Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Оплата одной десятитысячной

Он — это долг, и его следует оплатить, но в Японии все оплаты долгов относятся к особой категории. Японцы признают наши моральные нормы, соединяющие воедино в нашей этике и в та­ких нейтральных словах, как «обязанность» и «долг», эти две ка­тегории, столь же странными, как и мы — финансовые сделки в каком-нибудь племени, язык которого не отделяет в денежных операциях «должника» от «кредитора». Для японцев первичное и всеобъемлющее чувство долга, именуемое он, — это мир, суще­ствующий отдельно от активного, напряженного, подобно натя­нутой тетиве лука, чувства необходимости оплаты долга, переда­ваемого целой группой других понятий. Чувство человеческого долга (он) - не добродетель, оплата долга — добродетель. Когда человек активно посвящает себя делу благодарности, тогда-то и начинается добродетель.

Американцам удастся понять эту японскую добродетель, если мы в уме сравним ее с финансовыми сделками и представим, будто за несоблюдение ее полагаются санкции, похожие на те, что бывают при имущественных сделках в Америке. У нас мы имеем дело с отношением человека к его долговому обязатель­ству. Мы не прощаем его в том случае, если он отказывается от него. Мы не допускаем зависимости возвращения человеком долга банку от его желания. И должник за рост процента по кре­диту отвечает точно так же, как и за взятую им первоначально сумму денег. Мы никак не связываем эти дела с чувством патрио­тизма и любовью к нашим семьям. Для нас любовь — это сердеч­ные дела, и лучше, если она свободна. Патриотизм как признание превосходства интересов нашей страны над всеми остальными кажется нам чем-то донкихотским или уж определенно чуждым греховной природе человека до тех пор, пока вооруженные силы врага не нападут на Соединенные Штаты. Не располагая основ­ным японским постулатом об автоматически присущем каждому мужчине и каждой женщине с рождения великом долге, мы считаем, что мужчине следует жалеть нуждающихся в поддерж­ке родителей и помогать им, не бить жену и заботиться о своих детях. Но эти вещи не поддаются количественному измерению, как денежный долг, и не вознаграждаются, подобно успеху в бизнесе. В Японии же к ним относятся точно так же, как в Аме­рике к финансовой платежеспособности, и санкции за них столь же строги, как за несвоевременную уплату по векселям или про­центов по закладным в Соединенных Штатах. На них обраща­ют внимание не только в критические моменты — такие, как объявление войны или серьезное заболевание кого-нибудь из родителей; они тенью постоянно преследуют человека, подоб­но тому как беспокойства о закладной — мелкого фермера из штата Нью-Йорк, или рост на рынке стоимости заложенных акций - финансиста с Уолл-стрит.

Японцы делят оплаты он на различные категории, у каждой из которых есть свои особые правила: на те, что не имеют ни коли­чественных, ни временных границ, и на те, у которых есть коли­чественные эквиваленты и которые производятся в определенных случаях. Долги с безграничной оплатой называются гиму. Япон­цы так говорят о них: «Человек никогда не оплатит и одной де­сятитысячной (этого) он». Тиму делятся на два различных типа обязанностей: оплаты своего он родителям, называемого ко, и оплаты своего он императору, называемого тю.

Таблица - схема японских обязанностей и их оплаты

I. Он. Пассивно приобретенные обязанности. Японец «получает он», «носит он», т. е. он представляет собой обязанности с точки зрения пас­сивного реципиента.

Ко он. Он, полученный от императора.

Оя он. Он, полученный от родителей.

Нуси-но он. Он, полученный от своего хозяина.

Си-но он. Он, полученный от своего учителя.

Он, полученные японцем в течение всей его жизни в результате всех контактов с другими людьми.

Примечание. Каждый человек, от которого японец принимает он, ста­новится его он дзин, т. е. его «человеком он».

II. Возвращаемые он. Японец «расплачивается» по этим долгам, «воз­вращает» эти долги своему «человеку он», т. е. эти долги рассматрива­ются с точки зрения активной оплаты их.

А. Гиму. Даже полная оплата по этим обязанностям все равно явля­ется лишь частичной, они не имеют временной границы. Тю. Долг императору, закону, Японии. Ко. Долг родителям и предкам (а также потомкам). Нимму. Долг своей работе.

Б. Гири. Эти долги считаются подлежащими оплате с математической точностью, соответствующей величине полученного одолжения; они имеют временные границы.

1. Гири миру. Долги князю.

Долги близким родственникам из своей семьи.

Долги неродственникам за полученные от них-он, например, за по­мощь деньгами, за одолжения, за содействие в работе (как «соучастни­кам коллективного труда»).

Долги неблизким родственникам (тетям, дядям, племянникам, пле­мянницам) за он, полученные не от них, а от общих предков.

2. Гири своему имени. Японская версия die Ehre¹⁴⁴.

Долг «очищать» свою репутацию от оскорбления и обвинения в не­удаче, т. е. долг непримиримой вражды и кровной мести. (N.B. Это све­дение счета не признается агрессией.)

Долг не допускать неудач и промахов в работе.

