|
Читайте также: |
Данная статья была напечатана в 4-ом выпуске альманаха «Деды», вышедший в 2010 году.
Часть 1. Период Российской империи
Польские стереотипы беларусов
В ХIХ веке взаимоотношения поляков и беларусов принципиально отличались от современных. Поляки не воспринимали беларусов как национально чуждое сообщество. Но после упразднения униатства (в 1839 г.) и особенно после поражения восстания 1863—64 гг., параллельно с усилением позиций православия, постепенно возрастали субъективно ощущаемые культурные различия. Культурная разность начала восприниматься как национальная только в XX веке, в связи с превращением политической (внеэтничной) идеи «польского народа» в культурно-языково-этничную и с возникновением беларуского национального движения.
Население, называемое «беларуским» в первой половине ХIХ века – это жители Витебской, Могилёвской и восточной части Минской губернии. Понятие «беларус» имело тогда топонимический, а не этнический характер. Жители центральной и западной Беларуси называли себя «литвинами», это название тоже имело внеэтничный характер и говорило о прежней государственно-политической принадлежности к ВКЛ. Во второй половине ХIХ столетия определение «беларусы» распространилось также на западную часть Беларуси и постепенно приобрело этнический характер.
Так кого в XIX веке считать беларусом? Это проблема, так как сегодняшние критерии весьма отличаются от прежних. Шляхта считала себя «gente Lithuani (Rutheni), natione Poloni», мелкая шляхта в повседневной жизни говорила по-беларуски, а по-польски только в праздники. Беларускоязычные крестьяне-католики определяли себя как людей «польской веры», или даже как поляков, тогда как православные селяне считали себя «русскими».
О тогдашнем беларускоязычном населении (преимущественно крестьянах) мы знаем по описаниям современников – прежде всего помещиков и немногочисленных исследователей. Источником сведений служит богатая мемуарная и художественная литература (Ю. Крашевский, Э. Ожешко, Е. Вайсенгоф), а с 1905 года и местная пресса*.
/* 40 лет после восстания 1863—64 гг., когда на территории бывшего ВКЛ польская печать была запрещена, сообщения из Беларуси появлялись в газетах Царства Польского, а также территорий, аннексированных Пруссией и Австрией./
В 1817 году Мария Чарновская так писала о православных крестьянах (прежних униатах) Могилёвщины:
/Они/ «исполняют все то, чему их научили заветы предков, и с одинаковой набожностью исполняют как языческие, так и христианские обряды, часто сочетая первое с другим. /…/ Они не могут объяснить ни значения, ни причины того, что делают. Весь ответ, что так делали наши (их) предки и так говорили старые люди» (1).
/1. M. Czarnowska. Zabytki mitologii slowianskiej w zwyczajach wiejskiego ludu na Bialej Rusi dochowywane // Dziennik Wilenski. Tom VI. 1817, lipiec – grudzien, s. 397./
Исследователи и помещики часто писали о поверхностности их веры, религиозном безразличии и даже склонности к атеизму (у полешуков); особенно это касалось православного населения, еще недавно униатского, которое было значительно слабее привязано к этой религии, чем постоянные в своей вере католики. Так было и в ХIХ, и в ХХ веке. Вдобавок постояно подчеркивалась низкая степень просвещенности народа, низкий уровень его исторического и общественного сознания, крестьянская апатичность, боязливость, осторожность, хитрость, склонность к фатализму и суеверность (2).
/2. В то же время россиянин И. Попов писал: «Белорус не изведал татарской неволи, поэтому остался относительно добродушным и покладистым, это привело также и к сохраненню большей патриархальности в отношениях». (И. Попов. Бeлоруссия и белоруссы. Москва, 1903, с. 21.)
Одновременно под влиянием романтической народности провозглашалась необходимость «познания народа», сближения с ним, высказывалось сострадание его несчастьям, обращалось внимание на крестьянскую нищету – считалось, что деревне надо помочь, особенно путем распространения просвещения среди народа. Ян Чечот писал:
«Крестьяне наши – люд хороший, добродушный, трудолюбивый, приличный – должны возбуждать в нас самые добрые чувства. С ними мы можем быть счастливы. Давая им за работу их рук работу нашего ума и просвещения, мы можем умножить общее благо. Не следует думать, что и мы от них не могли бы чему-то научиться» (3).
/3. J. Czeczot. Piosenki wiesniacze z nad Niemna. Wilno, 1837, s. V./
Поэту хотелось, чтобы песни, которые он собирал и записывал, «увеличивали взаимную доброжелательность пана и крестьянина, от которой столько зависит». «Дворное сообщество» должно было объединять деревню и поместье ради их общей пользы.
Отношения между крестьянами и панами особенно идеализировались накануне упразднения крепостничества. Ян Блоньский отметил, что «польский рай чаще всего видели на литовско-беларуских «крэсах» (4).
/4. J. Blonski. Polski raj // Tygodnik Powszechny, 1987, № 51—52.
Хотя различия между сословиями тех и других были очевидны, долго никто не догадывался, что они могут превратиться в национальные. Крестьянин из-под Минска был для местного помещика таким же своим, как для мазовецкого шляхтича – «люд из-под Варшавы», несмотря на то, что говорил на другом языке и иногда принадлежал к другому вероисповеданию. Шляхетское представление о народе в Речи Посполитой принимало его многокультурность, также как и иерархическую структуру общества – с паном-помещиком наверху, который по-отечески относился к крестьянину, находившемуся согласно с укоренившейся феодальной традицией в самом низу социальной пирпмиды.
Восстание 1863—64 гг. показало многим полякам масштаб и глубину конфликта между деревней и поместьем. Ядвига Кеневич, которая сама происходила из семьи помещиков, так описывала события на Мозырщине в мае 1863 года:
«Разъяренные крестьяне подло подсматривают, выслеживают, связывают и вывозят собственных панов, издеваются, если кого поймают в лесу, не пропуская ничего из /средств/ палачей Христа» (5).
