Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Ребенок учится

Японцы воспитывают своих детей совершенно иначе, чем мог бы себе представить даже самый проницательный западный человек. Американские родители, приучающие своих детей к жизни гораз­до менее осторожной и стоической, чем жизнь в Японии, все же с самого начала дают ребенку понять, что его маленькие прихоти не важнее всего в этом мире. Мы сразу же ставим его в условия определенного режима кормления и сна, и ребенок, как бы он ни капризничал до наступления времени бутылочки с молоком или отхода ко сну в постель, вынужден ждать. Когда немного подра­стет, мать бьет его по руке, заставляя вынуть палец изо рта или не разрешая прикасаться к другим частям тела. Мать часто нахо­дится вне поля зрения ребенка, и когда она уходит, ему приходит­ся оставаться одному. Его необходимо отучить от груди, прежде чем он перейдет к другой пище, а если его кормят из бутылочки, то он должен отвыкнуть от нее. Некоторые продукты полезны для ребенка, и он должен их есть. Когда он делает что-то не так, как надо, его наказывают. Что может быть более естественным для американца, как ни предположить, что эти же методы использу­ются с удвоенной силой и для воспитания маленького японца, который в конечном счете должен подчинить себе свои желания и научиться строго и неукоснительно соблюдать столь жесткий кодекс поведения?

Тем не менее, у японцев дело обстоит не так. Траектория жиз­ни в Японии противоположна той, которая характерна для Со­единенных Штатов, и представляет собой большую неглубокую U-образную кривую. Максимальной свободой и вседозволенно­стью пользуются младенцы и старики. По истечении периода младенчества ограничения постепенно возрастают, пока кривая не достигает низшей точки, которая как раз соответствует време­ни, предшествующему вступлению в брак и началу семейной жизни. Нижняя линия кривой охватывает много лет и соответствует периоду зрелости, но постепенно кривая вновь подымает­ся вверх, и по достижении шестидесятилетнего возраста мужчи­ны и женщины почти так же не обременены чувством стыда, как и маленькие дети. В Соединенных Штатах эта кривая переверну­та сверху вниз. В отношении ребенка здесь применяются жесткие дисциплинарные методы воспитания, и по мере того как он рас­тет и набирается сил, воспитательное воздействие постепенно ослабевает вплоть до того момента, когда человек начинает само­стоятельную жизнь, получает работу, которая может обеспечить его существование, и создает собственную семью. Расцвет жиз­ни у нас — пора наибольшей свободы и инициативы. Ограниче­ния вновь появляются тогда, когда люди утрачивают силы и энер­гию и становятся зависимыми от других. Американцам трудно даже вообразить жизнь, устроенную по японской модели. На наш взгляд, это вызов действительности.

Вместе с тем, и американская, и японская организации жиз­ненного пути фактически обеспечивали энергичное участие ин­дивида в своей культуре на протяжении всего периода расцвета его сил. В Соединенных Штатах эта цель достигается путем свой­ственного этому периоду возрастания свободы выбора. Японцы достигают той же цели, накладывая на поведение индивида мак­симальные ограничения. Человек в этот период обладает наи­большей физической силой и способностью зарабатывать день­ги, но это не делает его хозяином собственной жизни. Японцы глубоко уверены в том, что самообладание является полезным духовным упражнением (сюё) и приносит результаты, не дости­жимые при предоставлении свободы. Но рост ограничений, на­кладываемых на поведение мужчины и женщины в наиболее ак­тивный и плодотворный период их жизни, ни в коей мере не говорит о том, что эти ограничения охватывают всю жизнь япон­цев. Детство и старость остаются «свободными зонами».

У народа, который воистину всё позволяет детям, они, вероят­но, очень желанны. Именно так обстоит дело у японцев. Как и американские родители, они хотят иметь детей прежде всего по­тому, что любовь к ребенку доставляет удовольствие. Однако же­лание иметь детей определяется у них также и другими причи­нами, которые в Америке гораздо менее значимы. Японским родителям дети нужны не только для эмоционального удовлет­ворения, но и потому, что непродолжение рода означает для них жизненную катастрофу. У каждого японца должен быть сын. Он нужен ему, чтобы после его смерти было кому ежедневно отда­вать дань уважения его памяти перед миниатюрным могильным камнем в домашнем алтаре. Он нужен ему, чтобы продолжить род, сохранить славу семьи и находящуюся в ее владении собственность. По традиционным социальным причинам отец нуж­дается в сыне почти так же, как и юный сын нуждается в отце. Сын со временем займет место своего отца, и тот воспринимает это не как отстранение, а как подстраховку. Еще несколько лет отец является опекуном «дома». Позднее им будет его сын. Если бы отец не мог передать опекунство сыну, исполнение им своей роли нельзя было бы считать успешным. Хотя зависимость сына от отца сохраняется гораздо дольше, чем в Соединенных Штатах, это глубокое чувство преемственности освобождает ее при вступ­лении сына во взрослый возраст от той ауры стыда и унижения, которой она окружена у народов Запада.

Женщина тоже желает иметь детей не только ради эмоцио­нального удовлетворения. Она хочет этого еще и потому, что лишь в качестве матери может обладать статусом. Положение бездетной жены в семье крайне ненадежно, и даже если муж ее не отвергнет, у нее нет никаких надежд стать свекровью, проявить свою власть в браке сына и пользоваться властью над его женой. Ее муж для продолжения рода может усыновить какого-нибудь мальчика, но бездетная женщина, согласно представлениям японцев, и в этом случае остается неудачницей. В Японии от женщин ждут рождения детей. В первой половине 30-х годов средняя рождаемость составляла здесь 31,7 новорожденных на 1000 человек в год, будучи высокой даже по сравнению со стра­нами Восточной Европы, отличающимися высокой рождаемос­тью. В США в 1940 г. этот показатель составлял 17,6 новорожден­ных на 1000 человек в год. Японские женщины рано становятся матерями. Девятнадцатилетние девушки рожают больше детей, чем женщины любого другого возраста.

Рождение ребенка в Японии столь же интимное дело, как и половое сношение. Женщинам не позволяется кричать во время родов, поскольку это равносильно публичному разглашению про­исходящего события. Для младенца заблаговременно готовят ма­ленькую соломенную постель с новыми матрацем и покрывалом. Считается плохим предзнаменованием для ребенка не иметь соб­ственной новой постели, даже если семья не в состоянии сделать больше, чем почистить и подновить старые стеганые одеяла и прокладки, дабы придать им вид «новых». Лоскутное одеяло ре­бенка не такое жесткое, как покрывала взрослых, и легче их. От­сюда можно заключить, что ребенок чувствует себя в своей по­стели достаточно комфортно, однако в представлениях японцев большее значение придается другой причине, по которой у ребен­ка должна быть своя отдельная постель, и эта причина, видимо, связана с своего рода симпатической магией: новое человеческое существо должно иметь собственную новую постель. Соломенная постель ребенка тесно соприкасается с материнской, но младенец не спит со своей матерью до тех пор, пока не подрастет настоль­ко, чтобы проявить инициативу. В возрасте примерно одного года ребенок, как здесь говорят, протягивает руки и дает знать о своих притязаниях. После этого он спит на руках у матери под ее покры­валами.