Долг блюсти японские правила поведения, например, соблюдать все правила вежливости, соответствовать своему месту в жизни, обуздывать все эмоциональные проявления в несоответствующих для этого случа­ях и т. д.

Оба этих долга гиму обязательны и всеобщи; начальное школьное образование в Японии называется «гиму образование» именно потому, что нет другого слова, столь точно передающе­го значение «обязательный». События жизни могут привести к изменениям в деталях гиму японца, но гиму — автоматически об­щая для всех японцев обязанность, и она выше любых случай­ных обстоятельств.

Обе формы гиму имеют безусловный характер. В абсолютиза­ции этих добродетелей Япония отошла от китайских концепций долга перед государством и сыновней почтительности. Начиная с VII в. Япония несколько раз заимствовала китайскую этическую систему, и тю и ко — китайские по происхождению слова. Но китайцы не превращали эти добродетели в безусловные. Китай постулирует преходящий характер добродетели, соблюдение ко­торой является основанием для сохранения в отношениях лояль­ности и почтительности. Обычно ее передают словом жэнъ¹⁴⁵ («благожелательность»), но означает эта добродетель почти все то, что на Западе принято связывать с хорошими межличностными отношениями. Родители должны иметь жэнъ. Если у правителя нет его, народ вправе восстать против него. Наличием его обус­ловлена гарантия лояльности. Власть императора и его чиновни­ков зависит от соблюдения ими жэнъ. Китайская этика заклады­вает этот критерий во все человеческие отношения.

Этот китайский этический постулат никогда не признавали в Японии. Крупный японский ученый Каньити Асакава, говоря об этом отличии Японии от Китая в средневековые времена, отме­чает: «В Японии эти идеи были явно несовместимы с верховной властью императора, и поэтому даже как теории их в целом ни­когда не принимали»¹⁴⁶. Фактически жэнь стал в Японии неуза­коненной добродетелью и лишился полностью того высокого положения, которое он занимал в китайской этике. В Японии это слово произносили дзин (но писали тем же иероглифом, что и в китайском языке), и «делать дзин» или, в другом варианте, «делать дзинги» означало, на самом деле, добродетель, соблюдение кото­рой было необязательным даже в высшем обществе. Ее полнос­тью исключили из этической системы, что означает нечто, совер­шаемое не по закону. Это может быть даже похвальный поступок, вроде включения своей фамилии в подписной лист по делам об­щественной благотворительности или о помиловании преступни­ка. Но дело подчеркнуто выходит за рамки требований долга. А это значит, что поступок для вас не был обязательным.

Выражение «делать дзинги» употребляется также в другом зна­чении слова «не по закону»: им пользуются бандиты для переда­чи своего понимания добродетели. Среди воров-налетчиков и ру­бак-головорезов эпохи Токугава, носивших один меч, в отличие от самураев-головорезов, носивших два меча, считалось честью «делать дзинги», когда кто-либо из этих разбойников просил убе­жища у другого, совсем чужого ему человека, и тот, опасаясь в будущем мести банды просителя, предоставлял ему его и таким образом «делал дзинги». В своем современном употреблении вы­ражение «делать дзинги» означает даже нечто еще более низкое. Оно часто встречается в дискуссиях о заслуживающих наказания деяниях. «Простые рабочие, — сообщают японские газеты, — все еще продолжают делать дзинги, и их нужно карать за это. Полиция должна понять, что дзинги укрылось в темных уголках Японии, где и процветает». Конечно, имеется в виду распространенное в рэке­тирских и бандитских группах представление о «воровской чести». В нынешней Японии особенно часто говорят «он делает дзинги» о мелком нанимателе рабочей силы, когда тот, подобно занимав­шимся аналогичным делом в американских портах в начале века итальянским падроне, вступает в незаконные сделки с неквали­фицированными рабочими и богатеет, сдавая их прибыльно в наем. Вряд ли могла зайти дальше деградация китайской концеп­ции жэнь¹⁴⁷. У японцев, полностью пренебрегших важнейшей добродетелью китайской этической системы и не предложивших вместо нее ничего такого, что могло бы стать условием для под­держания гиму, сыновняя почтительность превратилась в долг, который следует исполнять, забыв даже о родительском зле и не­справедливости. Им можно было пренебречь только в том случае, если он вступал в конфликт с долгом императору, но, конечно, не тогда, когда кто-то из родителей оказывался недостойным чело­веком или разрушал счастье своего ребенка.