/5. J. Kieniewicz. Dereszewicze. 1863. Wroclaw, 1986, s. 137./
Но помещики, которые жили среди крестьян и были тесно связаны с ними экономически, по-прежнему хотели видеть в них близкий себе народ, относясь к «беларускому элементу» как к составной части политического общества, объединявшего этносы прежней Речи Посполитой. Такое отношение обусловливала и близость беларуских диалектов к польскому языку, ввиду чего их часто считали непосредственно польскими диалектами или же переходными между русскими и польскими.
Интеллигенция же, экономически не связанная с крестьянством и жившая в основном в городах (а также горожане) быстрее, чем помещики, исключала православных беларусов из состава польского народа. Однако это стало очевидным только после 1905 года.
Описания беларуских крестьян второй половины XIX века принципиально не отличались от тех, что были сделаны в первой половине столетия. В 80-е годы корреспондент познаньской газеты сообщал из Вильни:
«Беларуский народ на удивление добрый и спокойный. Это тот материал, из которого любое разумное правительство могло бы сделать все, что пожелало бы. Ленивый и инертный, беларуский крестьянин даже и неспособен противостоять бесправию, что, однако, не значит, что в глубине души он не имеет обиды на своих угнетателей. Национального сознания для него не существует, на вопрос, кто он, беларуский крестьянин скорее всего ответит: «Я, паночку, здешний (тутэйшы)», как будто слово «здешний» было для него альфой и омегой» (6).
/6. Korespondencja z Wilna // Dziennik Poznanski. 1887, № 187./
Тогда же «Gazeta Rolnicza» /Сельская газета/ писала о крестьянах из Витебской губернии:
«Лепельчанин (беларус) – обязательно земледелец. Сообразно почти допотопному уровню обработки земли, он тихий, спокойный, нелюбопытный, даже апатичный. Считая, что всем он обязан исключительно силам природы, оставляет себе очень незначительную часть в использовании средств, необходимых, чтобы прокормиться» (7).
/7. Gazeta Rolnicza. 1885. 35 (list Ottona Missuny).
События революции 1905—06 гг. не только помогли помещикам увидеть силу классового конфликта в беларуской деревне, но также выставили на первый план те черты местного населения, которые прежде почти не упоминались. Идиллические зарисовки деревень Чечота и Дунина-Марцинкевича дополнило зрелище охваченных пламенем усадеб, картины грабежей и убийств, учиненных тёмными крестьянами.
В последнее десятилетие российского господства появился новый слой беларусов – национальная интеллигенция. Часть польской общественности (в том числе помещики) поддержала беларуское движение (и даже финансировала его), полагая, что оно станет преградой для дальнейшей русификации Беларуси, особенно православной части населения. Надеялись, что это движение не будет иметь антипольского характера, а станет союзником. Беларуский помещик-католик Эдвард Войнилович, который финансово поддерживал беларуское движение, разочарованный тем, в каком направлении оно развивается, позже писал:
«От беларуских обществ, поначалу принимая в них и материальное участие, я всегда в итоге отходил, ибо предпринятая ими работа в направлении самопознания и национального возрождения («Лучынка», «Саха», «Загляне сонце и в наше ваконце» и т.п.) всегда под конец принимала характер и направление социалистический, которому я не мог потакать вопреки своим убеждениям» (8).
/8. E. Woynillowicz. Wspomnienia 1847—1928. Cz. 1. Wilno, 1931, s. 210-211./
Эволюция оценок «беларуского фактора» стала в большой мере результатом изменения категорий мышления у поляков. По мере усиления процесса отождствления полонизма с католичеством происходило постепенное дистанцирование от православных сообществ восточных окраин бывшего ВКЛ. Особенно это характерно для национальных демократов («эндеков»). Беларусов-католиков они воспринимали как поляков в современном, этнично-языковом смысле, а православных беларусов исключали из числа таковых, особенно тех, кто проживал в восточной Беларуси (позже это нашло отражение в Рижском договоре).
Впрочем, отношение тогдашних поляков к своим беларуским соседям не было однородным. Кроме национальных демократов, в польском обществе существовали еще три политических течения. Течение консервативно-помещичье относилось к крестьянам патерналистки, беря за образец традиции давней Речи Посполитой. «Краёвцы» принимали за основу культурный и национальный плюрализм местного общества, считая необходимым сохранить все население края как единое целое. В то же время социалисты-интернационалисты (главным образом СДКПиЛ – Социал-демократия Королевства Польского и Литвы), подчеркивая важность разделения на классы, считали, что революция решит национальные проблемы во всей Российской империи.
Можно констатировать, что почти весь XIX век поляки не воспринимали Беларусь как четко очерченную территорию, населенную (кроме городов) жителями одинаковыми в этническом смысле и явно отличающимися от своих соседей. Беларусь считали частью бывшего ВКЛ с населением, близким в языковом отношении как к полякам, так и к русским.
К началу ХХ века Беларусь уже нередко воспринималась в качестве специфического географического, культурного и этнично-языкового целого. Все чаще видели также раздел Беларуси на часть западную, католическую, ориентирующуюся на Польшу, и восточную, православную, склоняющуюся в сторону России. «Беларуское» все еще отождествлялось с «крестьянским», с недостатком активности, направленной на реализацию не только своих национальных потенций, но даже культурных устремлений в недеревенском (элитарном) понимании. К Беларуси поляки относились как к пространству между Польшей и Россией – возможному объекту (но никак не субъекту) столкновений.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 66 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |
| А.С. ПУШКИН | | | Беларуское видение поляков |