Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Очищение своего имени

Гири своему имени — это обязанность сохранять свою репутацию незапятнанной. Она включает ряд добродетелей, некоторые из них могут показаться человеку Запада противоречащими друг дру­гу, но для японцев они - достаточно единое целое, поскольку это долги, которые не являются оплатой полученных милостей; они находятся «за пределами круга он». К их числу относятся поступ­ки, позволяющие сохранить репутацию чистой безотносительно какого-либо особого долга другому человеку в прошлом. Поэто­му к ним принадлежат соблюдение самых разнообразных этикет­ных требований «должного места», проявление стоицизма в стра­дании, защита своей профессиональной и цеховой репутации. Гири своему имени требует также совершения поступков для очи­щения от клеветы и оскорбления: клевета пачкает доброе имя че­ловека, и от нее нужно избавиться. Возможно, необходимость за­ставит отомстить клеветнику, а, может быть, придется совершить самоубийство; это - две крайние формы поведения, между кото­рыми - много вариантов. Но человеку нелегко избавиться от все­го, что компрометирует его.

У японцев нет отдельного термина для того, что называется мною здесь «гири своему имени». Они просто говорят о нем как о гири «за пределами круга он». Именно на этом основывается их классификация, а не на том, что гири миру - обязанность распла­титься за доброту, а гири своему имени вполне определенно пред­полагает месть. Факт отнесения западными языками этих двух ак­ций к таким противоположным категориям, как благодарность и месть, не впечатляет японцев. Почему поведение человека, ког­да он отзывается на щедрость другого и когда он отвечает на его насмешку или злодеяние, не должно руководствоваться одной и той же добродетелью?

В Японии считают, что должно. Порядочный человек столь же остро переживает как оскорбление, так и полученную им милость. Добродетель обязывает его расплатиться и за то, и за другое. В отличие от нас, японец не отделяет одно от другого и не называ­ет одно агрессией, а другое - неагрессией. Для него агрессия на­чинается только за пределами «круга гири»; до тех пор, пока че­ловек сохраняет верность гири и блюдет свое имя незапятнанным, он — не агрессор. Он сводит счеты. «В мире нет гармонии, го­ворят японцы, до тех пор, пока не отомщено или не устранено оскорбление или пятно на репутации человека, или поражение. Порядочный человек должен стремиться вернуть мир снова в со­стояние равновесия. Это — человеческая добродетель, а не бесче­ловечный порок. Гири своему имени, и даже в сочетании, как и в японском варианте, с благодарностью и верностью в определен­ные периоды европейской истории был западной добродетелью. Она процветала в эпоху Возрождения, особенно в Италии, и у нее очень много общего с понятиями el valor Espaňol¹⁶² в классичес­кой Испании и die Ehre¹⁶³ в Германии. Дуэли в Европе сто лет тому назад основывались на чем-то сходном с этим. Независимо от того, где процветала эта добродетель очищения запятнанной че­сти, в Японии или на Западе, подлинная сущность ее всегда со­стояла в том, что она была выше прибыли в любом материальном значении ее. Человек добродетелен в той мере, в какой он при­нес «честь» своим владениям, своей семье и лично себе. Это — часть самого определения ее, и основание постоянного притяза­ния этих стран на то, чтобы рассматривать ее как «духовную». Конечно, она приносит им большие материальные убытки и едва ли может быть оправдана с точки зрения материальных выгод и потерь. В этом — основное отличие этой версии чести от конкурен­тной борьбы не на жизнь, а на смерть и откровенной враждебно­сти, характерных для американской жизни; в Америке может быть так: нет никаких препон для какой-нибудь политической или фи­нансовой сделки, но она превращается в войну за получение материальных выгод или обладание ими. И только в исключи­тельных случаях, как, например, в поместьях в Кентуккских го­рах, здесь господствует кодекс чести, относящийся к категории гири своему имени.

Однако гири своему имени с сопутствующими ему в любой культуре враждебностью и настороженностью - не типичная для материковой Азии добродетель. Это, так сказать, не восточная добродетель. Ее нет у китайцев, нет у сиамцев, нет у индийцев. Китайцы считают такую чувствительность к обиде и клевете чер­той «ничтожных» - морально ничтожных людей. Она не состав­ляет здесь, как в Японии, части их аристократического идеала. Насилие, которому нет оправдания, когда человек совершает его безо всякого повода, не становится в китайской этике оправданным, если к нему прибегают ради отмщения за обиду. Китайцы думают, что быть столь чувствительными довольно смешно. Они также не реагируют и на поношение, не придают большого зна­чения доказательству необоснованности клеветы. У сиамцев и вовсе нет такого рода обидчивости на оскорбления. Как и китай­цы, они придают большое значение осмеянию своего клеветни­ка, но не признают свою честь попранной. Они говорят: «Лучший способ изобличить во враге скотину — уступить ему».

В полной мере понять значение гири своему имени невозмож­но без учета контекста всех включаемых в него в Японии неагрес­сивных добродетелей. Месть — лишь одна из пригодных при слу­чае добродетелей. Гири своему имени также включает полное спокойствие и сдержанность. В него входят и обязательные для уважающего себя японца стоицизм и самоконтроль. Женщине не следует кричать при родах, а мужчина не должен бояться боли и опасности. Когда наводнение заливает японскую деревню, каж­дый житель ее, имеющий чувство достоинства, собирает необхо­димые вещи, которые следует взять с собой, и отправляется на поиски возвышенного места. Без крика, без суеты, без паники. Такой же самоконтроль типичен для японцев и в те дни, когда в период равноденствия ураганную силу приобретают ветры и дож­ди. Аналогичное поведение составляет часть их представления о собственном достоинстве, соблюдение которого личностью счи­тается само собой разумеющимся даже тогда, когда она не в со­стоянии делать это. Японцы считают, что американское чувство собственного достоинства не требует самоконтроля. В японском же самоконтроле действует принцип noblesse oblige¹⁶⁴, и поэтому в феодальные времена здесь больше требовали соблюдения его от самураев, чем от простолюдинов, но, хотя и в менее обязатель­ной форме, эта добродетель была правилом жизни и для всех классов. Если от самураев требовали проявления предельной выдержки при физической боли, то простому народу полагалось крайне терпеливо переносить нападения вооруженных самураев.