В течение трех дней после рождения младенца не кормят, по­скольку в Японии принято ждать появления у родильниц насто­ящего молока. Далее ребенок имеет возможность сосать грудь в любое время как для питания, так и для удовольствия. Мать тоже получает удовольствие от кормления. Японцы убеждены, что кормление является одним из величайших физиологических удовольствий для женщины и что ребенок легко научается разделять его с ней. Грудь — источник не только питания, но так­же наслаждения и удовольствия. В течение месяца малыш либо лежит в своей маленькой постели, либо находится на руках у матери. Только после того, как в возрасте примерно тридцати; дней он будет принесен в местное святилище и представлен там, считается, что жизнь прочно закрепилась в его теле и что теперь можно без опасений показывать его на людях. Когда он достигает месячного возраста, мать начинает носить его на спине, Двойной пояс, поддерживающий его под мышками и под ягодицами, перекидывается через плечи матери и завязывается спе­реди на уровне ее талии. В холодную погоду мать надевает сте­ганую куртку прямо поверх ребенка. Старшие дети в семье, как мальчики, так и девочки, тоже носят ребенка, даже когда они бегают наперегонки или играют в классики. Крестьянские и бедные семьи особенно полагаются на таких нянек, и «японские дети, проводя жизнь на людях, быстро приобретают рассуди­тельный, заинтересованный взгляд на вещи и, похоже, наслаж­даются играми старших детей не в меньшей степени, чем сами игроки, на спинах которых они находятся»²⁵⁸. Распластывающее привязывание ребенка за спиной в Японии имеет много обще­го с обычаем носить ребенка завернутым в платок, принятым на островах Тихого океана и в некоторых других районах земного шара. Этот обычай приучает к пассивности, и дети, которых так носили, когда вырастают, способны, как и японцы, спать где угодно и как угодно. Однако японский способ привязывания детей не ведет к такой пассивности, как метод ношения их в платке или корзине. Ребенок «учится цепляться за спину несу­щего как котенок... Ремни, прикрепляющие его к спине, обес­печивают достаточную безопасность; но ребенок... сам должен прилагать усилия, чтобы сохранять удобное положение, и в ско­ром времени отучается очень ловко сидеть верхом на несущем его человеке, а не просто висит у него на плечах, как вязанка хвороста»-²⁵⁹

Когда мать занята работой, она укладывает ребенка в его по­стель, а когда выходит на улицу, берет его с собой. Она разгова­ривает с ним. Что-то ему мурлычет. Вместе с ним выполняет движения, предписанные правилами этикета. Отвечая на привет­ствие, она наклоняет голову и плечи ребенка вперед так, чтобы и он тоже участвовал в ответном приветствии. Ребенок всегда вклю­чен в ее движения. Ежедневно после полудня, отправляясь при­нять горячую ванну, она берет ребенка с собой и там играет с ним, усадив его к себе на колени.

В течение трех-четырех месяцев ребенка пеленают в толстые и тяжелые суконные подкладки, на которые японцы иногда сва­ливают вину за свою кривоногость. Когда ребенку исполняется три-четыре месяца, мать начинает его воспитывать. Она предвос­хищает удовлетворение его естественной нужды, вынося его на руках на улицу. Она ждет, пока он сделает свое дело, и обычно при этом низко и монотонно посвистывает, а ребенок учится понимать цель этого слухового стимула. Все согласны с тем, что ребенка в Японии, равно как и в Китае, начинают учить в очень раннем возрасте. Если возникают оплошности, некоторые мате­ри наказывают ребенка щипком, однако обычно они в подобных случаях лишь меняют тон голоса и начинают чаще выносить его на улицу. Если ребенок продолжает упорствовать, мать делает ему клизму или дает слабительное. Матери говорят, что они поступа­ют так, чтобы ребенку было удобнее; когда он научается тому, что от него требуется, его освобождают от бремени ношения неудоб­ных толстых пеленок. Японский ребенок и впрямь должен испы­тывать неудовольствие от пеленок, и не только потому, что они тяжелые, но и потому, что замена мокрых пеленок обычаем здесь не предусмотрена. Тем не менее младенец слишком мал, чтобы понять связь между воспитанием и избавлением от неудобных пеленок. Он испытывает лишь неумолимо давящую на него нео­твратимость заведенного порядка. Кроме того, матери приходит­ся держать ребенка подальше от своего тела, и хватка ее должна быть крепкой. То, чему ребенок научается в этом неотвратимом обучении, готовит его к принятию в зрелом возрасте, более тон­ких форм принуждения в японской культуре²⁶⁰.

Обычно японский ребенок начинает говорить раньше, чем ходить. Ползанье никогда не поощрялось. Традиционно бытова­ло представление, что ребенку не следует стоять на ногах и хо­дить до тех пор, пока ему не исполнится год, и мать обычно пре­секала любую такую попытку. На протяжении десятилетия или даже двух правительство в дешевом и многотиражном «Журнале для матерей» внушало, что попытки ребенка ходить необходимо поддерживать, и этот подход в конце концов получил широкое распространение. Матери обвязывают ребенка под мышками поясом либо поддерживают его руками. И тем не менее дети, как правило, все равно начинают говорить раньше. Когда они начи­нают пользоваться словами, поток детской болтовни, столь забав­ляющий взрослых, становится более целенаправленным. Взрослые не пускают на самотек обучение ребенка: они учат его словам, грамматике и почтительной речи. И ребенок, и взрослые получают удовольствие от такой игры.

Когда дети научатся ходить, они способны натворить много бед в японском доме. Они могут проткнуть пальцами бумажные стены, могут упасть в открытый очаг, находящийся посреди ком­наты. Но японцы, не довольствуясь этим, еще более преувеличи­вают таящиеся в доме опасности. Наступать на дверные пороги между комнатами «опасно», это абсолютное табу. В японском доме, конечно же, нет подвала; он держится на сваях. Японцы всерьез полагают, что даже неосторожный шаг ребенка, наступив­шего на перегородку, может привести к тому, что весь дом рух­нет с балочной опоры. Более того, ребенок должен приучиться еще и не наступать и не садиться на места соединения покрыва­ющих пол матов²⁶¹. Эти маты имеют стандартный размер, и ком­наты называются «помещениями в три мата» и «помещениями в двенадцать матов». Часто ребенку рассказывают, что в былые времена через места соединения матов самураи, находясь под домом, обычно просовывали свои мечи и пронзали ими обитате­лей комнаты. Лишь толстые мягкие маты могут уберечь от опас­ности; даже щели между ними таят в себе опасность. Мать обле­кает эти представления в постоянные предостережения ребенка: «опасно» или «плохо». Третьим обычно используемым ими заме­чанием ребенку является «грязно». Аккуратность и чистота япон­ского дома вошли в поговорку, и ребенка учат их уважать.

В большинстве случаев японских детей не отлучают от груди почти до тех пор, пока не родится следующий ребенок, однако правительственный «Журнал для матерей» в последние годы одобрительно отзывался об отлучении ребенка от груди в восемь месяцев. Матери, принадлежащие к среднему классу, часто так и поступают, но в Японии этот обычай далеко еще не стал всеоб­щим. Верные японскому убеждению, что кормление ребенка гру­дью доставляет огромное удовольствие матери, принимающие постепенно новый обычай рассматривают сокращение периода кормления как жертву, на которую идет мать ради благополучия ребенка. Принимая новое правило, гласящее, что «ребенок, ко­торого долго кормят грудью, становится хилым», они укоряют матерей, вовремя не отнимающих ребенка от груди, и обвиняют их в потакании собственной прихоти. О таких матерях они отзы­ваются следующим образом: «Она говорит, что не может отказать ребенку в груди. Она просто не может собраться с духом. Она сама этого хочет. Она выбирает то, что лучше для нее». При такой ус­тановке становится вполне понятно, что отлучение ребенка от груди в восемь месяцев не получило в Японии большого распро­странения. Для позднего отлучения от груди имеются также и чисто практические причины. У японцев нет традиции особого питания для только что отнятого от груди ребенка. Когда его рано отлучают от груди, то кормят водой, в которой варился рис, но в большинстве случаев ребенок сразу же переходит от материнского молока к обычному рациону взрослых. Коровье молоко в рацион японцев не входит. Не готовят они и специальных овощных блюд для детей. При таких обстоятельствах мы имеем все основания усомниться, право ли правительство, настаивая на том, что «ре­бенок, которого долго кормят грудью, становится хилым».