В одном из современных японских фильмов мать требует от своего женатого сына, деревенского учителя, деньги, полученные им от односельчан для спасения юной ученицы, проданной ее родителями из-за голода в деревне в публичный дом. Мать учи­теля похищает деньги у сына, хотя она и не бедна: у нее есть свой приличный ресторан. Сын знает, что деньги взяла она, но вынуж­ден принять вину на себя. Его жена узнает правду, оставляет предсмертную записку, в которой принимает на себя всю ответ­ственность за хищение денег, бросается в воду и топит вместе c собой их ребенка. В конце концов все обнаруживается, но роль матери в этой трагедии даже не подвергается сомнению. Сын, исполнив закон сыновней почтительности, отбывает один на Хоккайдо, где хочет воспитать свой характер, чтобы закалить себя для подобных испытаний в будущем. Он — добродетельный герой. Вынесенный мною чисто американский вердикт: ответственность за всю трагедию лежит на матери-воровке — был энергично опро­тестован моим японским спутником. Сыновняя почтительность, сказал он, в прошлом часто вступала в конфликт с другими доб­родетелями. Если бы герой был достаточно мудрым человеком, то, возможно, нашел бы путь для их примирения, не утратив при этом чувства собственного достоинства. Но он совсем лишился бы возможности сохранить чувство собственного достоинства, если бы порицал свою мать, даже только в душе.

И романы, и реальная жизнь полны примеров того, каким тяжелым бременем становится долг сыновней почтительности после женитьбы молодого человека. За исключением «модан» (современных) слоев общества, в порядочных семьях считается естественным, что родители обычно выбирают жену для своего сына, обращаясь к добрым услугам посредников. Не только из-за приданого, но еще и из-за включения жены в семейную ге­неалогию, и воспроизводство рода через ее сыновей хорошим выбором озабочена главным образом семья, а не сын. У посред­ников в обычае устраивать якобы случайную встречу молодых в присутствии их родителей, но молодые не общаются друг с дру­гом. Иногда родители устраивают для своего сына брак по рас­чету, в результате чего отец девушки выигрывает в финансовом отношении, а родители молодого человека получают выгоду от союза с хорошей семьей. Иногда девушку выбирают по привле­кательности ее личных качеств. Хорошему сыну оплата родитель­ского он не позволяет подвергать сомнению выбор родителей. После женитьбы он продолжает оплачивать свой долг. Сын, особенно если он наследник, остается жить со своими родителями, а нелюбовь свекрови к невестке всем известна. Она придирается к ней по всякому пустячному поводу, может выгнать из дома и рас­строить брак даже тогда, когда молодой муж счастлив со своей женой, и ему ничего не нужно, кроме как жить с ней. В японских романах и личных историях подчеркивается, что страдают при этом одинаково как муж, так и жена. Послушно соглашаясь на расторжение брака, муж исполняет свой ко.

Одна «модан» (современная) японка, живущая сейчас в Аме­рике, в былые времена привела к себе домой в Токио беремен­ную молодую женщину, которая по приказу свекрови оставила убитого горем молодого мужа. Она страдала и переживала, но не осуждала своего мужа. Постепенно у нее проснулся интерес к ребенку, который должен был вскоре появиться на свет. Но ког­да он родился, свекровь в сопровождении безмолвного и покор­ного сына пришла с требованием отдать ей ребенка. Он, есте­ственно, принадлежал семье мужа, и свекровь забрала его. Тут же она отправила его в приемный дом.

Все это иногда включается в сыновнюю почтительность и яв­ляется соответствующей оплатой долга родителям. В Соединен­ных Штатах такого рода истории воспринимаются как примеры постороннего вмешательства в законное право личности на сча­стье. Япония не признает это посторонним вмешательством, по­скольку у нее существует постулат долга. Аналогами наших исто­рий о несчастных людях, ценой невероятных личных лишений полностью расплатившихся со своими кредиторами, в Японии служат рассказы об истинно добродетельных людях, добившихся права на самоуважение или оказавшихся достаточно сильными, чтобы должным образом перенести личные неудачи. Такие не­удачи, как бы они ни были тяжелы, естественно, в состоянии ос­тавить след раздражения, и показательно, что азиатская посло­вица об ужасных вещах, относящаяся к ним в Бирме, например, «огонь, воду, воров, правителей и злых людей», в Японии вклю­чает «землетрясение, гром и старика (главу дома; отца)».

Сыновняя почтительность в Японии не распространяется, как в Китае, ни на живших столетия тому назад предков, ни на ши­роко расселившийся клан их живых потомков. Здесь объектом поклонения являются недавно жившие предки. Надпись на над­гробном камне нужно ежегодно обновлять, чтобы сохранить его тождество с определенным покойником, и, когда живые больше не вспоминают о ком-либо из своих предков, его могила прихо­дит в запустение. Таблички для таких предков больше не хранят­ся в семейных алтарях. Японцы не почитают никого, кроме тех, кого они помнят во плоти, они концентрируют свое внимание на здесь и сейчас. Многие авторы отмечали отсутствие у них интереса к неконкретным априорным суждениям и к формированию пред­ставлений о нереальных объектах, и их отличная от китайской версия сыновней почтительности служит лишним подтверждени­ем этого. Однако самое важное практическое значение этой вер­сии состоит в том, что она ограничивает лишь живыми людьми сферу обязанностей ко.