Широко известны рассказы о стоицизме самураев. Им запре­щалось поддаваться чувству голода, более того, упоминание о нем считалось пошлым. Когда они умирали с голоду, им полагалось делать вид, будто они только что поели: следовало чистить зубы зубочисткой. Пословица говорит: «Птенцам нужна пища, а саму­раю — зубочистка в зубах». В прошедшую войну она стала армей­ским правилом для солдат-новобранцев. Нельзя поддаваться боли. Японское отношение к боли напоминает ответ молодого солдата Наполеону: «Ранен? - Нет, сир. Я убит». До той поры, пока самурай не падал мертвым, ему не полагалось подавать и признака страдания, а боль должно было переносить без содрогания. Об умершем в 1899 г. графе Кацу¹⁶⁵ рассказывают, что, когда тот был мальчиком, пес порвал ему яички. Хотя семья его была са­мурайского рода, жила она в страшной нищете. Когда врач опе­рировал мальчика, отец держал меч у его носа. «Если хоть раз вскрикнешь, — сказал он ему, — умрешь так, что тебе, по край­ней мере, не будет стыдно».

Гири своему имени также требует, чтобы человек жил соответ­ственно своему месту в мире. Если у него это не получается, он не в праве уважать себя. Во времена Токугава это означало при­знание японцем как части собственного достоинства законов, практически регламентировавших в деталях все, что он одевал, чем владел и чем пользовался. Американцев до глубины души возмущают законы, объявляющие такого рода вещи наследуемыми в соответствии с социальным положением. Чувство собственного достоинства в Америке тесно связывается с повышением статуса человека: для нас законы о жесткой регламентации — отрицание самой основы нашего общества. Нас ужасают законы Токугава, предписывавшие сельскому жителю одного класса возможность покупать такие-то и такие-то куклы, а сельскому жителю другого класса — другие. Однако в Америке мы добиваемся при помощи иных средств аналогичных же результатов. Мы приемлем безого­ворочно как факт, что ребенок владельца завода имеет набор элек­тропоездов, а ребенок издольщика довольствуется куклой из ко­черыжки. Мы признаем различия в доходах и оправдываем их. Хороший заработок — часть нашей системы достоинства личнос­ти. Если кукол получают в зависимости от доходов, это не нару­шает наших представлений о морали. Богатый человек покупает для своих детей лучших кукол. В Японии богатеть подозрительно, а заботиться о должном месте - нет. Даже в наши дни и у бедно­го, и у богатого чувство собственного достоинства связано с со­блюдением ими иерархических условностей. Америке такая доб­родетель чужда, и француз де Токвиль отметил это еще в 30-е годы XIX в. в упомянутой мною ранее книге¹⁶⁶. Родившись во Франции в XIX в., он, несмотря на свои великодушные отзывы об эгалита­ризме Соединенных Штатов, знал и любил аристократический образ жизни. В Америке, писал он, несмотря на все ее добродете­ли, нет истинного чувства собственного достоинства. «Истинное чувство собственного достоинства заключается в способности все­гда занимать должное место, независимо от того, высокое оно или низкое. И это так же верно для крестьянина, как и для князя». Де Токвиль понял бы японское отношение к классовым различиям как не унизительным самим по себе.

В наши дни объективного изучения культур «истинное чувство собственного достоинства» относится к тем понятиям, определение которых может быть различным у разных народов, точно так же, как и определение ими для самих себя, что считать унизитель­ным. Американцы, во всеуслышание заявляющие о невозможно­сти появления в Японии чувства собственного достоинства до тех пор, пока мы не навяжем им нашего эгалитаризма, страдают эт­ноцентризмом. Если для этих американцев желанна Япония с чувством собственного достоинства, то им следует признать ее собственные основания для чувства собственного достоинства. Мы можем согласиться с де Токвилем, что это аристократичес­кое «истинное достоинство» уходит из современного мира и что другое и, на наш взгляд, более тонкое достоинство приходит на его место. Несомненно, это произойдет также и в Японии. В то же время Японии придется сегодня перестраивать чувство соб­ственного достоинства на своей собственной, а не на нашей ос­нове. И ей нужно будет очищаться по-своему.

Помимо обязательств соответствия должному месту гири сво­ему имени включает также много обязанностей другого рода. Бе­рущий взаймы, когда просит о займе, может поручиться гири сво­ему имени: выражение «пусть надо мной публично смеются, если я не смогу вернуть эту сумму», было обычным в Японии всего лишь поколение назад. Если человеку не удавалось вовремя вер­нуть долг, его не выставляли буквально на посмешище, потому что в Японии не было позорных столбов. Но с приближением Но­вого года, времени возвращения долгов, ради «очищения своего имени» несостоятельный должник мог совершить самоубийство. Канун Нового года до сих пор все еще пожинает свой урожай са­моубийств, совершаемых с целью восстановления репутации.

Различного рода профессиональные обязанности включают гири своему имени. Когда человек при определенных обстоятель­ствах становится объектом общественного внимания и может подвергнуться публичной критике, японские требования к себе часто приобретают необычайный характер. Как пример можно привести длинный список директоров школ, совершивших само­убийства из-за того, что им не удалось справиться с пожаром, угрожавшим висевшему в каждой школе портрету императора¹⁶⁷. Погибали также учителя, бросавшиеся в пылающие здания школ ради спасения этих портретов. Своей смертью они демонстриро­вали, как высоко чтят гири своему имени и тю императору. Ши­роко известны также истории про японцев, совершавших ошиб­ки при церемониальном публичном зачитывании текста одного из императорских рескриптов (об образовании или солдатам и матросам)¹⁶⁸, очищавших самоубийством свое имя. В правление нынешнего императора¹⁶⁹ один мужчина, по оплошности назвав­ший своего сына Хирохито (в Японии настоящее имя императора никогда не называют публично), убил своего сына и покончил с собой.

Гири своему профессиональному имени отличается в Японии высокой требовательностью, но не нуждается в поддержании его при помощи того, что американец вкладывает в понятие высо­кий профессиональный уровень. Учитель говорит: «Из-за гири своему имени я как учитель не могу позволить себе не знать это­го», и он имеет в виду, что, хотя ему и неизвестно, к какому виду принадлежит некая лягушка, он должен делать вид, будто знает. Если он преподает английский язык, имея опыт лишь нескольких лет изучения его в школе, тем не менее, он не может допустить, чтобы кто-то дерзнул поправить его. Для этого вида защитной ре­акции характерно обращение к «гири своему имени преподавате­ля». Бизнесмен также из-за гири своему имени бизнесмена не может допустить, чтобы кому-то стало известно о его серьезной финансовой неудаче или о провале его организационного пла­на. И дипломат из-за своего гири не может допустить провала его политического курса. Во всех таких случаях употребления гири су­ществует сильно выраженное отождествление человека с его ра­ботой, и любая критика чьих-то поступков или чьей-то некомпе­тентности автоматически становится критикой самого человека.

