страдальцем, распятым на кресте, а оборванный и жадный гра­битель — с возвышенным и благородным рыцарем.

Как и прежде, каждый человек определяется принадлежностью к общественной группе (сословию). Мы видим здесь ту же пирамиду, на вершине которой — Бог, на низшей ступени — простолюдины. Христи­анство рисовало идиллическую, уравновешенную картину общества, где каждое сословие покорно занимает отведенное ему Богом место в ожи­дании Страшного Суда, который и установит подлинное равенство. Поэтому клирику (греч. служитель культа) очень трудно было понять отчаянную жестокость крестьянского бунта: он объяснял его индиви­дуальным конфликтом, нравственными особенностями участников кровавого столкновения. Однако церковь никогда не выступала против неравенства, нищеты, ведь «дурное правление» можно заменить «спра­ведливым» и даже «идеальным». В то же время простонародье для об­щественной элиты (господ, образованных людей) — «невежды», «нео­тесанные», «вероломные», «подлые», «непослушные», поскольку они отличаются от свободных, благородных: освобождение не меняет при­роду раба.

Церковь не могла допускать открытой вражды, так как бед­ность была положительной ценностью (особенно в Раннем Средневе­ковье), она была пропуском в Рай. Конфликт, кроме того, угрожал ста­бильности системы. Бедность нуждается в милосердии, подаянии. Сами крестьяне считали себя свободными и требовали восстановления сво­их извечных прав. Господа же не различают «раба» и «крестьянина», «крестьянина» и «горожанина»; для них это — «подлое простонародье», предназначение которого состоит в служении высшим сословиям.

Как с этим высокомерием сочетается добродетель рыцарства — «защита сла­бых и угнетенных»? Рыцарство обеспечивает равновесие общества, а, значит, благо всех сословий, в том числе и простолюдинов. На деле об­щество раздирали не только межсословные, но и внутрисословные, не менее разрушительные конфликты: между кланами (остатки вендетты), соперничество партий в борьбе за трон или папский престол, борьба между «тощими» и «жирными» горожанами и т. п. Вне этой системы всегда существуют отторгнутые обществом: нищие, калеки, прокажен­ные. С XIV в. к ним относятся все более враждебно, от бродяг старают­ся избавиться; хотя монахи по обету благотворительности раздают им в некоторые праздники пищу, иногда принимают на время в госпита­ли, в то же время болезнь свидетельствовала о проклятии, физический дефект — о греховности, а тот, кто проклят Богом, должен быть отверг­нут и людьми. Более того, бедняков и калек во время эпидемии счита­ли виновными в отравлении колодцев. Но болезнь знатного (даже про­каза) не делала его изгоем.

Физическая привлекательность считалась непременным атрибутом и рыцаря, и святого, то есть сословным при­знаком. То же следует сказать и о роде занятий, который определяет вхождение в цехи, гильдии, корпорации, ордена и другие. Сохраняют­ся возрастные объединения (юношей, проходящих инициацию; в горо­де, например, подмастерья, студенты), религиозные — братства и про­чие. Принадлежность к каждой такой группе наделяет определенными правами и возлагает определенные обязательства. Объединяющей си­лой выступает сословная честь. Каждая группа обладала рядом призна­ков, по которым выделяла «своих»: поведение (этикет), одежда (вклю­чая материал, крой, цвет и т. д.). Шпоры полагалось носить только рыцарям, а лекарям — длинные замшевые перчатки. Ранг и звание учи­тывался и при казни: эшафот для коннетабля (главнокомандующего ар­мией) Франции Сен-Поля был украшен богатым ковром с лилиями, а подушка под колени и повязка на глаза — из алого бархата. Принадлеж­ность к социальной группе означала уровень богатства, роскоши: богат­ство не по статусу постыдно. Попытка перейти в другое состояние, зна­чит, изменить внешний вид, поведение, род деятельности, вызывает же­стокие насмешки и обещание бесславного конца, позора. Вместе с тем, добродетели и пороки не столько индивидуальны, сколько абстрактно обобщены, имеют сословно-корпоративный характер. Идеализирован­ный рыцарь щедр, благороден, отважен; в глазах крестьянина он алчен и корыстолюбив; крестьяне скаредны, монахи распутны, женщины болтливы, и все они — добыча дьявола.