Обычно детей отлучают от груди, когда они начинают пони­мать то, что им говорят. Во время еды их усаживают за семейным столом на коленях у матери и понемногу кормят разной пищей; теперь они едят почти все из того, что едят взрослые. У некото­рых детей в это время возникают проблемы с едой, и это легко понять, когда отлучение от груди происходит из-за появления нового малыша. Матери часто предлагают им сладости, чтобы как-то откупиться от просьб покормить грудью. Иногда мать по­сыпает свои соски перцем. Однако все матери при этом поддраз­нивают детей, говоря им, когда те просят грудь, что они, оказы­вается, просто-напросто маленькие несмышленыши. «Посмотри на своего маленького братца, — подтрунивают они над ребен­ком. - Он настоящий мужчина. Хоть и маленький, как и ты, но не просит пососать грудь». Или по-другому: «Посмотри! Даже тот маленький мальчик смеется над тобой, потому что ты мальчик, а все еще просишься к груди». Дети двух, трех, четырех лет от роду, все еще требующие материнскую грудь, часто, едва заслышав, как приближается кто-то из детей постарше, бросают это занятие и притворяются безразличными.

Это поддразнивание, принуждающее ребенка стать взрослым, не заканчивается с отлучением от груди. С тех пор как ребенок начинает понимать, что ему говорят, приемы поддразнивания используются в любой ситуации. Мать говорит своему мальчуга­ну, когда тот начинает реветь: «Ну что ты плачешь, как девочка!» — или: «Ты же мужчина». Или она может сказать: «Посмотри на того малыша. Он не плачет». Когда другого ребенка приводят в гости, она будет ласкать его на глазах у собственного отпрыска и приговаривать при этом: «Этого малыша я готова усыновить. Как раз такой замечательный, послушный ребенок мне и нужен. По его поведению и не скажешь, что он маленький». Ее ребенок, заслы­шав такое, стремглав бросается к ней, нередко размахивая свои­ми кулачками, и кричит: «Нет-нет, не нужно нам никакого дру­гого малыша! Я сам буду делать все, как ты скажешь!». Когда ребенок одного-двух лет от роду ведет себя излишне шумно или сделает что-то неподобающее, мать может сказать посетившему дом мужчине: «Не возьмете ли вы этого ребенка с собой? Нам он не нужен». Посетитель подыгрывает ей и начинает уводить ребен­ка из дома. Малыш пронзительно вопит и призывает мать вызво­лить его. Он исполнен неподдельного гнева. Когда мать думает, что поддразнивание уже сработало, она смягчается и забирает ре­бенка назад, а он неистово обещает ей впредь быть хорошим. Та­кая небольшая пьеса иногда разыгрывается с детьми, которым уже исполнилось пять-шесть лет.

Поддразнивание принимает также и другую форму. Мать по­ворачивается лицом к своему мужу и бросает в сторону ребенка слова: «Твоего отца я люблю больше, чем тебя. Он мужчина что надо». Ребенок дает волю своей ревности и пытается вклиниться между отцом и матерью. Тогда мать говорит: «Твой отец не кри­чит на всю округу и не носится по комнатам как угорелый». «Нет! Нет! — протестует ребенок. — Я больше не буду. Я хороший. Те­перь ты меня любишь?». Когда игра длится достаточно долго, отец и мать переглядываются и улыбаются. Подобным образом они могут поддразнить не только сынишку, но и дочку.

Такого рода переживания — плодородная почва для страха стать посмешищем или подвергнуться остракизму, столь типичного для взрослого японца. Невозможно ответить на вопрос, насколько быстро детишки начинают понимать, что, подтрунивая над ними подобным образом, взрослые просто играют с ними. Но рано или поздно они это поймут, и тогда ощущение насмешки над ними прочно соединится у них с паникой ребенка, которому грозит по­теря всего, что надежно и привычно. Когда ребенок становится взрослым, насмешка сохраняет для него эту детскую ауру.

Паника, вызываемая таким поддразниванием у ребенка двух-пяти лет, нечто большее, чем просто паника, потому что дом для него — действительно оплот безопасности и потворства его же­ланиям. Разделение труда между отцом и матерью, как физичес­кого, так и эмоционального, настолько полное, что они редко выглядят в его глазах конкурентами. Мать или бабушка ведут до­машнее хозяйство и занимаются воспитанием ребенка. Обе они, преклонив колени, служат отцу и выказывают ему всяческие признаки почтения. Порядок старшинства в домашней иерархии четко определен. Ребенок узнавал о прерогативах старших поколений, о привилегиях мужчины перед женщиной, старше­го брата перед младшим. Однако на этом этапе его жизни во всех этих взаимоотношениях к ребенку проявляется снисхождение. Если это мальчик, снисходительность просто поразительна. Мать — источник постоянных и наивысших удовольствий как для мальчиков, так и для девочек, но трехлетнему мальчику по­зволено в обращении с ней давать выход даже приступам неис­тового гнева. Выказывать хотя бы малейшую враждебность по отношению к отцу нельзя, зато все накопившиеся в нем от ро­дительских поддразниваний чувства или всю свою обиду и все свое негодование из-за того, что его «кому-то отдают», он мо­жет свободно излить в мгновенных вспышках ярости, направ­ленных против матери или бабушки. Конечно же, не у всех маль­чишек случаются такие всплески ярости, но как в деревнях, так и в домах представителей высшего класса к ним относятся как к неотъемлемой части нормальной жизни ребенка в возрасте от трех до шести лет. Малыш колотит мать кулачками, пронзитель­но вопит и, что является крайней степенью насилия, вцепляется в волосы и портит ее изысканную прическу. Его мать — женщи­на, но он даже в три года, несомненно, мужчина. Ему позволено удовлетворять даже свои агрессивные побуждения.

В отношении отца он может выказывать лишь чувство почте­ния. Отец для мальчика служит образцом высокого иерархическо­го положения, и ребенок должен учиться проявлять подобающее уважение к нему, как часто говорят в Японии, «для тренировки». В отличие от большинства западных народов, воспитательная роль отца здесь гораздо скромнее. Соблюдение детьми дисциплины находится всецело в ведении женщин. Простой молчаливый взгляд, короткое замечание — вот обычно и все, из чего малень­кий ребенок может понять, чего отец от него хочет. Впрочем, и они большая редкость. На досуге отец может мастерить для детей игрушки. Он (равно как и мать) время от времени носит их даже тогда, когда они уже давно умеют ходить, и для своих детей в этом возрасте он иногда выполняет обязанности няньки, которые аме­риканский отец обычно возлагает на свою жену.

В отношениях с бабушками и дедушками, к которым также нужно проявлять почтение, дети, тем не менее, пользуются большой свободой. Бабушкам и дедушкам не предназначена роль воспитателей. Однако они могут ее принять на себя, если считают, что внучата воспитываются нестрого; по этому поводу в семье возникают значительные трения. Обычно бабушка на­ходится при ребенке двадцать четыре часа в сутки, и соперни­чество за влияние на детей между свекровью и невесткой вошло у японцев в поговорку. С точки зрения ребенка, обе они до­биваются его расположения. Что касается бабушки, то она не­редко использует его для оказания влияния на сноху. У молодой же матери нет в жизни более высокой обязанности, чем достав­лять удовольствие своей свекрови, и поэтому, как бы бабушка и дедушка ни баловали ее детей, протестовать она не может. Бабуш­ка угощает детишек леденцами после того, как мать сказала, что на сегодня им сладостей больше есть нельзя, и приговаривает при этом многозначительно: «От моих леденцов не отравитесь». Во многих семьях бабушка может преподносить внучатам такие по­дарки, на которые мать ни за что бы не решилась, и у нее боль­ше, чем у матери, свободного времени, чтобы участвовать в раз­влечениях детей.