Эта реакция на обвинение в неудаче и некомпетентности мо­жет быть многократно сильнее в американской версии, чем в японской. Нам всем известны люди, сошедшие с ума из-за уни­жения. Но мы редко проявляем такую же, как японцы, готовность защищать себя. Если учитель не знает вида лягушки, он сочтет за лучшее заявить об этом, нежели прикинуться знающим, хотя ис­кушение может быть велико. Если бизнесмен не удовлетворен избранным им курсом ведения дел, он может выбрать новое и отличное от прежнего направление. Он считает, что его чувство собственного достоинства обусловлено его убеждением, что он всегда прав и что, признав свою неправоту, он должен или сло­жить с себя обязанности учителя, или уйти в отставку. Однако в Японии эта беззащитность очень глубока, и поэтому считается признаком мудрости — как и общим требованием этикета — не говорить человеку в лицо слишком много о совершенной им про­фессиональной ошибке.

Такая чувствительность особенно ярко проявляется в тех слу­чаях, когда одному человеку не удалось взять верх над другим. Это может быть всего-навсего отданное другому предпочтение при найме на работу или провал на конкурсных экзаменах. Проиграв­шему «стыдно» из-за этой неудачи, и, хотя такой стыд иногда слу­жит хорошим стимулом для большего усердия, в большинстве случаев он вызывает опасную депрессию. Человек теряет чувство уверенности и становится меланхоличным, или злым, или тем и другим одновременно. Его усилия пропали даром. Американцам особенно важно понять, что именно поэтому в Японии конкурен­ция не имела такого социально значимого эффекта, как в нашей жизни. Мы придаем очень большое значение конкуренции как «хорошему делу». Психологические тесты свидетельствуют, что конкуренция заставляет нас лучше работать. Под воздействием этого стимула повышается и производственный эффект. Когда нам представляется возможность делать что-то самим по себе, мы не добиваемся таких же успехов, как в присутствии конкурента. Но в Японии тесты дают совершенно противоположную карти­ну. Особенно это заметно в группах старшего детского возраста, поскольку японских детей не слишком волнует конкуренция. Од­нако у молодежи и у взрослых японцев появление конкуренции приводит к снижению производительности. Тот, кто работал хо­рошо, без ошибок, наращивая темпы работы, при появлении кон­курента начинал совершать ошибки и значительно медленнее ра­ботать. Он лучше работал, когда соизмерял свои достижения со своими же прошлыми результатами работы, а не когда сравнивал себя с другими. Японские экспериментаторы справедливо уви­дели причину этого явления в ситуации конкуренции. С прида­нием эксперименту конкурентного характера, отмечали они, их испытуемые начинали в основном опасаться возможного про­игрыша, и от этого страдала работа. Они так остро воспринима­ли конкуренцию как агрессию, что вместо работы акцентирова­ли внимание на своем отношении к агрессору¹⁷⁰.

У подвергшихся этому тестированию студентов проявилась склонность к большой зависимости от возможного стыда из-за неудачи. Как и соответствие гири своему профессиональному имени у учителя и у бизнесмена, их беспокоит их соответствие гири своему имени студентов. Проигравшие соревнования студен­ческие команды при переживании стыда за неудачу также дохо­дили до крайности. Экипажи гребных судов, оплакивая свое по­ражение, могли упасть на дно лодок под весла и расплакаться. Проигравшие игры бейсбольные команды могли собраться в куч­ку и громко плакать. В Соединенных Штатах мы бы сказали, что они не умеют проигрывать. Согласно требованиям нашего эти­кета, им следует сказать: победили сильнейшие. Проигравшие должны пожать руки победителям. Независимо от нашего неже­лания быть побежденными, мы презираем людей, устраивающих из этого события эмоциональную драму.

Японцы всегда отличались изобретательностью в придумыва­нии способов уклонения от прямой конкуренции. В начальных школах они низводят ее до минимального, немыслимого для американцев уровня. Их учителям предписывается задача на­учить каждого ребенка навыку совершенствования своих же до­стижений и не позволять ему сравнивать себя с другими. В на­чальных школах учащихся даже не оставляют на второй год в одном и том же классе, и все поступившие одновременно в шко­лу проходят вместе весь курс начального обучения. В их отче­тах об успеваемости в начальных школах дети располагаются не по учебной успеваемости, а по отметкам за поведение; в тех же случаях, когда конкурентные ситуации действительно неизбеж­ны, как на вступительных экзаменах в средних школах, напря­жение, естественно, становится огромным. У каждого учителя есть свои истории о мальчиках, покончивших с собой при изве­стии о своем провале.

Это низведение прямой конкуренции до минимального уров­ня проходит сквозь всю японскую жизнь. Этика, основанная на он, оставляет мало места для конкуренции, в то время как аме­риканский категорический императив ставит акцент на достиже­нии успеха в конкуренции со своими коллегами. В целом японс­кая иерархическая система со всеми ее детально разработанными правилами для каждого социального класса низводит до миниму­ма прямую конкуренцию. В семейной системе она также незна­чительна, поскольку отец и сын институционально не конкури­руют друг с другом, как в Америке: допустимо их отвержение друг друга, но только не конкуренция. Японцы с удивлением и кри­тически отзываются об американской семье, где между отцом и сыном существует соперничество за возможность пользоваться семейным автомобилем и за внимание матери-жены.

Вездесущий, институт посредничества - одно из наиболее широко распространенных у японцев средств для устранения прямой конфронтации двух соперничающих друг с другом людей. Посредничество необходимо в любой ситуации, когда человек из-за неудачи мог бы пережить стыд, и поэтому к услугам посредни­ков прибегают во многих случаях — при брачном сговоре, при ока­зании услуг по устройству на работу, при смене места работы и при осуществлении бессчетного количества повседневных дел. Этот посредник имеет дело с обеими сторонами, а в таком важ­ном деле, как брак, каждая сторона нанимает своего посредни­ка, и они обговаривают между собой детали дела, прежде чем со­общат о них — каждый своей стороне. При таком ведении дел через вторые лица главные персонажи избавлены от необходимо­сти выслушивать претензии и обвинения, которые оскорбили бы гири их имени, если бы общение происходило напрямую. Дей­ствуя в таком качестве, посредник завоевывает также себе пре­стиж, и успешное проведение дела приносит ему уважение общины. Шансы на мирное разрешение повышаются, поскольку у по­средника есть личный вклад в гладкий ход переговоров. Подоб­ным же образом посредник действует и при выяснении у нани­мателя возможности устройства на работу своего клиента или при сообщении нанимателю о решении работника бросить свою ра­боту.