Сыновняя почтительность, и в Китае, и в Японии — нечто большее, чем почтительное отношение к своим родителям и предкам и покорность им. Всю ту заботу о ребенке, которую на Западе считают проявлением материнского инстинкта или отцов­ской ответственности, здесь связывают с почтительным отноше­нием к своим предкам. Япония определяет это очень четко: че­ловек оплачивает долги своим предкам, перенося их заботу о нем на своих детей. У японцев нет слова, обозначающего «обязанно­сти отца перед своими детьми»; все такого рода долги включены в понятие ко своим родителям и их родителям: Сыновняя почти­тельность требует от главы семьи полной ответственности за возлагаемые на его плечи заботы об обеспечении его детей, о воспитании его сыновей и младших братьев, о наблюдении за со­стоянием семейного имущества, об оказании помощи нуждаю­щимся в ней родственникам и за множество других подобного рода повседневных долгов. Четкое определение рамок институированной семьи в Японии резко ограничивает число лиц, свя­занных с гиму человека. Если умирает сын, то в обязанности сы­новней почтительности входит бремя поддержки его вдовы и ее детей. К гиму также относится и помощь овдовевшей дочери и ее семье. Но приютить овдовевшую племянницу — это не гиму: если кто-то поступает так, то выполняет он совсем другой долг. Вы­растить и воспитать своих детей — это гиму. Но если кто-то вос­питывает племянника, то обычно легально усыновляет его; если же тот сохраняет статус племянника, то гиму нет места в этих от­ношениях.

Сыновняя почтительность не требует, чтобы помощь даже нуждающимся в ней близким родственникам следующих поколе­ний оказывалась с уважением и благожелательностью. Молодых вдов в семье называют «родственницами холодного риса», а это значит, что они едят рис уже остывшим, помогают и подчиняют­ся требованиям любого члена семьи, покорно исполняют все по­ручения. Они вместе со своими детьми — бедные родственники, и когда в отдельных случаях им везет больше обычного, проис­ходит это не из-за того, что гиму заставляет главу семьи лучше обращаться с ними. Не гиму братьев — исполняя свои обязанно­сти, тепло относиться друг к другу; мужчин часто хвалят за то, что в жизни они всегда выполняли свои обязанности перед младшим братом, хотя вполне допускается, что они смертельно ненавидят друг друга.

Отношения свекрови и невестки крайне антагонистичны. Не­вестка приходит в дом как чужой человек. Ее долг — узнать, что нравится свекрови, и потом научиться делать это. Зачастую свек­ровь откровенно демонстрирует, что молодая жена недостаточ­но хороша для ее сына, в других случаях можно обнаружить ее сильную ревность к ней. Но, как говорит японская пословица, «несмотря ни на что, ненавистная невестка рожает любимых вну­ков», и поэтому в семье всегда сохраняется ко. Молодые невест­ки внешне бесконечно послушны, но из века в век эти слабые и очаровательные создания превращаются со временем в таких же требовательных и придирчивых свекровей, как и их собственные. Они не могут быть агрессивными, поскольку они — молодые жены, а не потому, что они действительно слабые существа. В пожилом возрасте они обратят, так сказать, накопившееся раз­дражение на своих невесток. Японские девушки сегодня откро­венно говорят о том, что выгоднее выйти замуж за сына-ненас­ледника, дабы потом не пришлось жить с деспотом-свекровью.

«Работать из-за ко» отнюдь не означает добиваться любви и согласия в семье. В некоторых культурах подобного рода обязан­ность становится моральной проблемой для больших семей. Но не в японской. По замечанию одного японского автора, «только из-за высокого почитания японцем семьи для него нет ничего важнее большого уважения к отдельным ее членам и к отноше­ниям между ними в семье»¹⁴⁸. Конечно, не всегда бывает так, но, в общем, это верно. Упор делается на обязанности и оплате дол­га, и старшие берут на себя большую ответственность, в том чис­ле и за то, чтобы следить за готовностью младших к необходимым жертвам. Не беда, если это их раздражает. Они должны повино­ваться решениям старших, или их ждет неудача в гиму.