Старших братьев и сестер тоже учат снисходительно относить­ся к младшим. Японцы вполне сознают опасность того, что ре­бенок после рождения нового малыша будет, по нашему выраже­нию, «ставить ему подножку». Ребенок, отошедший на второй план, легко может уловить связь между появлением младшего брата или сестры и тем, что ему пришлось расстаться с материн­ской грудью и лишиться места в материнской постели. Перед тем как новый малыш появится на свет, мать говорит ребенку, что теперь у него будет не просто «игрушечный» малыш, а настоящая живая кукла. Ребенку говорят, что теперь он получит возможность спать не с матерью, а с отцом, и это преподносится как большая привилегия. Детей вовлекают в приготовления к появлению мла­денца. Обычно они приходят в неподдельный восторг и радость от новенького малыша, однако иногда случаются и ляпсусы, ко­торые воспринимаются как вполне ожидаемые и не особо опас­ные. Переставший быть центром внимания ребенок может под­хватить младшего братца на руки и отправиться вместе с ним на улицу, говоря при этом матери: «Подарим кому-нибудь этого малыша». «Нет, - отвечает она, — это наш малыш. Мы должны быть добры к нему. Он любит тебя. И чтобы ухаживать за ним, нам нужна твоя помощь». Эта сценка иногда повторяется через какое-то время, но по матерям не заметно, чтобы она их сильно беспокоила. В больших семьях автоматически срабатывает мера предосторожности для такой ситуации: между детьми через од­ного существуют более тесные узы связи. Старший ребенок в се­мье становится лучшей нянькой и защитником для третьего ре­бенка, а второй — для четвертого. Младшие отвечают старшим взаимностью. До семи-восьми лет пол ребенка никак не влияет на эти отношения.

Все японские дети имеют игрушки. Отцы, матери, весь круг друзей и родственников мастерят или покупают для детей куклы и все необходимые для них принадлежности. У людей скромного достатка эти куклы дешевые, практически ничего не стоящие. Ребятишки играют в «дочки-матери», свадьбы, устраивают для своих кукол праздники, предварительно как следует договорив­шись о том, как надо «правильно», по-взрослому осуществлять соответствующие процедуры, а если возникает спорный вопрос, обращаются за разъяснениями к матери. Когда разгораются ссо­ры, мать чаще всего взывает к noblese oblige²⁶¹ и просит старшего ребенка уступить младшему. Обычно она говорит: «Почему бы и не проиграть, чтобы победить?». Она имеет в виду, — и трехлет­ний ребенок быстро начинает понимать ее намек, — что если старший уступит свою игрушку младшему, то малышу она вско­ре надоест, и он обратится к чему-то другому; тогда ребенок, внявший совету, сможет получить игрушку назад, хотя прежде он и лишился ее. Или же, когда дети собираются поиграть в госпо­дина и слуг, она намекнет ему, что, приняв в этой игре непопу­лярную роль, он тем не менее «выиграет», вдоволь позабавившись над товарищами по игре. Последовательность «проиграть, чтобы победить» очень почитается в японской жизни даже тогда, когда дети становятся взрослыми.

Помимо таких методов, как предостережение и поддразнива­ние, почетное место в японской системе воспитания занимает отвлечение внимания ребенка от того или иного объекта. Даже постоянное предложение сладостей в целом понимается как один из способов отвлечь внимание от чего-то. Когда ребенок приближается к школьному возрасту, начинают использоваться методы «исцеления». Если маленький мальчик не сдерживает приступы гнева, непослушен или чересчур много шумит, мать отводит его в синтоистский или буддийский храм. Мать относится к этому так: «Мы пойдем за помощью». Часто это всего лишь веселая про­гулка. Священнослужитель, осуществляющий исцеление, серьез­но спрашивает мальчика, в какой день он родился и какие у него проблемы. Затем он удаляется, чтобы прочитать молитву, после чего возвращается и объявляет об исцелении, иногда уничтожая при этом в виде какого-нибудь червяка или насекомого непослу­шание. Он очищает ребенка и отправляет его домой освобожден­ным. «На какое-то время этого хватит», — говорят японцы. Даже самое суровое из всех наказаний, которым подвергают детей в Японии, считается «лекарством». Это прижигание кожи ребенка маленькой щепоткой пудры, сделанной из моксы²⁶³. Такая проце­дура оставляет на коже долго не исчезающий шрам. Прижигание моксой — древний и широко распространенный метод дальнево­сточной медицины; в Японии он традиционно применялся для лечения многих болезней. Это средство исцеляет также от приступов ярости и упрямства. Мать и бабушка могут попробовать «полечить» мальчугана шести-семи лет таким суровым способом. В особо трудных случаях процедура может быть применена дваж­ды, однако крайне редко ребенка лечат моксой за непослушание трижды. Это не наказание в смысле «если ты поступишь так, я тебя отшлепаю». Но причиняемая им боль гораздо сильнее, чем даже от хорошей трепки, и ребенок усваивает, что впредь ему не удастся шалить и своевольничать безнаказанно.

Кроме этих методов, применяемых для воспитания непослуш­ных детей, в Японии есть еще и обычаи обучения ребенка необ­ходимым физическим навыкам. Характерной особенностью здешней системы физического воспитания является то, что ин­структор собственноручно проводит ребенка через выполняемые движения. Тот должен сохранять при этом пассивность. Пока ребенку еще нет двух лет, отец сгибает ему ноги так, чтобы он правильно принимал сидячее положение, в котором ноги долж­ны быть согнуты назад и касаться подъемом ступни пола. Пона­чалу ребенку трудно удерживаться в такой позе, не заваливаясь на спину, особенно потому, что обязательный элемент обучения правильному сидячему положению — требование сохранять не­подвижность. Ребенок не должен ерзать и пытаться устроиться поудобнее. Говорят, что путь к обучению лежит через расслабле­ние и пассивность. Эта пассивность подчеркнуто проявляется в том, что ноги ребенка располагает в правильном положении отец. Нужно научиться не только правильно сидеть, но и правильно спать. Благопристойность позы спящей женщины в Японии столь же велика как и стыдливость американки, которую увидели об­наженной. Хотя японки не испытывали стыда от своей наготы при купании до тех пор, пока правительство, стремясь завоевать одобрение иностранцев, не попыталось привить его им, к своей позе во время сна они относятся чрезвычайно строго. Девочка должна научиться спать вытянувшись прямо, ноги вместе; маль­чику же предоставляется большая свобода. Это одно из первых правил, устанавливающих различие в воспитании мальчиков и девочек. Оно, как и почти все другие требования в Японии, со­блюдается строже среди высших классов, чем среди низших. Гос­пожа Сугимото так рассказывает о своем самурайском воспита­нии: «С той поры, как я себя помню, ночью я все время тщательно заботилась о том, чтобы лежать на своей маленькой деревянной подушке недвижно и бесшумно... Самурайских дочерей учили ни­когда не терять контроль над умом и телом, даже во сне. Маль­чикам можно было растянуться в форме беспечно распростерто­го иероглифа дай²⁶⁴; девочки же должны лежать, согнувшись наподобие скромного и полного достоинства иероглифа кинодзи²⁶⁵, который означает «дух самообладания»²⁶⁶. Женщины расска­зывали мне, как матери и няньки, укладывая их вечером спать, поправляли им руки и ноги, чтобы те лежали правильно.

При традиционном способе обучения письму учитель также брал руку ребенка в свою и рисовал иероглифы. Это делалось для того, чтобы «дать ему почувствовать». Ребенок обучался опыту контролируемых ритмических движений еще до того, как он мог различать иероглифы и тем более их писать. В условиях современ­ного массового образования этот метод обучения менее распро­странен, чем прежде, но все еще встречается. Поклонам, исполь­зованию палочек для еды, стрельбе из лука, привязыванию к спине вместо малыша подушки - всему этому ребенка можно научить, двигая его руками или физически приводя его тело в соответству­ющее положение.

К тому времени, когда дети начинают ходить в школу, они уже свободно играют с другими детьми, живущими по соседству; ис­ключение составляют лишь семьи, принадлежащие к высшему классу. В деревнях детишки, не достигшие еще трех лет, объеди­няются для игр в небольшие компании, и даже в городах их игры на многолюдных улицах, порой переносимые на проезжую часть их, отличаются пугающей свободой. Дети - существа привилеги­рованные. Они слоняются по магазинам и слушают разговоры взрослых, играют в классики или в мяч. Они собираются для игр у деревенского храма, чувствуя себя в безопасности под защитой его духа-покровителя. Мальчики и девочки до тех пор, пока их не отдают в школу, и еще два-три года после этого играют вместе, однако наиболее тесными узами чаще всего связаны дети одного пола и особенно одного возраста. Эти возрастные группы (донэн) сохраняются дольше, чем все другие, и соединяют людей на всю жизнь, особенно в сельской местности. В деревне Суё мура, «ког­да сексуальные интересы ослабевают, приемы и увеселительные мероприятия, собирающие членов донэн, доставляют им подлин­ное удовольствие, одно из немногих оставшихся в их жизни. В Суё (деревне) говорят: «Донэн роднее жены»²⁶⁷.