Во избежание провоцирующих стыд ситуаций, способных по­ставить в сомнительное положение гири своему имени, установ­лены различного рода этикетные требования. Сведенные благо­даря им до минимума ситуации такого рода лишаются прямой конкурентности. Японцы считают, что хозяин должен встретить гостя определенным ритуальным приветствием в приличествую­щей случаю одежде. Поэтому любому человеку, заставшему кре­стьянина дома в рабочей одежде, возможно, придется немного подождать. Крестьянин не подаст виду, что узнал гостя, до тех пор, пока не оденет соответствующую одежду и не приобретет должный вид. Неважно, если хозяину приходится переодеваться в том же помещении, где его дожидается гость. Просто его нет дома до того момента, пока он как хозяин не предстанет в долж­ном виде. В сельских же районах парни могут ночью посещать девушек после того, как домочадцы заснут и девушка уже лежит в постели. Девушки могут принять их предложения или отказать, но парень обматывает полотенцем лицо, чтобы при отказе ему не пришлось стыдиться на следующий день. Маскировка не поме­шает девушке узнать, кто он; это — чисто страусиный прием с целью избежать чувства личного стыда. Этикет также требует, чтобы было как можно менее известно о любом плане, пока нет уверенности в его успехе. В обязанности сватов, устраивающих свадьбу, входит сведение предполагаемых невесты и жениха пе­ред сговором о браке. Все делается так, чтобы эта встреча была случайной, потому что, если бы о цели знакомства было открыто заявлено на этом этапе, всякое внезапное прекращение перего­воров угрожало бы чести одной или обеих семей. Поскольку каж­дого из молодой пары должны сопровождать один или оба роди­теля, а посредники должны быть хозяином или хозяйкой, лучше всего устроить эту встречу тогда, когда все они случайно «встре­чаются друг с другом» - или на ежегодном празднике хризантем, или на любовании цветением вишни¹⁷¹, или в известном парке или месте отдыха.

Всеми этими и многими другими способами японцы избе­гают ситуации, когда неудача может оказаться постыдной. Хотя они придают большое значение долгу избавления своего име­ни от оскорбления, на практике это выражается в организации событий так, чтобы человеку как можно реже приходилось чувствовать себя оскорбленным. В этом отношении они совершен­но отличны от многих племен тихоокеанских островов, отводя­щих, как и японцы, очень важное место очищению своего име­ни.

У этих примитивных садоводческих народов Новой Гвинеи и Меланезии оскорбление, которое обязательно должно унижать и на которое надо ответить, - важная сила, побуждающая пле­мя или отдельного человека к действию. Ни один племенной праздник у них не обходится без провоцирования одной дерев­ни другой заявлениями: она настолько бедна, что не может на­кормить десятерых гостей, она настолько скупа, что прячет свои таро и кокосы, ее вожди настолько глупы, что при всем стара­нии не в состоянии устроить праздник. Затем деревня, которой брошен вызов, одаривает пришельцев своими щедротами и го­степриимством и очищает свое имя. Подобное же происходит во время свадьбы и денежных сделок. Ступив на тропу войны, обе враждующие стороны перед тем, как вставить стрелы в луки, об­мениваются также страшными оскорблениями. Любое событие обыгрывается ими так, будто оно-то и есть причина смертель­ной схватки. Это сильный стимул к действию, и такие племена часто очень жизнестойки. Но никто и никогда не писал об их вежливости.

Японцы же, напротив, — образец учтивости, и эта необыкно­венная учтивость — мера того, насколько далеко зашли они в ог­раничении поводов для возникновения потребности в очищении своего имени. Ими сохраняются как несравненный стимул для стремления к достижению случаи унижающего оскорбления, но ограничиваются ситуации, при которых к нему прибегают. Оно уместно только в определенных ситуациях и в тех случаях, когда не срабатывают традиционные механизмы для избежания его. Безусловно, использование этого стимула в Японии внесло зна­чительный вклад в обретение ею доминирующей позиции на Дальнем Востоке и в ее политическое поведение в войне с Анг­лией и Америкой в минувшее десятилетие. Однако многие запад­ные дискуссии о чувствительности японцев к оскорблению и о пылком желании их отомстить за себя более подходили бы для использующих также обычай оскорбления племен Новой Гвинеи, чем для Японии, и многие западные предсказания о поведении Японии после поражения в этой войне не сбылись, поскольку не принимали в расчет особых японских ограничений, накладывае­мых на гири своему имени.

Вежливость японцев не должна скрывать от американцев их чувствительности к запятнанной репутации. Американцы очень легко обмениваются личными уколами: для них это своего рода игра. Нам трудно представить необычайную серьезность, с кото­рой в Японии относятся к легким словесным уколам. В своей ав­тобиографии, написанной им по-английски и опубликованной в Америке, японский художник Ёсио Маркино живо описывает специфически японскую реакцию на то, что определяется им как насмешка. Ко времени написания книги он провел уже большую часть своей взрослой жизни в Соединенных Штатах и Европе, но чувствовал себя так, будто все еще жил в своем родном городке в сельской префектуре Аити¹⁷². Он был младшим ребенком в семье землевладельца с хорошим достатком и любовно воспитывался в прекрасном доме. К концу детских лет умерла его мать, а вскоре за этим обанкротился отец, и, чтобы расплатиться со своими дол­гами, ему пришлось продать все имущество. Семья распалась, и у Маркино не было ни копейки денег для осуществления своих честолюбивых планов. В их числе — выучить английский язык. Чтобы иметь возможность изучать язык, он устроился в ближай­шую миссионерскую школу и работал там привратником. В свои восемнадцать лет он все еще не бывал нигде, кроме нескольких провинциальных японских городков, но решил отправиться в

Америку.

«Я посетил одного миссионера, которого уважал больше всех других. Я рассказал ему о своем желании поехать в Америку, на­деясь, что, может быть, он сможет дать мне полезную информа­цию. К моему большому разочарованию, он воскликнул: «Что? Ты хочешь поехать в Америку?». Его жена находилась в этой же ком­нате, и они оба смеялись надо мной! В этот момент я почувство­вал, будто вся кровь хлынула от моей головы к ногам! В таком положении я простоял молча несколько секунд, а затем, не про­молвив «до свидания», бросился в свою комнату. «Все конче­но», — сказал я себе.

На следующее утро я сбежал. Теперь хочу сказать, почему я всегда считал, что неискренность — величайшее преступление в этом мире, и ничто не может быть более неискренним, чем на­смешка.

Я всегда прощаю другому гнев, потому что в природе челове­ка быть в плохом настроении. В общем, я прощаю, когда кто-то мне лжет, потому что человек по природе очень слаб и довольно часто не способен выдержать трудные испытания и сказать всю правду. Я прощаю также, если кто-то распространяет любые бес­почвенные слухи и сплетни обо мне, потому что очень легко под­даться искушению, когда другие убеждают в этом.

Даже убийц при известных обстоятельствах можно простить. Но насмешку извинить нельзя. Потому что без нарочитой неис­кренности невозможно насмехаться над невинными людьми.