В идиллически-уравновешенной системе христианского Средневе­ковья род занятий рассматривается как функциональное определение каждой группы: «труд молитвы», «ратный труд» и добывание хлеба на­сущного, которое ассоциировалось с трудностями, усталостью, мучени­ем, что неприлично благородному человеку. Труд как ценность определяется не в связи с его содержанием; мучение в труде — средство борь­бы с праздностью, значит, и всеми другими пороками. В этой группе также есть своя иерархия: наилучший труд — аграрный, торговля вызы­вала подозрения, ростовщичество безусловно осуждалось, как и боль­шая часть ремесел. Жонглеры (странствующие комедианты и музыкан­ты) — порождение дьявола! Безусловным нравственным авторитетом пользовались только отшельники, удалявшиеся в «пустыню» (что озна­чало — жившие уединенно). В итоге пострижение в монахи стало обыч­ным и для рыцарства, и для купечества. То же мы видим и на Руси: кня­зья строили родовые монастыри для спасения души, ухода от мира пе­ред смертью.

В XI в. формируется образ падшего ангела, Дьявола, нарушившего клятву вер­ности, предавшего Господа. Воплощения Добра и Зла постоянно боро­лись за душу человека, что и порождало его двойственность: он не при­надлежит себе, но несет ответственность за грехи. В отношении челове­чества в целом Добро абсолютно, отдельного человека Дьявол искушает. Что может спасти человека? Исповедь, признание греховности, раска­яние снимают вину. От имени Бога церковь прощала грехи, а с XII—XIII вв. появляются индульгенции (лат. милость), которыми грех, в соответст­вии с «Таксой святой апостольской канцелярии», отпускался за плату, в зависимости от его тяжести. Индульгенция уравнивала совершенный проступок и намерение его совершить. Таким образом, церковь присво­ила себе полномочия высшей судебной инстанции.

Церковь являлась центром общественной жизни, источником информации; многочис­ленные обряды, праздники, таинства формировали поведение и мнение прихожан. Отлучение от церкви фактически исключало человека из общества. Христианство на обыденном уровне, имевшее язык и образ­ный строй язычества, оказывало мощное эмоциональное воздействие: страх и раскаяние усиливаются в настроениях с XIV в. Святые и сам Иисус представлялись жестокими, грубыми, несправедливыми, таки­ми же опасными, как и божки языческой мифологии, как и сама жизнь. Поэтому надежду на спасение можно назвать доминантой средневеко­вой культуры.

Запугивание вызывало психозы, которые выливались в травлю отдельных людей (например, в соответствии с Буллой про­тив ведьм папы Иннокентия VIII, 1484 г.). Вера отделяет «своих» от «чужих», разделение мира происходит теперь по принципу вероис­поведания. «Чужие» — это иудеи (с конца XI в., вероятно, антисеми­тизм усиливается; 4-й Латеранский собор, 1215 г., обязал иудеев носить на одежде специальный опознавательный кружок); далее, мусульмане (вражда усиливается в результате идеологической кампании времен крестовых походов) — в XIII в. Запад с ужасом узнает о приближении татар и считает их предвестниками Конца Света; в XIV в. появляются турки и разрушают христианскую Византию.

Надежды на обращение язычников в христианство остаются мифом. Насилие и хитрость ока­зываются более действенными в отношении европейских языческих племен. Но иноверца можно обратить в истинную веру, а еретика (от греч. особое вероучение) — нет. Он более опасный враг, порождение Сатаны. Поэтому нераскаявшегося еретика положено уничтожать так же, как и раскаявшегося. К ненависти здесь примешивается суеверный страх, который привносит в жизнь подозрительность и жестокость. Эту религиозную замкнутость и насилие в отношении инакомыслящих французский историк Ле Гофф называет «религиозным расизмом».

Че­ловек Средневековья твердо убежден, что на всякий поступок есть свое воздаяние, так что требование ужесточения наказания можно считать следствием обостренного чувства справедливости. Планомерным унич­тожение инакомыслящих становится с 1233 г., после создания Папой Григорием IX инквизиционных судов. Но просто смерть считалась не­достаточной для еретика: его подвергали жестоким пыткам. Это также объяснимо с точки зрения системы ценностей Средневековья, которая спасение связывала с умерщвлением плоти, аскезой. Из народного в официальное христианство приходит представление о чистилище (XIII в.); очистившись мучением в нем, душа все же получала шанс на спасение, В условиях Средневековья это можно считать проявлением оптимизма, так как в некоторые годы никто из умерших не попал в Рай или попали трое из трех тысяч умерших, утверждали богословы.