Такие компании детей дошкольного возраста ведут себя чрез­вычайно свободно в общении друг с другом. Многие из их игр беззастенчиво непристойны с западной точки зрения. Из-за до­статочно откровенных разговоров взрослых и из-за той тесноты, в которой живет японская семья, детям известна «правда жизни». Кроме того, матери, играя со своими детишками и купая их, как правило, обращают внимание на их гениталии; в особенности это касается мальчиков. Японцы не порицают детскую сексуальность, за исключением тех случаев, когда дети позволяют себе проявлять ее в неподходящем месте или в неподходящей компании. Мастурбация не считается опасной. В компаниях дети могут вполне сво­бодно отпускать в адрес друг друга едкие замечания и предавать­ся безудержному хвастовству; позднее, во взрослой жизни, тако­го рода колкости были бы расценены как обидные оскорбления, а такое хвастовство вызвало бы глубокое чувство стыда. «Дети, — говорят японцы, мило улыбаясь, — не ведают стыда (хадзи)». И добавляют: «Именно потому они так счастливы». Между малень­ким ребенком и взрослым человеком пролегает глубокая про­пасть, ибо сказать о взрослом «он не ведает стыда» значит сказать, что он утратил всякое чувство приличия.

Дети в этом возрасте критикуют дома и имущество друг друга, а хвалятся в основном своими отцами. «Мой отец сильнее твое­го» или «мой отец умнее твоего» — такие высказывания особен­но в ходу. Отстаивая достоинства своих отцов, дети от слов пе­реходят к драке. Такого рода поведение покажется американцам мало достойным упоминания, однако в Японии оно резко кон­трастирует с теми разговорами, которые дети слышат всюду вок­руг себя. Каждый раз, говоря о собственном доме, взрослый япо­нец называет его «мой жалкий домишко», тогда как, говоря о доме соседа, употребляет выражение «ваш почтенный дом»; о своей семье он говорит «моя скромная семья», о семье соседа — «ваша благородная семья». Японцы мирятся с тем, что в течение мно­гих детских лет — начиная со времени формирования детских компаний для игр и вплоть до третьего класса начальной школы, когда дети достигают девятилетнего возраста, — они постоянно озабочены такими индивидуалистическими претензиями. Иног­да они проявляются в такой форме: «Я буду повелителем, а вы — моими слугами». «Нет, я не хочу быть слугой. Я буду повелите­лем». Иногда они выражаются в том, что ребенок всячески хва­лит себя и принижает других. «Они вольны говорить все, что за­хочется. Став старше, они понимают, что их желание — не закон, после чего они начинают терпеливо ждать, пока их не спросят, и более не увлекаются хвастовством».

Отношение к сверхъестественному формируется у ребенка дома. Священник не «обучает» его этому специально, и первые встречи ребенка с организованной религией происходят во вре­мя посещения народных праздников, где священнослужитель в целях очищения окропляет его вместе с другими присутствующи­ми. Некоторых детей также берут на буддийские службы, но и это обычно происходит во время праздников. Постоянный и наибо­лее глубокий опыт религиозных переживаний у ребенка связан с семейными ритуалами, сосредоточенными вокруг буддийского и синтоистского алтарей, расположенных в его доме. Более впечат­ляюще выглядит буддийский алтарь с родовыми могильными таблицами, к которым возлагаются цветы, веточки дерева и ладан. Каждый день сюда приносят еду в качестве приношения, а стар­шие члены семьи сообщают предкам о всех семейных событиях и совершают поклонение. По вечерам здесь зажигаются малень­кие светильники. Очень часто люди говорят, что им не нравится спать вне дома, потому что они чувствуют себя потерянными без царящего в нем незримого присутствия духов предков. Синтоист­ский алтарь обычно представляет собой просто полку, и важней­шим его элементом является амулет из храма Исэ²⁶⁸. Сюда могут положить иного рода приношения. Кроме того, на кухне имеет­ся божество кухни, а на дверях и стенах могут быть развешаны многочисленные амулеты. Все они носят охранительный харак­тер и обеспечивают безопасность дома. Аналогично этому, в сель­ской местности безопасным метом является деревенский храм, поскольку божества-покровители охраняют его своим присут­ствием. Матерям нравится, когда их дети играют вблизи храма, так как здесь они находятся в безопасности. Ничто в жизненном опыте ребенка не заставляет его бояться богов и строить свое поведение так, чтобы понравиться справедливым или строгим божествам. Последних следует лишь с благодарностью умилос­тивлять приношениями в обмен на их поддержку. Они не авто­ритарны.

Приучать мальчика к моделям осмотрительного взрослого об­раза жизни всерьез начинают в Японии лишь тогда, когда он два-три года проведет в школе. До этого времени его учили контро­лировать свое тело, а когда он бывал шумным и непоседливым, отвлекали его внимание и «лечили» от непослушания. Его нена­вязчиво увещевали и поддразнивали. Однако ему было позволе­но своевольничать вплоть до насилия над собственной матерью. Его маленькое эго получило закалку. Мало что меняется, когда он только начинает ходить в школу. Первые три года мальчиков и девочек в школе учат вместе, а учитель, будь то мужчина или жен­щина, всячески балует учеников и по сути является одним из них. Однако в это время как дома, так и в школе особое внимание де­тей обращают на опасности, связанные с попаданием в «неловкие» ситуации. Дети еще слишком малы, чтобы чувствовать «стыд», но должны научиться избегать таких ситуаций. Вот пример: ребенок из хрестоматийной истории, кричавший «Волк, волк!», когда ни­какого волка не было, дурачил людей». Если ты сделаешь что-ни­будь подобное, люди не поверят тебе, и ты окажешься в неловком положении». Многие японцы рассказывают, что, как только они допускали какую-то ошибку, первыми смеялись над ними имен­но одноклассники, а не учителя или родители. Задача старших состоит, по существу, не в том, чтобы самим подвергнуть ребенка осмеянию, а в том, чтобы совместить факт осмеяния с мораль­ным уроком необходимости жить в соответствии с принципом гири миру. Когда детям было шесть лет, их обязанности состояли в том, чтобы любить старших с преданностью верного пса (исто­рия об он верного пса, упомянутая раньше, взята из хрестоматии для детей шестилетнего возраста), теперь же постепенно вводит­ся целый ряд ограничений. «Если ты будешь делать то-то и то-то, говорят старшие, - мир будет смеяться над тобой». Такие прави­ла носят партикуляристский и ситуационалистский характер, и очень многие из них относятся к тому, что мы назвали бы этике­том. Они требуют подчинения воли ребенка все более и более воз­растающим обязанностям перед соседями, семьей и родиной. Ре­бенок должен ограничивать себя, должен чувствовать себя в долгу перед другими. Постепенно он обретает статус должника, который обязан вести себя осмотрительно, если хочет когда-нибудь распла­титься со своими долгами.