Позвольте мне дать свое определение двух слов. Убийца — тот, кто убивает человеческую плоть. Насмешник — тот, кто убивает ДУШУ и сердце другого.

Душа и сердце значительно дороже плоти, поэтому и насмеш­ка — худшее преступление. Миссионер и его жена на самом деле пытались убить мои душу и сердце, и боль в моем сердце кричала: «Почему вы так поступили?»»¹⁷³.

На следующее утро он ушел со всем своим скарбом, завязан­ным в платок. Он чувствовал себя «убитым» неверием миссионе­ра в то, что парень из провинции и без копейки денег доберется до Америки и станет там художником. Имя его оставалось запят­нанным до тех пор, пока он, добившись своей цели, не очистил его, но из-за насмешки миссионера у него не было иного выбо­ра, как бросить место своей работы и попытаться добраться до Америки. Его обвинения миссионера в «неискренности» по-ан­глийски звучат странно: слова американца кажутся нам абсолют­но «искренними» в нашем понимании этого слова. Но он упот­ребляет слово в его японском значении, а японцы, как правило, не признают искренности унижающего, если тот не хочет спро­воцировать на агрессию человека. Такая насмешка безответствен­на и свидетельствует о «неискренности».

«Даже убийцу при известных обстоятельствах можно простить. Но насмешку извинить нельзя». Поскольку она не «забывается», то единственно возможная реакция на оскверненную репута­цию — это месть. Добравшись до Америки, Маркино очистил свое имя, но мести в японской традиции отводится важное место как «благородному делу» при оскорблении или поражениях. Японцы, писавшие книги для западных читателей, иногда пользовались яркими риторическими приемами для передачи японского отно­шения к мести. Инадзо Нитобэ¹⁷⁴, один из наиболее благожела­тельно настроенных к нам японцев, писал в 1900 г.: «В мести зак­лючено нечто способное удовлетворить чувство справедливости. Наше чувство мести — это точно то же самое, что и наши мате­матические способности, и до той поры, пока мы не приведем к равенству обе части уравнения, мы не можем примириться с ощу­щением чего-то незавершенного»¹⁷⁵. Ёсисабуро Окакура в книге «The Life and Thought of Japan» приводит как параллель специфи­чески японское обыкновение: «Многие так называемые особен­ности японского менталитета обязаны своим происхождением любви японцев к чистоте и сопутствующей ей ненависти к грязи. Но, скажите, как можно, будучи воспитанными, как мы, смот­реть на пренебрежительное отношение или к чести нашей семьи или к национальной гордости иначе, чем на многочисленные оскорбления или раны, от которых нельзя избавиться или которые нельзя залечить, пока не будет достигнуто полное очищение через оправдание? Вы можете считать столь частые в обществен­ной и частной жизни Японии случаи вендетты как своего рода утреннюю ванну, принимаемую людьми из страстной любви к чистоте»¹⁷⁶.

И далее он говорит, что японцы благодаря этому «живут чис­той, незапятнанной жизнью, которая кажется такой же безмятеж­ной и прекрасной, как вишня в цвету». Иными словами, эта «ут­ренняя ванна» смывает грязь, которой вас испачкали другие, и вы не можете считаться добродетельным, пока хоть какая-то часть ее остается на вас. У японцев нет этического учения о том, что не­возможно оскорбить человека, если тот не считает себя оскорб­ленным, и что оскверняет человека только «он сам», а не сказан­ное о нем или сделанное в отношении его.

Японская традиция постоянно поддерживает в народе этот идеал «утренней ванны» вендетты. Каждому японцу известны бесчисленные истории и рассказы о героях, из которых наиболее популярна историческая «Повесть о сорока семи ронинах». Их читают в школьных учебниках, ставят в театрах, снимают в кино и печатают в массовых изданиях. Они — часть живой культуры се­годняшней Японии.

Во многих из них речь идет о чувствительности к случайным неудачам. Например, один даймё попросил троих своих вассалов назвать мастера, изготовившего прекрасный меч. Они разошлись во мнениях, и когда были призваны эксперты, то обнаружилось, что только Нагоя Сандза правильно назвал его мечом Мурамаса. Ошибавшиеся приняли это как оскорбление и отправились убить Сандзу. Один из них обнаружил Сандзу спящим и ранил того его же мечом. Однако Сандза выжил, и тогда атаковавший его посвя­тил себя мести. В конце концов ему удалось убить его, и таким образом гири был исполнен.

В других повестях речь идет о необходимости мести за своего князя. Гири в японской этике означал одновременно и верность до смерти вассала своему господину, и совершенно противопо­ложную ей безудержную враждебность к нему, когда вассал счи­тал себя оскорбленным им. Хороший пример этого — одно из преданий об Иэясу, первом сёгуне Токугава. Рассказывали, что Иэясу сказал про одного своего вассала: «Он из тех, кто умирает от застрявшей в горле рыбной кости». Пятнавшие репутацию сло­ва, которые значили, что ему следовало бы умереть недостойным образом, относились к числу непереносимых, и вассал дал клятву не забывать о них. В это время Иэясу занимался объединением страны из ее новой столицы Эдо (Токио) и не был еще защищен от нападения своих врагов. Вассал начал переговоры с враждебными Иэясу князьями, предложив им поджечь Эдо изнутри и опусто­шить город. Таким образом, его гири был бы удовлетворен, и он отомстил бы Иэясу. В большинстве случаев в западных дискусси­ях о японской верности полностью отсутствует реалистический подход к ней, поскольку они не признают, что гири — не просто верность, а еще и добродетель, при известных обстоятельствах предписывающая необходимость предательства. Как говорят японцы, «битый человек становится бунтовщиком». Так же посту­пает и оскорбленный человек. Эти две темы из японских истори­ческих преданий — месть кому-то, кто был прав, когда вы ошиба­лись, и месть за пятно на репутации, пусть даже нанесенное своим господином, - общие сюжеты широко известных произведений японской литературы, и у них много вариантов.

Когда анализируешь современные биографии, романы и собы­тия, становится ясно, что, хотя многие японцы высоко ценят роль мести в японской традиции, рассказы о ней в Японии наших дней встречаются, несомненно, так же, если не более, редко, как и в западных странах. Это не означает, что забота человека о своей чести стала меньшей, скорее реакция на неудачу и на оскверне­ние репутации все более приобретает не наступательный, а обо­ронительный характер. Люди также серьезно, как и прежде, пе­реживают стыд, но он все чаще вместо того, чтобы побуждать к борьбе, парализует их энергию. Прямая агрессия в порыве мести чаще была возможна в бесправные домэйдзийские дни. В современную эпоху закон и порядок и более сложные взаимозависи­мые экономические дела вытеснили месть в подполье или напра­вили ее на самого себя. Человек может лично отомстить своему врагу, сыграв с ним злую шутку, в которой он никогда не при­знается, — что-то вроде старой истории о хозяине, подавшем своему врагу припрятанные в очень вкусной еде экскременты и попросившем его угадать, что приготовлено. Гость, конечно, ни­когда не узнаёт. Но даже подобного рода скрытая агрессия встре­чается сегодня реже, чем направленная на себя. В этом случае у человека есть выбор: использовать ее как стимул для достижения «невозможного» или позволить ей разъесть свою душу.