Носителями Добра и Зла были не только люди, но и минералы, рас­тения, животные. По-прежнему животные несли ответственность перед законом. Причем домашних животных судили в уголовных судах, осно­вываясь на Ветхом Завете. Дела же диких (пиявок, крыс, гусениц, са­ранчи, кротов и др. злоумышленников), ввиду некоторых технических сложностей, передавались церковным судам. Следует заметить, что при этом соблюдались все необходимые формальности, например, живот­ных представлял адвокат, время от времени довольно успешно. В дру­гих же случаях применялись заклинания и проклятие с отлучением от церкви (греч. анафема).

Безусловно, человек не мог существовать в состоянии постоянного гнетушего страха в мире, где все прекрасное, привлекательное могло оказаться лживым дьявольским соблазном. Средневековье создает оп­позицию всему пугающему, давяшему, господствующему — так называ­емую «смеховую культуру», выворачивающую все наизнанку, принижа­ющую трагическое, пародирующую в карнавалах, анекдотах, стихах церковную службу, официальные церемонии, молитвы, проповеди, те­ологические диспуты и пр. Карнавал отменял общественную иерархию, делал всех равными. Карнавальное время — время абсолютной свободы. Карнавал не только помогал избавиться от психического перенапря­жения, но и служил своего рода магическим заклятием ужасов, порож­денных средневековым сознанием.

Вторым полюсом Средневековья, несомненно, является вошед­шие в историю культуры рыцарство. Хотя идеалы придворной жизни воспринимаются как противоположные по духу религиозной жизни (ее смирению и всепрощению), однако между ними есть глубинная связь: верность, служение, обеты, к которым относились чрезвычай­но серьезно. Средневековая культура вырабатывала цивилизующие правила поведения для людей буйного, пылкого нрава, высокомер­ных и яростных, но не желающих прослыть варварами. Выражени­ем достоинства благородного человека стали уважение к другому (од­нако равному!), безграничная щедрость, зашита слабого, верность слову, справедливость — даже если это было опасно.

Определяющей ценностью в рыцарской культуре можно считать честь, которую за­щищали любой ценой. Делом чести рыцаря были поиски более силь­ного противника, честь не позволяла нападение на упавшего, более слабого (конечно, кодекс чести противоречил реальным боевым ус­ловиям: в войнах не гнушались хитростью, внезапностью нападения, мародерством, захватом пленных ради выкупа и пр. Кодекс чести вырабатывался на состязаниях, турнирах, в присутствии Прекрасной Дамы). С рыцарской культурой связывают возникновение современ­ной западной формы брака.

В то время большая патриархальная семья еще сохраняла свою власть над индивидом, определяла меру его ответственности, поведе­ние. В соответствии с традицией сын покидал семью в семилетнем воз­расте, чтобы начать свою службу у сеньора сначала пажем, потом ору­женосцем (с 14 лет), наконец, в 21-летнем возрасте он мог быть посвя­щен в рыцари. Рыцарь воспитывался для соперничества, для войны и семьи, как и материнской любви, практически не знал. Женщина для него была загадочным существом. Церковь же утверждала, что женщи­на существует для погубления души человека. Средневековье жестоко судило женщину, да и чего можно ожидать от военизированного муж­ского общества! Презрение к женщине оборачивалось пренебрежением к детям. Невозможно, конечно, утверждать полное отсутствие родитель­ской любви, т. к. известны святые, защищавшие от разных детских хво­рей: рождаемость была высокой, смертность — также. Слишком корот­кое (во всех сословиях) детство и небольшая продолжительность жизни нарушали связь поколений. Ребенка воспринимали как уменьшенную копию взрослого. Возрастающее внимание церкви к женщине измени­ло отношение и к детям. В придворных кругах, с их увлечением этике­том, предметом романтической привязанности юного аристократа ста­новилась жена сеньора. В традициях культуры были демонстрация чувств, переживаний, страданий, совершение подвигов в честь Пре­красной Дамы.

Правила куртуазной (старофр. придворной) любви предписывали обмен символическими подарками, разнообразные знаки внимания, многочисленные намеки, то есть то, что в несколько иной форме сохранилось как ухаживание. Куртуазная любовь цивилизовала выражение чувств, воспитывала гражданские качества (преданность, самоотречение, верность долгу), формировала ценностный образ муж­чины, отличный от женского: мужчина должен совершать подвиги и готовиться к ним, а женщина должна быть верной своему рыцарю.