Другая большая обязанность, относимая в Японии, как и сы­новняя почтительность, к гиму, — верность императору — не со­держит в себе столь типичного для отношений между членами японской семьи откровенного раздражения. Японские государ­ственные деятели хорошо продумали идею изоляции императора как Священного Вождя и удаления его от житейской суеты, только так ему удалось в Японии сыграть свою роль в объеди­нении всего народа в единодушном служении государству. Не­достаточно было сделать из него отца его народа, ведь отец в японском доме, несмотря на все оказываемые ему почтения, располагал «чем угодно, кроме большого уважения к себе». Им­ператор должен быть Священным Отцом, далеким от всех светских забот. Верность ему, тю, — высшая добродетель, она долж­на стать экстатическим созерцанием воображаемого Благого Отца, не оскверненного контактами с миром. После посещения стран Запада политические деятели ранних лет Мэйдзи писали, что во всех этих странах историю творил конфликт между пра­вителем и народом, но этот путь недостоин Духа Японии. По возвращении домой они записали в конституции, что импера­тор должен «быть священным и неприкосновенным» и не обя­зан нести ответственность за все деяния своих министров. Ему следует быть символом японского единства, а не ответственным главой государства. Поскольку император в течение семи веков не был исполнительным главой государства, нужно было про­сто увековечить его закулисную роль. Государственным мужам Мэйдзи следовало только связать с ним в умах всех японцев бе­зусловную высшую добродетель — тю. В феодальной Японии тю было обязанностью японца перед светским главой государства — сёгуном, и многовековая история подсказывала государственным деятелям Мэйдзи, что нужно делать в новой ситуации для осу­ществления их цели — духовного единства Японии. Однако в те века, когда сёгун был верховным главнокомандующим и высшим административным главой государства, несмотря на обязатель­ное для отношения к нему тю, заговоры против его власти и с целью покушения на его жизнь были частым явлением. Верность ему нередко конфликтовала с обязанностями перед своим фео­дальным князем, но лояльность более высокого уровня часто соблюдалась менее строго, чем лояльность более низкого уров­ня. Верность своему князю основывалась, в конце концов, на непосредственных связях, а верность сёгуну казалась по сравне­нию с ней более безличной. В смутные времена вассалы боро­лись за низвержение сёгуна и возведение на его место своего князя. Пророки и лидеры реставрации Мэйдзи в течение столе­тия вели борьбу против токугавского сёгуната под лозунгом: тю — это долг японца императору, который изолирован от об­щества и образ которого каждый японец рисовал себе сам по собственному желанию. Реставрация Мэйдзи была победой этой группы, и именно перенесением тю с сёгуна на символическо­го императора оправдывалось использование термина «рестав­рация» для событий 1868 г. Император оставался в изоляции. Он наделял высшей властью Их Превосходительства, но сам не ру­ководил ни правительством, ни армией и лично не определял политический курс страны. Правительством стали руководить аналогичного рода советники, хотя и более тщательно подобран­ные. Настоящий переворот произошел в духовной сфере, по­скольку тю стало оплатой долга каждого японца Священному Вождю-первосвященнику и символу единства и вечности Япо­нии.

Легкости переноса тю на императора, безусловно, помог и традиционный фольклор, связывавший происхождение импера­торского дома с Богиней Солнца¹⁴⁹. Но эти фольклорные при­тязания на божественность императора не имели того решаю­щего значения, какое ему приписывают на Западе. Именно поэтому полностью отвергавшие их японские интеллектуалы, не ставившие под сомнение тю императору, и даже масса народа, принявшая идею его божественного происхождения, видели в ней не то, что видят на Западе. Переводимое как «бог» слово ками означает буквально «глава», т. е. верхушка иерархии. Для японцев не существует такой же пропасти между человеческим и божественным, как на Западе, и любой японец после смерти становится ками. В феодальные времена тю было обязанностью японца перед не имевшими божественного статуса иерархичес­кими главами. Значительно более важную роль в переносе тю на императора сыграло сохранение династической преемствен­ности одного императорского дома в течение всей истории Япо­нии. Западу бесполезно сетовать на то, что эта преемствен­ность - мистификация, поскольку правила наследования не соответствуют принятым в королевских семьях Англии или Гер­мании. Правила были японскими, и, согласно этим правилам, преемственность не нарушалась «с незапамятных времен». Япо­ния не была Китаем, где в документально засвидетельствован­ной истории насчитывалось тридцать шесть различных динас­тий. Она была страной, которая во время всех перемен никогда не рвала в клочья свою социальную ткань; модели были устой­чивыми. Именно этот аргумент, а не идею божественного насле­дия, использовали в течение ста лет перед реставрацией Мэйд­зи антитокугавские силы. Они заявляли, что тю занимающему высшее иерархическое место относится только к Императору. Из него сделали первосвященника нации, а эта роль не наделе­на непременно божественностью. Она важнее, чем божествен­ное происхождение.

В современной Японии предприняты все меры для персонали­зации тю и привязывания его непосредственно к фигуре самого Императора. Первый после реставрации Император¹⁵⁰ был лично­стью большой общественной значимости и высокого достоинства, и во время своего долгого правления он легко стал персональным символом для своих подданных. Его нечастые появления на пуб­лике разыгрывались со всеми аксессуарами культа. Ни звука не доносилось из собравшейся толпы, когда она склоняла головы перед ним. Она не поднимала глаз, чтобы разглядеть его. Дабы никто не смог посмотреть сверху вниз на императора, во всех зда­ниях закрывались окна выше первого этажа. Его контакты с выс­шими советниками так же иерархизировались. Говорили, что он не принимал руководителей администрации и лишь немногие, особо привилегированные Превосходительства «имели доступ» к нему. Не издавались указы по противоречивым политическим вопросам: они посвящались этике или бережливости, или служи­ли метками, обозначавшими закрытый для обсуждения вопрос и способствовавшими поэтому успокоению его народа. Когда он был на смертном одре, вся Япония превратилась в храм, в кото­ром фанатично предавались молению о его спасении.