Уязвимость японцев к неудачам, к опорочиванию их репута­ции, к отвержению очень легко приводит их не к разрушению других, а к саморазрушению. В их романах вновь и вновь речь идет о смене взрывов гнева и приступов меланхолии, столь час­то посещающих в последние десятилетия образованных япон­цев. Герои этих романов скучают от заурядности жизни, от сво­их семей, от города, от деревни. Но это не тоска по звездам, когда любые усилия кажутся пошлыми на фоне воображаемой великой цели. Это не скука из-за разлада между реальной жизнью и идеалом. Когда у японцев есть перед собой большая цель, скука покидает их. Они избавляются от нее полностью, как бы ни была далека цель. Их скука — это болезнь высокочувствитель­ных людей. Они интравертируют свою боязнь отвержения и за­мыкаются. Картина скуки в японском романе совершенно от­лична от встречаемого нами в русских романах состояния души, когда разлад между реальным и идеальным мирами — основа для любой переживаемой их героями скуки. Сэр Джордж Сэнсом¹⁷⁷ писал, что для японцев не существует разлада между реальным и идеальным. Он говорил не о том, что на этом основывается их скука, а о том, как они формулируют свое мировоззрение и свое отношение к жизни. Конечно, этот контраст между японскими и западными фундаментальными представлениями простирает­ся далеко за пределы отдельного отмеченного здесь случая, но он имеет особое отношение к постоянно преследующим их деп­рессиям. Как и Россия, Япония — страна, в романах которой любят изображать картины скуки, и в этом она отличается от Соединенных Штатов. Американские романы не особенно инте­ресуются этой темой. Наши романисты ищут причину страдания своих героев в недостатках их характеров или в ударах жестокого мира; они очень редко изображают чистую и откровенную ску­ку. Неспособность личности к приспособлению должна иметь какую-то причину, какую-то предысторию и вызывать у читате­ля моральное осуждение какого-то недостатка героя или герои­ни или каких-то пороков социального строя. У Японии тоже есть свои пролетарские романы, в которых выражен протест против ужасающего экономического положения в городах и проявлений жестокости на коммерческих рыболовецких судах, но в их ро­манах характеров представлен мир, в котором эмоции, по сло­вам одного писателя, посещают персонажей чаще всего как блуждающий газ. Ни герой, ни автор не считают нужным ана­лизировать обстоятельства жизни или биографию героя для объяснения причин его несчастья. Оно приходит и уходит. Люди очень ранимы. Они переориентировали на себя агрессивный импульс, направлявшийся героями японской истории на своих врагов, и депрессия представляется им теперь лишенной явных причин. Они могут ухватиться как за причину за какое-нибудь событие, но оно производит странное, едва ли более чем сим­волическое, впечатление.

Самая крайняя форма направляемой современным японцем на себя агрессии — самоубийство. Согласно их убеждениям, само­убийство, совершенное должным образом, позволяет человеку очистить свое имя и восстановить память о нем. Осуждение аме­риканцами самоубийства превращает его лишь в акт безнадежной покорности отчаянию, почтительное же отношение японцев к нему позволяет им воспринимать самоубийство как почетную и значи­мую акцию. В некоторых случаях это самый почетный и полный смысла путь для исполнения гири своему имени. Должник, не вы­полнивший свои обязательства ко дню Нового года, чиновник, совершающий самоубийство в знак признания своей ответствен­ности за какой-то несчастный случай, любовники, отмечающие печатью двойного самоубийства свою безнадежную любовь, пат­риот, протестующий против затягивания правительством начала войны с Китаем, — все они, как провалившийся на экзаменах маль­чишка или избежавший пленения солдат, обращают последнее насилие на себя. Некоторые японские специалисты утверждают, что эта склонность к самоубийствам — новое для Японии явление. Трудно судить, так ли это, но статистика свидетельствует, что в последние годы обозреватели нередко завышали их число в Япо­нии. В пропорциональном исчислении за последнее столетие в Дании и в донацистской Германии самоубийств было больше, чем когда-либо в Японии. Но несомненно, что здесь их много: япон­цы любят поднимать эту тему. Тема самоубийства обсуждается ими так же часто, как и американцами — тема преступности, и у них, как и у американцев, в этом случае срабатывает механизм замеще­ния. Они предпочитают останавливаться не на убийстве других, а на фактах самоуничтожения личности. Говоря словами Бэкон¹⁷⁸, они из этого делают свой излюбленный «ужасный случай» («flagrant case»). Благодаря ему удовлетворяется потребность, не реализуемая при акцентировании внимания на других акциях.

В современной Японии самоубийство имеет более мазохист­ский, чем в исторических повестях феодальной поры, характер. Там самурай по приказанию властей совершал самоубийство во избежание позорного для него наказания почти так же, как сегод­ня вражеский западный солдат счел бы лучше застрелить себя, чем быть повешенным, или избрал бы этот же способ для избав­ления от мук, ожидающих его после пленения врагом. Воину-са­мураю дозволялось совершить харакири точно так же, как иногда опозорившему себя прусскому офицеру — застрелиться наедине. Известные люди, узнав об отсутствии у них надежды на спасение своей чести другим способом, оставляли на столе в своей комна­те бутылку виски или револьвер. Для японского самурая при по­добных обстоятельствах расставание с жизнью — это лишь дело выбора способа: смерть неизбежна. В современную эпоху выби­рается самоубийство. Вместо убийства другого человек обращает насилие на себя. Акт самоубийства, бывший в феодальные вре­мена последним свидетельством храбрости и решительности че­ловека, стал сегодня избранным им самим путем самоуничтожения. За время двух последних поколений, когда японцы все более остро стали ощущать, что «мир неустойчив», что нет соответствия между «обеими частями уравнения», что для избавления от грязи им нужна «утренняя ванна», вместо других они все чаще убивали себя.