С XII в. появляется культ Девы Марии — в христианстве и Прекрасной Дамы— в рыцарских романах, что свидетельствовало о повышении статуса жен­щины в обществе (хотя имущественные права, напротив, ограничи­лись). В это время возрастает социальная ценность моногамного бра­ка, в том числе и благодаря усилиям церкви (ограничение внецерковных форм брака, укрепление брачных уз и т. д.). Кодекс рыцарского отно­шения к женщине из придворной игры превращается в норму поведе­ния для различных сословий.

Русское средневековье не в меньшей степени милитаризовано (князь — это не только администратор, политик, но и, в первую оче­редь, главнокомандующий), а, с другой стороны, пронизано ценно­стями восточного христианства. Следует добавить также, что в значи­тельной степени характер культуры определялся элементами племен­ных традиций (ценностей жизни) и архаических верований. Сложное взаимодействие этих основных факторов определяет идеализирован­ный образ героя, защитника народа православного (и соответственно церкви, веры), земли Русской и, в конечном итоге, князя Киевского. Прообразом героя часто выступает реальное лицо, например князь Святослав Игоревич.

Столкновение лицом к лицу с врагом, рукопашный бой, способ­ность нанести смертоносный удар требует определенного напряжения всех сил, состояния неистовства («буйства»). Выдающихся воинов на­зывают «буй-тур» (как дикого быка, известного мощной комплекцией, неукротимым, яростным нравом). В то же время политические убийства осуждаются, их жертвы становятся святыми, а исполнители характери­зуются крайне пренебрежительно. Князь Владимир Мономах объясня­ет, что такое убийство не может быть оправдано ни политическими со­ображениями, ни семейной солидарностью: он — христианин. Хотя за спиной у него — целая череда успешных военных операций, которыми князь, несомненно, гордится, перечисляя свои подвиги для потомков.

Помимо обычных для профессионального военного талантов, лето­писи и былины приводят примеры своеобразной «спортивной чести» — предупреждения о нападении: «Хочу на вы идти» — в противовес вра­жескому коварству. Эта открытость очень естественно, тем не менее, сочетается с военной хитростью. По отношению к некоторым князьям (в том числе и княгине Ольге) употребляется термин «вещий», то есть, «мудрый» и даже «колдун», «оборотень». Способностью «морочить го­лову» врагу по необходимости обладали и простые мещане: в осажден­ном Белограде делегации врагов-печенегов жители продемонстрирова­ли колодец киселя, угощали и «с собою дали», показав бессмысленность осады. Хотя всего-то киселя была дежка — из остатков зерна, собран­ных во всем городе.

Ценностью, несомненно, является и просто грамотность, обычная среди населения Руси II-XI1I веков, и «книжная премудрость» князей; особой любовью пользовались сочинения по философии, истории, эти­ке и жития святых.

Сближение «великих» и «малых» в обществе, несмотря на четкую правовую дифференциацию, находим в призывах Владимира Мономаха к потомкам контролировать деятельность администрации, не позволять боярам обижать слабых; в описании пиршеств, которые устраивал лю­бимец как нищих, так и бояр князь Владимир Святой, рассылая по Киеву возы с напитками и яствами и выражая уважение к своим дру­жинникам («Серебром и золотом не найду дружины, ас дружиною до­буду и серебро, и золото»); в словах его отца, князя Святослава, кото­рый в критический момент сражения обратился к дружине: «Я же впе­реди вас пойду. А если моя голова поляжет, то о своих думайте сами», — не только признавая за нею право решения, но и выступая «первым среди равных», чем вызвал прилив сил у своих воинов.

С другой стороны, в русском Средневековье сохраняют ценность се­мейные связи в том смысле, как мы сейчас их понимаем: почитается мать, уважается жена, защищаются дети. Богатырь, ослушавшийся ма­тушки, обязательно подвергается смертельной опасности и горько со­жалеет о своей неразумности. Вероятно, и хвастовство (чванливость), демонстративность, всяческая чрезмерность воспринималась, в лучшем случае, иронически. Непритязательность же, неприхотливость князя Святослава вызывает у летописца неприкрытое восхищение.

Сословно-корпоративная мораль средневековой Европы в полной мере отразила противоречивый характер этой культуры:

— с одной стороны, это наиболее развитая форма морали традици­онного общества, которая характеризуется подчинением индивида со­словию (сословная честь), официальной христианской идеологии;

— с другой стороны, средневековое христианство ориентировало человека наличную (в гипертрофированной форме, порождавшей чув­ства вины, раскаяния, сострадания) ответственность;

— проявление этой тенденции, развивающейся постепенно в родо-племенной и древневосточной и особенно в морали античного обще­ства, приводит постепенно к разрушению традиционной системы мо­рали.