С помощью всех этих средств из императора сделали символ, находившийся за пределами любых внутренних противоречий в стране. Император был столь же «неприкосновенным», как в США звездно-полосатый флаг, верность которому ставится у нас выше и вне интересов любых политических партий. Мы окружа­ем наше отношение к флагу ритуалами, признаваемыми нами со­вершенно неуместными для любого человеческого существа. Японцы в полной мере извлекли выгоду из гуманизации своего высшего символа. Они могли любить его, и он мог отвечать им на любовь. Они радовались, что он «обратил свое внимание на них». Они посвящали свои жизни «успокоению его сердца». В культуре, которая так же полно, как и японская, полагается на личные связи, император — символ верности более прочный, чем флаг. Преподавателей в Японии увольняли, если они говорили ученикам, что высший долг человека — это любовь к родине; нуж­но было говорить об оплате долга лично императору.

Тю обслуживает бинарную систему отношений: подданный — император. Подданный адресуется к императору прямо без посред­ников: он лично, своими поступками «успокаивает его сердце». Однако приказания императора подданный слышит в передаче стоящих между ним и императором посредников. «Он говорит от имени Императора» — фраза, пробуждающая тю, и она, вероят­но, обладает санкционирующей силой более мощной, чем та, которой располагает современное государство. Лори описывает инцидент, происшедший в мирное время на военных маневрах, когда один офицер вывел на них свой батальон и запретил солда­там пить воду из фляг без его разрешения. На учениях японской армии много внимания уделялось умению совершать безостано­вочные, пятидесяти-шестидесятимильные переходы в трудных условиях. В тот день в пути от жажды и изнеможения двадцать человек лишились сил. Пятеро умерли. Когда заглянули в их фля­ги, то обнаружили, что они остались нетронутыми. «Офицер от­дал команду. Он говорил от имени Императора»¹⁵¹.

В области гражданской администрации долгом тю санкциони­руется все — от смерти до налогов. Сборщик налогов, полицей­ский, занимающиеся призывом в армию местные чиновники -все они инструменты, благодаря которым подданный выполня­ет свой долг тю. Японская точка зрения такова: законопослуша­ние — это и есть оплата своего высшего долга, своего ко-он. Едва ли возможен более разительный контраст с представлениями американского народа. Любые новые законы — от законов об уличных светофорах до законов о подоходных налогах — вызы­вают у всех американцев раздражение как покушение на личную свободу человека в его делах. Постановления федеральных вла­стей вдвойне подозрительны, поскольку они покушаются также и на свободу отдельного штата принимать свои законы. Это вос­принимается как навязывание народу законов вашингтонскими бюрократами, и многие граждане рассматривают резкий протест против этих законов не иначе, как справедливый акт с точки зре­ния чувства собственного достоинства. Поэтому японцы счита­ют, что у нас нет закона. Мы же считаем их народом покорным, лишенным представления о демократии. Правильнее было бы сказать, что расхождение во взглядах на чувство собственного достоинства у граждан двух стран обусловлено различием их ус­тановок: в нашей стране оно определяется тем, что сам человек принимает решения относительно своих дел, а в Японии — оп­латой человеком долга своему кредитору-благодетелю. В обеих системах существуют свои препоны: нам трудно признать при­нятые другими постановления даже тогда, когда они отвечают интересам всей страны, а им, говоря на общечеловеческом язы­ке, тяжело быть настолько должными, чтобы вся жизнь омрача­лась долгами. Любой японец, вероятно, в какой-то момент жиз­ни придумал способы, как жить по закону и все же уклоняться от предъявляемых им требований. Японцев также привлекают некоторые формы насилия, принуждения и личной мести, чего не делают американцы. Но эти качества, как и любые другие, что могут быть востребованы, все же не вызывают сомнения в силе воздействия на японцев тю.

Когда Япония капитулировала 14 августа 1945 г., мир получил почти невероятное свидетельство действия тю. Многие западные эксперты и специалисты по Японии считали, что она не может сдаться: было бы наивно, заявляли они, полагать, что ее разбро­санные по странам Азии и островам Тихого океана армии мирно сложат оружие. Многие части японской армии не испытали го­речи локальных поражений и были убеждены в правоте своего дела. На Японских островах также было много сторонников борь­бы до конца, и оккупирующая страну армия, а ее авангарды неизбежно малы, подверглась бы риску кровавой резни, когда бы вышла из-под защиты корабельных пушек. Во время войны япон­цы не останавливались ни перед чем: они — воинственный народ. Писавшие об этом американские аналитики не принимали в рас­чет тю. Император сказал, и война прекратилась. Прежде чем его голос прозвучал по радио, ретивые оппоненты прорвали кордон вокруг дворца и попытались помешать ему сделать официальное заявление. Но как только оно было сделано, его приняли. Ни один полевой командир в Маньчжурии или на Яве, ни Тодзио¹⁵² в Японии не выступили против него. Наши войска высадились на их аэродромах и были встречены учтиво. Иностранные коррес­понденты, по сообщению одного из них, поутру высаживались на берег с оружием в руках, к полудню откладывали его в сторону, а к вечеру отправлялись за безделушками по лавкам. Японцы те­перь «успокаивали душу Императора», следуя путем мира; неде­лей раньше они делали то же самое, противостоя варвару даже при помощи бамбуковых копий.

