Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

МЫШЛЕНИЕ

В «Кавказском меловом круге» Бертольта Брехта гувернантка (плохая мать) однажды говорит: «Я люблю народ с его простотой и прямотой». Это ложь. Мы выводим это из противоречии в дальнейшем контексте. Представшую перед судом гувернантку раздражает запах бедного люда в зале. В другом месте пьесы она бросает: «...один только запах, от которого у меня мигрень». Ее взгляд падает на Грушу, которая позже в меловом круге окажется хорошей матерью. «Это человек?» — спрашивает она. Так не говорят, если любят народ, его простоту и прямоту.

Мы хотим испытать ложь на определении Августина. Очевидно, речь идет о ложном высказывании (enuntiatio falsa). Как же обстоит дело с намерением обмануть (voluntas fallendi)? Не может ли быть так, что гувернантка обманывается в самой себе и искренне думает, что любит народ? Откуда же вообще мы можем узнать о намерении обмануть? Как нам заглянуть в душу этой женщины?

В действительности мы не можем заглянуть в ее душу, и воз­можность самообмана никогда нельзя исключить с полной надеж­ностью, кроме тех случаев, когда лжец признается под напором доказательств: «Я солгал». Гувернантка не признается в этом; на судью и на нас как свидетелей этой сцены ложится обязанность собрать косвенные улики и доказательства для вынесения вердикта: «Она солгала». Этот вердикт не просто начисто стирает слова гувернантки, как если бы она их никогда не говорила. Ведь дело же не в том, что теперь удалось точно установить, любит она народ или нет. Мы-то знаем определенно: она народ не любит. То есть она должна была бы, если бы хотела быть правдивой и не лгать, произнести именно эти слова: «Я не люблю народ с его простотой и прямотой». Это предложение остается непроизнесенным.

Наше заключение, что произнесенное предложение есть ложь и должно быть отвергнуто как ложь, зависит, однако, от предположения, что в душе у гувернантки скрыто это непроизнесен­ное предложение, именно это, и никакое другое. Без этого допущения вообще нельзя говорить о лжи, и никакой суд в мире не сможет отличить ложь от истины.

Достаточно на минуту задержаться на этом, как мы удивимся. Не правда ли, здесь утверждается, что за этой ложью стоит не одно предложение, а два? Одно мы слышим, и оно как таковое не слишком выделяется. Но оно ложно. Второе предложение мы не слышим, потому что оно остается в душе. И это предложение истинно. Оно имеет не просто иной, а прямо противоположный смысл. С точки зрения языка это означает: истинное предложе­ние полностью совпадает с ложным, за исключением маленького словечка не.

Выясняется, что ложь в принципе гораздо больше зависит от языка, чем мы предположили в начале наших размышлений. С помощью языка не только лгут, но и говорят истину. И то, и другое происходит с помощью предложений. Но предложения состоят из слов, значения которых взаимно детерминируются представлениями и таким способом образуют смысл. Предложения подчиняются законам семантики и синтаксиса. Предложения относятся к компетенции лингвистики.

Августиновское определение лжи теперь можно подвергнуть исправлению. Августин считал ложь данностью, если за ложным предложением стоит намерение обмануть. В противоположность этому лингвистика рассматривает ложь как данность, если за (произнесенным) ложным предложением стоит (непроизнесен­ное) истинное предложение, отличающееся от первого на противоречие, т. е. на ассертивную морфему (Assertionsmorphem) да / нет (ja/nein). Не duplex cogitatio^*, как говорит Авгусин[23], а duplex oratio^** является знаком лжи.

Следствия из этого определения касаются прежде всего того, что называется мышлением. Ибо то невысказанное предложение, которое является носителем истины, может с таким же успехом называться мыслью. Я не имею ничего против того, чтобы далее непроизнесенные предложения назывались мыслями, как их всег­да и называют. Но я придаю очень большое значение констатации того факта, что эти мысли, или невысказанные предложения, сделаны из того же материала, что и наши языки. Разумеется, естественные языки, а не искусственные. Во всяком случае, естественные языки в не меньшей степени, чем искусственные. Поэтому в первую очередь, еще до всех логических законов, которые могут существовать, мышление подчиняется лингвистическим законам. В особенности мышление послушно семантическим зако­нам игры в детерминацию между полюсами значения и представления.

Конечно, необходимо указать, что мышление в своей основе совершенно другой природы, нежели речь. Но это недоказуемо и «немыслимо». Здесь должно быть установлено следующее: мож­но вообще говорить о лжи и приписывать ее лжецу как нравственную ошибку, если только мы обращаемся с подуманным, как со сказанным, т. е. как если бы подуманное состояло из слов и предложений. Только поэтому подуманное и сказанное могут рассматриваться как потенциальное противоречие. Это можно назвать гипотезой. Но на этой гипотезе зиждется нравственный по­рядок и добрая часть правосудия. Эта гипотеза изо дня в день стократно проверяется. Ее правильность — это нравственная уве­ренность. Но ее последствия простираются далеко за пределы лжи и покрывают все проблемы языка и мышления.