В этом направлении эволюционировало даже самоубийство как последний аргумент для победы «своих» — хотя оно совершалось и в феодальные, и в новые времена. Знаменитая история токугавской поры повествует об обнажившем свое тело и приготовив­шем меч для немедленного совершения харакири в присутствии всего Совета и регента сёгуната старом наставнике, занимавшем высокое положение в этом Совете. Весь день сохранялась угро­за самоубийства, благодаря чему удалось гарантировать кандида­ту наставника наследование места сёгуна. Он добился своего, и са­моубийство не состоялось. На западный взгляд, воспитатель шантажировал противников. Однако в наши дни самоубийство в знак протеста — это акт, совершаемый мучеником, а не посредни­ком. К нему прибегают из-за неудачи или в знак несогласия с ка­ким-нибудь уже заключенным соглашением, как, например, с Со­глашением о военно-морском паритете¹⁷⁹. Его совершают так, что только сам акт, а не угроза самоубийства, в состоянии повлиять на общественное мнение.

Этот рост склонности к нанесению удара по себе при угрозе гири своему имени необязательно ведет к таким крайним шагам, как самоубийство. Направленные на себя агрессии могут просто вызвать депрессию, усталость и ту типично японскую скуку, ко­торой предавались образованные слои японского общества. У столь широкого распространения ее в этих слоях существовали веские социологические основания, поскольку интеллигенция была многочисленной, а положение ее в иерархии отличалось крайней неустойчивостью. Только незначительная ее часть мог­ла найти удовлетворение своим честолюбивым устремлениям. В 30-е годы XX в. ее положение также было уязвимо, поскольку власти страшились ее «опасных мыслей» и относились к ней с подозрением. Японские интеллектуалы обычно объясняют свои фрустрации недовольством из-за неразберихи в ходе вестерниза­ции, но это объяснение не полное. Колебания в настроении от сильного чувства привязанности к большой скуке — типично японское явление, и типично японской была психическая трав­ма, пережитая многими японскими интеллектуалами. В середи­не 30-х годов XX в. многие из них избавились от нее также тра­диционно по-японски: они приняли националистические цели и снова переориентировали атаку вовне — прочь от себя. В тоталь­ной агрессии против других стран они увидели возможность опять «обрести себя». Они избавились от скверного настроения и почув­ствовали в себе великую новую силу, ее не удалось обрести в лич­ных отношениях, но они были убеждены, что смогут сделать это как представители страны-победительницы.

В наши дни, когда исход войны доказал ошибочность этого убеждения, над Японией вновь нависла психическая угроза уста­лости. Как бы они ни старались, японцам с ней справиться не­легко. Она сидит в них очень глубоко. «Больше не бомбят, — ска­зал в Токио один японец. — Это очень облегчает жизнь. Но мы больше не боремся, и у нас нет цели. Все ошеломлены и мало внимания обращают на дела. У меня такое состояние, у моей жены такое состояние, и весь народ как будто в больнице. Во всем, что мы делаем, от ошеломления у всех нас большая затор­моженность. Сегодня народ жалуется, что правительство после войны медленно наводит порядок и не спешит облегчить ему жизнь, но мне кажется, причина в том, что все правительствен­ные чиновники испытали то же самое чувство, что и мы». В этой усталости для Японии сокрыта такая же опасность, как и для Франции после ее освобождения. В Германии в первые шесть-восемь месяцев после ее капитуляции подобной проблемы не существовало. В Японии же она есть. Американцы достаточно хорошо могут понять эту реакцию, но нам кажется почти не­вероятным, что ей сопутствовало такое дружелюбное отношение к завоевателю. Почти сразу же стало ясно, что японский народ принял очень спокойно поражение и все его последствия. Аме­риканцев встречали поклонами и улыбками, помахиванием рук и приветственными криками. Люди не были ни замкнуты, ни разгневаны. Говоря словами императора при объявлении капи­туляции Японии, они «приняли невозможное». Почему же тогда эти люди не привели свой национальный дом в порядок? По ус­ловиям оккупации им предоставлялась возможность сделать это: ведь не было иностранной оккупации каждой деревни, и в руках японцев находилось управление всеми делами. Весь народ, каза­лось, не занимался своими делами, а улыбался и махал руками в знак приветствия. Но это был тот же самый народ, который в первые годы Мэйдзи совершил чудеса восстановления страны, который в 30-е годы XX в. так энергично вел подготовку к воен­ной экспансии и его солдаты так самоотверженно боролись за каждый остров на просторах всего Тихого океана.

Они на самом деле тот же самый народ. В своих реакциях они верны себе. Естественная для них амплитуда колебаний настро­ения — от большого напряженного труда к усталости, сопровож­дающейся полным бездельем. В настоящий момент японцы в основном обеспокоены защитой после поражения своего доброго имени, и они думают, что достичь эту цель можно через друже­любие. Естественно, многим кажется, что наиболее безопасный путь к этой цели — зависимое положение. А отсюда недалеко до настроения, что напряженный труд подозрителен и лучше бездей­ствовать. Усталость прогрессирует.

Но японцы не любят скуку. «Пробудиться от усталости», «про­будить от усталости других» — постоянно звучащий в Японии при­зыв к лучшей жизни, и даже в военное время его часто можно было услышать из уст их дикторов радио. Борьбу со своей пассив­ностью они ведут по-своему. Весной 1946 г. их газеты много пи­шут о позоре для чести Японии, когда она, «хотя взоры всего мира обращены на нас», еще не расчистила завалы от бомбежек и не ввела в действие коммунальные службы. Они сочувственно пи­шут об усталости бездомных семей, собирающихся вместе для ночного сна на железнодорожных станциях, где американцы ви­дят их нищету. Японцы понимают эти обращенные к их доброму имени призывы. У них также есть надежда, что как нации в бу­дущем им удастся снова энергично потрудиться для того, чтобы занять достойное место в Организации Объединенных Наций. Это опять будет борьба за честь, но уже в новом направлении. Если в будущем установится мир между великими державами, то Япония могла бы избрать путь к обретению чувства собственно­го достоинства.

Ибо в Японии постоянной целью является честь. Она необхо­дима для завоевания уважения. В зависимости от обстоятельств используются, а затем отбрасываются средства для ее достижения. При перемене ситуации японцы могут изменить свои позиции и взять новый курс. В этой смене они не видят, как люди на Запа­де, моральной проблемы. Мы увлекаемся «принципами», идеоло­гическими убеждениями. Если проигрываем, то все равно сохра­няем старые взгляды. Побежденные европейцы всюду создавали подпольные движения. За исключением немногих твердокамен­ных, японцы не нуждаются в организации движений сопротив­ления и подпольной оппозиции оккупационным силам амери­канской армии. Они не чувствуют моральной необходимости придерживаться старого направления. Отдельные американцы с первых же месяцев оккупации безопасно путешествовали на на­битых, как сельди в бочках, поездах в отдаленные уголки страны, и их любезно приветствовали прежде настроенные националис­тически чиновники. Не было никаких случаев мести. Когда наши джипы разъезжают по деревням, вдоль дорог выстраиваются дети, кричащие «хэлло» и «гудбай», и мать машет американскому сол­дату ручкой своего ребенка, если тот слишком мал и не в состоя­нии сделать это сам.