В этом ни для кого не было ничего необычного, если не счи­тать тех людей на Западе, кто не признавал огромного разнооб­разия влияющих на поведение человека эмоций. Некоторые из этих людей официально заявляли, что практически нет альтерна­тивы уничтожению Японии. Некоторые же утверждали, что она могла бы спастись только в том случае, если бы либералы захва­тили власть в стране и низвергли бы правительство. И то и дру­гое имело бы смысл с точки зрения западной страны, ведущей полномасштабную и поддерживаемую всем народом войну. Од­нако они заблуждались, поскольку приписывали Японии по су­ществу западный стиль поведения. Некоторые западные проро­ки после нескольких месяцев мирной оккупации Японии еще думали, что все пропало из-за того, что произошла революция незападного типа или что «японцы не знали о своем поражении». Это чисто западная социальная философия, в основе которой лежат западные представления о правильном и должном. Но Япо­ния — не Запад. Она не воспользовалась этой последней силой Запада — революцией. Она не воспользовалась также против ок­купационной армии врага и тихим саботажем. Она использовала свою силу: способность востребовать от самой себя в качестве тю огромную цену за безусловную сдачу в плен, прежде чем была сломлена ее сила сопротивления. По ее мнению, эта огромная плата тем не менее дала ей то, что она более всего ценила: право сказать, что именно Император отдал приказ, хотя это и был при­каз о капитуляции. Даже при поражении высшим законом все равно оставалось тю.

VII

Оплата «самого невыносимого»

«Нет ничего невыносимей гири», говорит японская пословица. Человек должен, как и гиму, оплатить гири, но это — группа обя­занностей иного рода. Возможного английского эквивалента ему нет, и из всех известных антропологам в мировой культуре кате­горий моральных обязанностей эта — одна из самых любопытных. Она - специфически японская. Что касается тю и ко, то Япония разделяет их с Китаем, и, несмотря на внесенные ею изменения, в этих понятиях сохраняется известное родовое сходство с при­вычными для других восточных народов моральными императи­вами. Но категорией гири Япония не обязана ни китайскому кон­фуцианству, ни восточному буддизму. Это — японская категория, и, не приняв ее в расчет, нельзя понять стиль поведения япон­цев. Ни один японец не может говорить о мотивах поведения, или о хорошей репутации, или о проблемах, с которыми сталкивают­ся люди в его стране, не обращаясь постоянно к гири.

На взгляд западного человека, гири включает очень разнород­ные обязанности (см. Таблицу - схему японских обязанностей и их оплаты) — начиная с благодарности за проявленную в прошлом доброту и кончая дол­гом мести. Неудивительно, что японцы не пытались объяснить значение гири людям Запада; их полным словарям японского язы­ка с трудом удается определить его. Один из них передает его (в моем переводе) как «справедливый путь: путь, которого должны придерживаться люди; нечто, совершаемое человеком недобро­вольно во избежание оправдания перед миром». Это объяснение не позволяет западному человеку понять, что такое гири, но сло­во «недобровольно» передает его отличие от гиму. Независимо от тяжести для личности гиму, это, так или иначе, группа дол­гов, связанных с близким кругом тесных семейных отношений и с императором — символом ее страны, ее образа жизни и ее патриотизма. Это долг людям, с которым личность тесно связа­на с самого рождения. Сколь бы ни были недобровольными отдельные акты уступчивости в гиму, его никогда не определяют как «недобровольный». Но оплата гири очень болезненна. Как тяже­ло быть должником, в полной мере ощущается в «круге гири».

У гири два совершенно различных подразделения. То, которое я буду называть «гири миру» — буквально «гири оплата», — это обя­занность человека оплатить он сотоварищам, а то, которое я буду называть «гири своему имени», — это долг сохранять незапятнан­ными свое имя и репутацию, что-то вроде немецкой «чести». В общем, гири миру можно представить как реализацию договорных отношений — в отличие от гиму, воспринимаемому как выполне­ние внутреннего долга перед предками. Поэтому к гири относят­ся все долги перед семьей мужа или жены, к гиму — перед своей семьей. Слова «отец по гири» означают свекра или тестя, «мать по гири» — свекровь или тещу, а «брат по гири» и «сестра по гири» — шурина и золовку. Этой терминологией пользуются применитель­но к сиблингам¹⁵³ супругов или супругам сиблингов. В Японии брак представляет собой непременно сговор между семьями, и выполнение обязанностей по сговору в отношении другой се­мьи — это «работа из-за гири». Она очень тяжела для организато­ров этого сговора, т. е. для родителей, тяжелее всего для молодой жены в ее отношениях со свекровью, поскольку невеста, как го­ворят японцы, пришла жить в неродной дом. Иные обязанности перед тестем и тещей у мужа, но он их также опасается, потому что ему, возможно, придется дать им денег, если их настигнет горе, и он должен выполнять другие обязанности по сговору. Как сказал один японец, «если взрослый сын делает что-то для своей матери, это из любви к ней и поэтому не может быть гири. Делая что-то от всей души, вы не работаете из-за гири». Но человек ак­куратно выполняет свои долги перед его тестем и тещей, потому что любой ценой должен избежать пугающего осуждения: «чело­век, не знающий гири».