Об этом изменении статуса подростка свидетельствует серьез­ная модификация модели поддразнивания, применявшейся по отношению к нему в раннем детстве. К тому времени, когда он достигает возраста восьми-девяти лет, семья может по-серьезно­му отвергнуть его. Если учитель сообщает, что он вел себя непос­лушно или непочтительно, и ставит ему плохую отметку по по­ведению, семья ополчится на ребенка. Если он напроказничал и лавочник сделает ему замечание, «имя семьи опозорено». Вся семья единодушно сплачивается в обвинении ребенка. Я знала двух японцев, которым, когда им не было еще десяти лет, отцы сказали, чтобы они больше не возвращались домой, и они, при­стыженные, вынуждены были пойти к родственникам. Их нака­зали в школе учителя. В обоих случаях они вынуждены были жить вне дома, где их матери нашли их и, в конце концов, организо­вали возвращение домой. На поздней стадии обучения в началь­ной школе мальчиков иногда подвергают домашнему аресту для кинсин, «раскаяния», и они вынуждены коротать время, посвящая его навязчивой японской идее писать дневники. Так или иначе, семья дает понять мальчику, что теперь она смотрит на него как на своего представителя в мире, и выступает против него, когда его критикуют. Он в своей жизни не придерживается принципа гири миру. Он не может рассчитывать на поддержку своей семьи. Не может он обратиться за поддержкой и к своей возрастной группе. Школьные товарищи подвергают его остракизму за про­ступки, и ему приходится принести извинения и обещать впредь так не поступать, прежде чем его вновь примут в их круг.

«Стоит подчеркнуть, — пишет Джеффри Горер²⁶⁹, — что масш­табы, которые все это принимает, весьма необычны с социологической точки зрения. В большинстве обществ, где существуют расширенная семья или какая-либо другая фракционная соци­альная группа, группа обычно сплачивается для защиты одного из своих членов, когда он подвергается критике или нападкам со стороны членов других групп. Когда одобрение со стороны соб­ственной группы гарантировано, человек может противостоять всему остальному миру, целиком и полностью рассчитывая на ее поддержку в случае необходимости. Однако в Японии, судя по всему, дело обстоит иначе. Человек может быть уверен в поддерж­ке собственной группы лишь до тех пор, пока встречает одобре­ние со стороны других групп. Если же другая группа не одобряет или критикует его, собственная группа отворачивается от него и содействует наказанию, если только индивиду не удаётся заста­вить эту другую группу отказаться от своих обвинений. Благо­даря этому механизму одобрение со стороны «внешнего мира» обретает в Японии беспрецедентную важность, не имеющую, ве­роятно, параллелей ни в каком другом обществе»²⁷⁰.

Воспитание девочки до этого возраста не отличается от вос­питания мальчика, разница лишь в некоторых деталях. Дома де­вочка более ограничена в поведении по сравнению с братом. На нее возлагается больше обязанностей (хотя и мальчики могут выступать в роли нянек), а что касается подарков и внимания, то ей неизменно достается лишь малая толика их. Она не подверже­на также вспышкам ярости, что свойственно мальчикам. Однако для маленькой азиатской девочки она удивительно свободна. Одетая в яркие красные цвета, она играет на улице с мальчика­ми, дерется с ними и часто добивается своего. Как ребенок, она тоже «не ведает стыда». Между шестью и девятью годами она, почти так же, как и ее брат, и благодаря почти такому же, как и у него, опыту, постепенно усваивает свои обязанности перед «ми­ром». С девяти лет школьные занятия проводятся раздельно для девочек и мальчиков, и в это время между мальчиками формиру­ется новая мужская солидарность. Они не допускают девочек в свою компанию и не любят, чтобы кто-то видел, как они с ними разговаривают. Матери тоже предостерегают девочек, что такого рода общение является неприличным. По рассказам, девочки в этом возрасте становятся угрюмыми, замкнутыми и трудно под­даются обучению. Японские женщины обычно говорят, что при­шел конец «детским забавам». С исключением из мальчишеской компании детство для девочек заканчивается. Теперь на долгие-долгие годы у них нет иного предначертанного для них пути, кроме как «удваивать дзитё при помощи дзитё». Урок будет про­должаться и продолжаться, даже тогда, когда они уже будут по­молвлены и когда выйдут замуж.

Мальчики же, научившись дзитё и гири миру, еще не усваива­ют всех обязанностей, которые возлагаются в Японии на взрос­лого мужчину. «Начиная с десяти лет, — говорят японцы, — маль­чик учится гири своему имени». Этим они, разумеется, хотят сказать: ребенок узнает, что обидеться на оскорбление — это доб­родетель. Он также должен усвоить правила: когда вступать в борьбу с противником, а когда применить косвенные средства воздействия ради сохранения незапятнанной своей чести. Я не думаю, что они имеют в виду необходимость для ребенка научить­ся агрессивно реагировать на оскорбительное поведение; маль­чики, которым в раннем детстве было позволено столь откровен­но выплескивать агрессивность на своих матерей и которым приходилось отвечать кулаками на многие оскорбительные наме­ки и претензии своих сверстников, вряд ли нуждаются в том, что­бы в возрасте десяти лет приучаться к агрессивности. Кодекс по­ведения гири своему имени, скорее, направляет агрессивность мальчиков, подпадающих на втором десятке жизни под его тре­бования, в установленные формы и снабжает их специфически­ми способами обращения с ней. Как мы видели, японцы часто об­ращают эту агрессивность против самих себя, вместо того чтобы применять насилие против других. Даже мальчики-школьники не исключение.

Для мальчиков, продолжающих обучение по окончании шес­тилетней начальной школы (они составляют около 15% населе­ния, хотя их доля в мужском населении страны выше), время, когда они становятся ответственными за гири своему имени, при­ходится на тот период, когда они внезапно сталкиваются с жес­ткой конкуренцией на вступительных экзаменах в среднюю шко­лу и с конкурентным ранжированием каждого учащегося по каждому предмету. У них нет опыта последовательной и посте­пенной подготовки к этому, поскольку как в начальной школе, так и дома соперничество почти сведено к нулю. Неожиданный новый опыт делает конкуренцию мучительной и поглощающей все внимание. Борьба за место и подозрения, что кто-то ходит в любимчиках, — обычное дело. Это соперничество, однако, не фи­гурирует в историях жизни столь широко, как действующий в средней школе негласный обычай, согласно которому старше­классники мучают и изводят учеников младших классов. В сред­ней школе ученики старших классов помыкают младшеклассни­ками и подвергают их всевозможным издевательствам. Они заставляют их выкидывать глупые и унизительные номера. Оби­ды — чрезвычайно распространенное явление, поскольку япон­ские мальчики не воспринимают такие вещи как шутки. Маль­чик из младшего класса, которого старшеклассник заставляет ползать перед собой на коленях и раболепно исполнять его по­ручения, ненавидит своего мучителя и строит планы, как ему отомстить. То, что месть приходится отложить, делает мысли о ней всепоглощающими. Месть проявление гири своему имени, и мальчик расценивает ее как добродетель. Иногда, например, он может спустя годы устроить обидчику увольнение с работы, вос­пользовавшись для этой цели своими семейными связями. Иног­да он совершенствуется в дзюдзицу или фехтовании на мечах и публично унижает его на улице города уже после того, как они оба окончат школу. Но до того, как в один прекрасный день он не сведет счеты, его преследует то «чувство чего-то несделанного», которое составляет основу японского соперничества в обидах.

Мальчики, не попавшие в среднюю школу, могут приобрести аналогичный жизненный опыт во время армейской службы. В мирное время каждый четвертый юноша призывался в армию, и издевательства, совершаемые в ней рекрутами второго года служ­бы над новобранцами, принимали еще более жестокие формы, нежели в средних школах. В армии солдаты не контактируют с офицерами, разве что в редком случае могут обращаться к унтер-офицерам. Первая статья японского воинского устав гласила, что любое обращение за помощью к офицерам ведет солдата к поте­ре лица. Все решалось самими рекрутами. Офицеры принимали это как метод «укрепления» войск, но без их вмешательства. Во­еннослужащие второго года переносили на первогодок все те оби­ды, которые накопилось у них годом раньше, и доказывали свою «закалку» изобретательностью в придумывании всевозможных унижений. О призывниках часто говорили, что они возвращают­ся из армии изменившимися, «настоящими националистами ура-патриотического толка». Но это изменение — отнюдь не следствие обучения их какой-то теории тоталитарного государства, и уж совсем не какого-то насаждения в армии тю императору. Гораз­до большее значение имеет опыт испытания унижением. Юно­ши, воспитывавшиеся в семьях на японский манер и с крайней серьезностью относящиеся к своим amour-propre²⁷¹, легко ожесто­чаются в такой ситуации. Они не могут перенести унижение. Под­вергаясь оскорблениям, расцениваемым ими как отвержение, они сами, в свою очередь, становятся мучителями.