Эту полную метаморфозу японцев после поражения американ­цам трудно принять за чистую монету. Ничего подобного мы не могли бы сделать. Понять это нам даже труднее, чем изменение позиции их военнопленных в наших лагерях для интернирован­ных. Ведь пленные считали себя умершими для Японии, а мы действительно и не предполагали, на что могут быть способны «мертвые» люди. Очень немногие из знатоков Японии на Западе предсказывали, что в Японии после ее поражения также можно будет обнаружить изменения, аналогичные тем, что произошли во внешнем поведении военнопленных. Большинство из них были убеждены, что Япония «признает только победу или пора­жение» и что поражение было бы в ее глазах равносильно оскор­блению, за которое она мстила бы долгим отчаянным насилием. Некоторые были убеждены, что национальные особенности японцев не позволят им принять условия мира. Такие специали­сты по Японии не понимали гири. Они выбрали из всех принося­щих уважение в Японии альтернатив поведения одну броскую традицию мести и агрессии. Они не учли японскую манеру вы­бирать другой курс. Они спутали японскую этику агрессии с ев­ропейской, согласно которой любой человек или страна, ведущие борьбу, должны сначала убедиться в истинной справедливости ее причин и черпать силу из резервуаров ненависти или морально­го осуждения.

Японцы направляют свою агрессию по иному пути. Им очень нужно быть уважаемыми в мире. Они видели, что солдатня сумела завоевать великим державам уважение в мире, и вступили на путь обретения равенства с ними в этом отношении. Из-за бедности их ресурсов и примитивности их технического уровня развития им пришлось Ирода переиродить. Когда грандиозная попытка окончилась провалом, для них это означало, что агрессия — не та дорога, которая, в конце концов, принесет им честь. Гири всегда означало в равной мере как использование агрессии, так и соблю­дение уважительных отношений, и после поражения японцы пе­решли от первого ко второму, очевидно, без психического наси­лия над собой. Цель остается той же — их доброе имя.

Япония вела себя точно так же и в других событиях своей исто­рии, и всегда это вызывало удивление у Запада. Только лишь пос­ле долгой изоляции Япония приподняла свой занавес, как в 1862 г. в Сацуме был убит англичанин Ричардсон¹⁸⁰. Княжество Сацума являлось очагом волнений против белых варваров, а самураи Са­цумы были известны как самые надменные и воинственные во всей Японии. Англичане направили карательную экспедицию и бомбардировали Кагосиму — важнейший порт Сацумы. В течение всего периода Токугава японцы создавали огнестрельные орудия, но это были копии старых португальских пушек, и Кагосима, ко­нечно, не представляла собой достойного для английских военных кораблей противника. Однако последствия той бомбардировки были удивительными. Вместо обета вечной мести Англии Сацума стала домогаться дружбы с ней. Княжество увидело силу своих противников и стало искать возможности поучиться у них. Оно вступило в торговые отношения, и на следующий год в Сацуме был основан колледж, где, как писал один японец — современник этих событий, «изучались тайны западной науки и знаний... Возникшая благодаря делу Намамуги дружба продолжала крепнуть»¹⁸¹. Дело Намамуги¹⁸² это и есть карательная экспедиция Британии против княжества Сацума и бомбардировка его порта.

Этот случай не был единственным. Другим соперничавшим с Сацумой по крайне агрессивной и враждебной ненависти к ино­странцам княжеством было Тёсю¹⁸³. Обоим княжествам принад­лежала ведущая роль в подготовке реставрации императорской власти. Формально безвластный императорский двор издал им­ператорский указ, датированный 11 мая 1863г., в котором сёгуну приказывалось изгнать всех варваров с японской земли¹⁸⁴. Сёгу­нат игнорировал приказ, но Тёсю — нет. Княжество открыло огонь из своих фортов по западным торговым судам, прошедшим к ее берегам через Симоносэкский пролив. Японские пушки и снаряды оказались слишком примитивными, чтобы причинить какой-либо ущерб судам, но Тёсю получило урок, после того как международная западная эскадра быстро снесла его форты. По­следствия этой бомбардировки были столь же странными, как и событий в Сацуме, и произошло это, даже несмотря на требова­ния западных держав о возмещении ущерба в 3 млн. долл. Как пишет об инцидентах в Сацуме и Тёсю Норман, «сколь бы ни были запутанными мотивы резкого изменения поведения этих ведущих среди противников иностранного присутствия кланов, нельзя не уважать реализма и хладнокровия, проявленных ими при осуществлении этой акции»¹⁸⁵.

Такого рода ситуационный реализм — светлая сторона японс­кого гири своему имени. Но у гири, как и у луны, есть светлая и темная стороны. Его темная сторона заставляла Японию прини­мать такие события, как американский закон об изгнании япон­цев и Соглашение о военно-морском паритете¹⁸⁶, за необычайные национальные оскорбления и привела ее к гибельной военной программе. Его светлая сторона сделала возможным доброволь­ное принятие ею последствий капитуляции в 1945 г. Япония все еще верна себе.

Современные японские писатели и публицисты произвели выборку из обязанностей гири и представили ее Западу как культ бусидо, буквально «Путь самурая». Это было заблуждением по не­скольким причинам. Бусидо — современный официальный тер­мин, который не таит в себе глубокого народного смысла, при­сущего таким выражениям, как «из-за гири я загнан в тупик», «лишь только из-за гири», «много работать из-за гири». В нем так­же нет сложности и двусмысленности гири. Своим появлением он обязан публицистическому вдохновению. Кроме того, он стал лозунгом националистов и милитаристов, и вместе с дискреди­тацией их лидеров была дискредитирована и его идея. Но это ни в коей мере не означает, что японцы не будут более «признавать гири». Для людей Запада сегодня более чем когда-либо важно по­нимать, что значит гири в Японии. Отождествление бусидо с са­мураями также было источником его неправильного понимания. Гири - общая для всех классов добродетель. Как и все другие японские обязанности и правила, гири тем «тяжелее», чем выше место человека на социальной лестнице. По крайней мере, япон­цы считают его более тяжелым для самураев. Наблюдателю-неяпонцу, вероятно, точно так кажется, что гири требует особенно много от простого народа, так как награда за конформизм для него менее значительна. Японцу достаточной наградой служит уважение в его мире, и «человек, не знающий гири», — это все еще «жалкий негодяй». Сотоварищи презирают его и подвергают ос­тракизму.

IX