Современное положение дел в средних школах и в армии Япо­нии, разумеется, несет на себе отпечаток старых японских обы­чаев, связанных с насмешками и оскорблениями. Школа и армия сами по себе не имеют отношения к их появлению. Легко понять, что именно традиционный принцип гири своему имени делает переживание унижения в Японии более мучительным, чем в Аме­рике. Кроме того, это соответствует старым моделями поведения, согласно которым факт перенесения со временем каждой унижа­емой группой наказания на новую группу жертв не отменяет оза­боченности юноши о сведении счетов со своим действительным мучителем. Поиски козла отпущения в Японии не столь распро­страненный в Японии народный обычай, как во многих западных странах. Например, в Польше, где новые подмастерья и даже молодые сборщики урожая подвергаются суровым унижениям, чувство обиды направляется не на тех, кто их изводит, а на сле­дующую партию подмастерьев и сборщиков. Японские подрост­ки, разумеется, тоже получают такую сатисфакцию, но в первую очередь их все-таки интересует наказание непосредственного обидчика. Они «чувствуют себя хорошо» тогда, когда имеют воз­можность свести счеты с мучителями.

В процессе возрождения Японии благоразумно поступили бы беспокоящиеся о ее будущем лидеры, если бы уделили особое внимание практике издевательств и обычаю заставлять мальчи­ков откалывать глупые номера, распространенным в полных средних школах и в армии. Им следовало бы всячески подчер­кивать и возвеличивать школьный дух, даже «старые школьные связи», дабы раз и навсегда покончить с разделением учеников на старших и младших. В армии им следовало бы запретить из­девательства. Даже если бы солдаты второго года службы требо­вали, как и офицеры всех рангов от новобранцев, соблюдения спартанской дисциплины, в Японии такие требования не счи­таются оскорблением. Поведение же со злыми шутками и изде­вательствами, - это оскорбление. Если бы в школе и армии ни один старший по возрасту молодой человек не мог безнаказан­но заставить младшего вилять перед ним хвостом, как собака, изображать цикаду или стоять на голове в то время, как другие едят, такое изменение значило бы больше для перевоспитания Японии, чем отрицание божественного происхождения импера­тора или изъятие из учебников материалов националистического содержания.

Девушек не учат придерживаться правил гири своему имени, и у них нет современного жизненного опыта, приобретаемого юношами в средней школе или во время службы в армии. Нет у них и сколь-нибудь сходного с ним жизненного опыта. Их жиз­ненный цикл гораздо более последователен, чем у их братьев. С самых ранних лет их приучали мириться с тем, что мальчикам отдается предпочтение и уделяется больше внимания и дарятся подарки, в чем им отказывали. Правило жизни, которое они обя­заны почитать, не дает им права открыто выражать свои жела­ния. Тем не менее в младенчестве и раннем детстве они разде­ляют со своими братьями привилегированный образ жизни маленьких детей в Японии. Маленькими девочками их специаль­но наряжают в одежды ярко-красного цвета, от которого они откажутся, став совершеннолетними, до того времени, пока им вновь не позволят вспомнить о нем по достижении шестидеся­ти лет, с чего начнется второй привилегированный период их жизни. Дома они, наравне со своими братьями, могут быть вов­лечены в противостояние матери и бабушки. Братья и сестры также требуют, чтобы сестра, как и другие члены семьи, любила их «больше всех». Дети просят ее выказать им свое предпочтение и разрешить им спать рядом с собой, и часто ей приходится де­лить свои благосклонности на всех, от бабушки до двухлетнего братца. Японцы не любят спать в одиночестве, и детский мат­рас может быть положен на ночь рядом с матрасом избранного ребенком старшего члена семьи. Доказательством того, что «ты любишь меня больше всех», в этот день часто служат две подо­двинутые близко друг к другу постели. В тот период, когда де­вочки в возрасте девяти-десяти лет исключаются из мальчишес­ких компаний, они получают определенную компенсацию. Они украшают себя новыми прическами, и прическа девушки четырнадцати-восемнадцати лет отличается в Японии наибольшей сложностью и изысканностью. Так они достигают возраста, ког­да меняют хлопчатобумажную одежду на шелковую и начинают предпринимать все усилия для того, чтобы одежда подчеркива­ла все их очарование. Во всем этом девушки находят определен­ное удовлетворение.

Ответственность за соблюдение предписанных девочкам пра­вил поведения возлагается на них самих, а не перекладывается на авторитарного посредника-родителя. Родители реализуют свои прерогативы не при помощи телесных наказаний, а путем спо­койного и непоколебимого ожидания, что девушка будет жить согласно тому, что требуется от нее. Стоит привести яркий при­мер такого воспитания, поскольку он прекрасно иллюстрирует тот тип неавторитарного давления, который характерен также и для менее строгих систем воспитания. С шести лет маленькая Эцу Инагаки изучала китайскую классическую литературу под руко­водством ученого-конфуцианца.

«За все время моего двухчасового урока он ни разу не пошевель­нулся и на долю дюйма, в движении находились только руки и губы. А я сидела перед ним на циновке, сохраняя также правиль­ное и неизмененное положение. Однажды я шелохнулась. Это было в самой середине урока. Почему-то я забеспокоилась и слег­ка качнулась телом, позволив своим согнутым коленям несколь­ко отклониться от должного угла. Едва заметная тень удивления пробежала по лицу учителя; потом он очень спокойно закрыл книгу и сказал мне мягко, но сохраняя строгий вид: «Маленькая гос­пожа, состояние вашей души сегодня, очевидно, не располагает к занятиям. Вам следует удалиться в свою комнату и сосредото­читься». Мое маленькое сердце готово было разорваться от сты­да. Я не могла ничего поделать. Я смиренно поклонилась изоб­ражению Конфуция, затем учителю и, почтительно покинув комнату, медленно направилась к отцу, чтобы сообщить ему, как я Делала всегда, об окончании урока. Отец удивился, поскольку время урока еще не истекло, и его неосознанное замечание «Как быстро ты сегодня отзанималась!» прозвучало как похоронный, звон. Память о том мгновении по сей день лежит тяжелой раной на моем сердце»²⁷².

Описывая в другом контексте роль бабушки, госпожа Сугимото фиксирует одну из наиболее характерных для Японии роди­тельских установок.

«Безмятежно она ожидала, что все будут поступать так, как она одобрила; она ни на кого не ворчала, ни с кем не спорила, но ее ожидание, мягкое как шелк-сырец и столь же прочное, как он, направляло ее маленькую семью на пути, казавшиеся ей правиль­ными».

Одна из причин, по которой это «ожидание, мягкое как шелк-сырец и столь же прочное как он» оказывается чрезвычайно дей­ственным, заключается в том, что детей очень подробно обучают каждому навыку или умению. Это обучение обыкновению, а не только правилам. Будь то правильное обращение с палочками для еды в детстве, или надлежащие манеры входа в помещение, или чайная церемония или искусство массажа в более поздние годы жизни, движения выполняются снова и снова, в буквальном смысле под руководством взрослых, до тех пор, пока не становят­ся автоматическими. Взрослые не считают, что дети сами «научат­ся» должным обыкновениям, когда настанет срок и в этом воз­никнет необходимость. Госпожа Сугимото описывает, как она накрывала стол для своего мужа после того, как была помолвле­на в возрасте четырнадцати лет. Будущего мужа она еще ни разу не видела. Он в то время находился в Америке, а она жила в Этиго, и тем не менее изо дня в день, действуя под присмотром ма­тери и бабушки, «я сама готовила еду, которую, как нам сообщил брат, Мацуо особенно любит. Его стол был поставлен рядом с моим, и я тщательно следила за тем, чтобы он всегда оказывался накрыт раньше моего. Так я училась внимательно относиться к тому, чтобы мой будущий муж чувствовал себя комфортно. Ба­бушка и мать всегда разговаривали так, будто бы Мацуо находился с нами, а я следила за своей одеждой и поведением, как будто он и в самом деле присутствовал в комнате. Таким образом я привыкала почтительно относиться к нему и к своему положению в качестве его жены»²⁷³.

Мальчика тоже тщательно учат обыкновениям на примерах и с помощью имитации, хотя его обучение не отличается такой интенсивностью, как у девочки. Когда его «научили», никакое оправдание не принимается. Тем не менее по истечении подро­сткового возраста в одной из важнейших сфер жизни он оказы­вается в значительной мере предоставлен собственной иници­ативе. Старшие не прививают ему навыков ухаживания. Дом представляет собой круг, из которого полностью исключено вся­кое открытое любовное поведение, а изоляция мальчиков от де­вочек, не связанных с ними кровными узами, приобретает с тех пор, как детям исполняется девять-десять лет, крайние формы. Японским идеалом является устройство родителями брака сво­ему сыну еще до того как в нем по-настоящему проснется ин­терес к сексу, и исходя из этого представляется желательным, чтобы мальчик был «застенчив» в отношениях с девочками. В японских деревнях по этому поводу существует много шуток-дразнилок, которые нередко заставляют юношей хранить «застен­чивость». Но юноши пытаются научиться. В былые времена, как и еще недавно в относительно изолированных деревнях Японии, многие девушки, а иногда и подавляющее их большинство, бы­вали беременны еще до замужества. Такой опыт добрачных по­ловых связей был «свободной зоной», не включенной в серьезные житейские дела. Предполагалось, что родители, невзирая на эти мелочи, устроят брак. Однако сегодня, как поведал доктору Эмбри один японец из деревни Суё-мура, «даже девушка-служанка достаточно образованна, чтобы знать, что ей следует сохранять свою девственность». Дисциплинарное воспитание мальчиков, продолжающих обучение в средней школе, также строго нацеле­но на недопущение каких бы то ни было связей с противополож­ным полом. Японская система образования и общественное мне­ние пытаются предотвратить добрачную близость между полами. В их кинофильмах юноши, проявляющие хоть малейшие призна­ки непринужденности в отношениях с девушкой, представлены как «плохие»; «хорошими» являются те, кто обращается с привле­кательной девушкой, на взгляд американца, грубо и бесцеремон­но. Непринужденность в отношениях с девушкой означает либо, что юноша «заводит любовную интрижку», либо, что он нашел себе гейшу, проститутку или «девочку из кафе». Дом гейши — «лучшая» возможность научиться, поскольку она «учит тебя. Мужчина может полностью расслабиться и только смотреть». Он может не бояться показаться неуклюжим, да и никто не ждет, что он вступит с гейшей в сексуальную связь. Однако лишь немногие японские юноши в состоянии позволить себе посетить дом гейши. Чаще они ходят в кафе и там смотрят, как мужчины фа­мильярно обращаются с девушками, однако такие наблюдения совсем не тот тип обучения, к которому они привыкли в других областях жизни. У юношей на долгое время остается страх про­явить неловкость. Секс — одна из немногих сфер их жизни, где им приходится осваивать новую форму поведения, не прибегая к помощи пользующихся их доверием старших. В семьях, имеющих положение в обществе, молодой чете вскоре после женитьбы могут подарить «книги для невесты» и ширмы со множеством подробных рисунков. Один японец сказал по этому поводу: «Ты можешь учиться по книгам, точно так же, как учишься правилам разведения сада. Твой отец не учит тебя, как надо разводить япон­ский сад; это хобби, которому ты научаешься, когда становишь­ся старше». Сопоставление секса и разведения сада как двух ве­щей, которым обучаешься из книг, довольно любопытно, хотя большинство японских юношей учатся сексуальному поведению иначе. Во всяком случае, они усваивают его не через щепетиль­ные наставления взрослых. Для молодого японца это различие в обучении подчеркивает важный для японцев принцип, согласно которому секс - сфера, выходящая за рамки серьезных дел, в которых взрослые руководят и старательно пестуют его навыки». Это сфера самостоятельности, и юноша осваивает ее, испытывая большой страх попасть в неудобное положение. У этих двух сфер разные законы. После женитьбы юноша может без всякой утай­ки получать сексуальные удовольствия на стороне, и, поступая таким образом, он никак не посягает на права жены и не подвер­гает угрозе прочность своего брака.

У жены нет такой привилегии. Ее долг — хранить верность сво­ему мужу. То, что муж делает открыто, ей следует делать тайком. И даже тогда, когда она может быть обольщена, в Японии очень немногие женщины живут достаточно уединенно, чтобы позво­лить себе любовную интригу. О женщинах, считающихся нервны­ми и вспыльчивыми, говорят, что у них хистэри. «Чаще всего трудности, испытываемые женщиной, связаны не с социальной, а с сексуальной жизнью. Многие случаи умопомешательства и большинство случаев хистэри (нервозности, эмоциональной неустойчивости) явно вызваны их сексуальной неудовлетворенно­стью. Женщина должна довольствоваться тем сексуальным удов­летворением, которое она получает от мужа»²⁷⁴. Большинство женских болезней, как говорят крестьяне из деревни Суё-мура, «начинаются в матке» и затем переходят в голову. В то время как муж ищет удовлетворения на стороне, его жена может прибегнуть к принятым у японцев обычаям мастурбации; используемые для этой цели традиционные приспособления хранятся как дорогие реликвии и в с простом деревенском доме и в домах великих мира сего. Кроме того, в деревнях женщине позволены некоторые из­лишества в эротическом поведении, после того как она родит ребенка. Пока она не станет матерью, ей не разрешаются шутки на сексуальные темы, но после родов и далее речь ее на увесели­тельных сборищах, где присутствуют и мужчины, и женщины, изобилует ими. Она развлекает собравшихся весьма вольными сексуальными танцами, энергично покачивая взад-вперед бедра­ми в сопровождении непристойных песен. «Эти представления неизменно вызывают взрывы хохота». В Суё-мура, кроме того, юношей по возвращении из армии зазывали на окраину деревни, где женщины переодевались мужчинами, отпускали непристой­ные шутки и прикидывались, будто они насилуют молодых деву­шек.

Таким образом, японским женщинам предоставлена опреде­ленная свобода в сексе, притом тем большая, чем ниже их про­исхождение. Они должны соблюдать многочисленные табу на протяжении большей части их жизни, однако нет такого табу, которое требовало бы от них скрывать, что им известна «правда жизни». Они бывают непристойны, когда это нравится мужчине. Но в равной мере могут быть и асексуальны, когда этого хочется мужчинам. Достигнув зрелого возраста, они могут отбросить вся­ческие табу и, если они низкого происхождения, вести такой же вольный образ жизни, как и мужчины. Японцы ориентированы, скорее, на поведение, соответствующее возрасту и ситуации, не­жели на такие устойчивые модели, какими являются на Западе, например, «порядочная женщина» или «шлюха».

У мужчины также есть свои излишества, а также свои сферы жизни, где требуется соблюдение больших ограничений. Чаще всего это выпивка в мужской компании, особенно с участием гейш. Японцам нравится быть подвыпивши, и нет таких правил, которые бы запрещали мужчине как следует напиться. Приняв несколько глоточков сакэ, мужчины расслабляются, и их позы теряют свою формальность. Им нравится прислониться друг к другу и быть фамильярными. Находясь в подпитии, они редко проявляют насилие и агрессивность, хотя некоторые из них, «об­ладающие неуживчивым характером», могут иногда вести себя за­диристо. За пределами таких «свободных сфер», как выпивка, мужчины никогда не должны быть, как они говорят, неожидан­ными. Сказать о ком-то, имея в виду серьезную сторону его жиз­ни, что он ведет себя неожиданно, это самое близкое в Японии к ругательству слово, хуже которого может быть только слово «ду­рак».