Японское отношение к этому долгу семье мужа или жены очень ярко видно в феномене «мужа-примака» — мужчины, всту­пающего в брак «по-женски». Его имя вычеркивается из регист­ра его родной семьи, и он принимает фамилию тестя. Он входит в дом своей жены, вступает в отношения гири со своими тестем и тещей, а после смерти его хоронят на их кладбище. Во всем этом точно воспроизводится образец поведения женщины в обычном браке. Основанием для примачества может послужить не просто отсутствие в семье своего сына: часто это сделка, от которой обе стороны надеются выгодать. Это так называемые «политические браки». Семейство девушки может быть бедным, но хорошего рода, молодой же человек может принести в семью деньги, а сам продвинуться по классово-иерархической лестнице. Или семейство девушки может быть богатым и в состоянии дать образова­ние мужу, который, в свою очередь, ради этого отрекается от сво­ей семьи. Или отец девушки благодаря ее браку может привлечь в свою компанию преуспевающего партнера. В любом случае гири мужа-примака особенно тяжело, собственно говоря, потому, что сам акт переноса имени в другой семейный регистр связан для мужчины в Японии с серьезными последствиями. В феодальной Японии он должен был проявить себя в новой семье, приняв уча­стие в сражении на стороне приемного отца, даже если бы это означало убийство родного отца. В современной Японии «поли­тические браки» с мужьями-примаками обращаются к мощной санкционирующей силе гири, чтобы связать молодого мужа самы­ми прочными из возможных у японцев узами с делом его тестя или с будущим семьи. Особенно в эпоху Мэйдзи это было выгод­но иногда для обеих сторон, но у мужа-примака его положение обычно вызывает сильное раздражение, и популярная японская пословица говорит: «Если у тебя есть хотя бы три го¹⁵⁴ риса (око­ло пинты), никогда не становись мужем-примаком». Японцы ут­верждают, что это раздражение возникает «из-за гири». Они не говорят, как сказали бы, вероятно, американцы, имей мы подоб­ный обычай, «из-за невозможности играть мужскую роль».

Гири - не только долги перед тестем и тещей; к этой же кате­гории относятся долги перед дядьями и тетками, племянниками и племянницами. Одно из самых значительных различий в семей­ных отношениях Японии и Китая состоит в том, что в Японии долги даже перед этими сравнительно близкими родственника­ми не принадлежат к категории сыновней почтительности (ко). В Китае многие из таких родственников, как и значительно бо­лее далеких, пользовались бы общими правами, в Японии же они родственники по гири, или по «сговору». Японцы отмечают, что подчас эти люди лично ничего (никакого он) не сделали для че­ловека, от которого ждут помощи, помогая им, тот оплачивает он их общим предкам. Здесь действует та же санкционирующая сила, что и при заботе человека о своих детях, относящаяся, конечно, к гиму, — но, несмотря на то, что санкционирующая сила одна и та же, помощь этим довольно далеким родственникам относится к категории гири. Когда человеку приходится помогать им, как и тогда, когда он помогает родственникам своей жены (или мужа), он говорит: «Меня обязывает гири».

Самыми важными традиционными отношениями гири, поме­щаемыми большинством японцев даже выше отношений с род­ственниками мужа или жены, являются отношения вассала с его владетельным князем и сотоварищами по оружию. В основе их - верность человека чести своему сеньору и своим братьям по классу. Во многих произведениях традиционной литературы воспет этот долг гири. Он тождествен самурайской добродетели. В ста­рой Японии, до токугавского объединения страны, его считали более высокой и важной добродетелью, чем тю — в те времена долг перед сёгуном. Когда в XII в. сёгун Минамото потребовал от одного из даймё выдачи враждебного ему князя, которому тот пре­доставил убежище, даймё ответил письмом, сохранившимся до наших дней. Он был глубоко обижен тем, что на его гири броше­но пятно, и отказывался даже во имя тю нарушить долг гири. «Контроль за государственными делами, — писал он, — мне лич­но малодоступен, но гири между людьми чести — вечная истина», находящаяся вне власти сёгуна. Он отказывался совершить веро­ломный поступок в отношении чтимых им друзей»¹⁵⁵. Этой транс­ценденталистской самурайской добродетелью старой Японии пронизаны многие исторические предания, известные сегодня всей Японии и положенные в основу сюжетов драм но, театра кабуки и танцев кагура^[56.

Одним из наиболее известных среди них является предание о великом и непобедимом ронине (лишившемся своего князя и живущим самостоятельно самурае) Бэнкэе— герое XII в.¹⁵⁷. Не имея никаких материальных средств, но обладая недюжинной силой, он терроризирует монахов, когда укрывается в их мона­стырях, и убивает каждого случайно встретившегося ему саму­рая, чтобы собрать коллекцию мечей для своей феодальной эки­пировки. В конце концов он вызывает на сражение хрупкого и щеголеватого князя, показавшегося ему простым юношей. Но в нем он находит достойного соперника и обнаруживает, что этот юноша — отпрыск из рода Минамото, замысливший вернуть своему роду сёгунскую власть. Действительно, это любимый японцами герой, которого зовут Ёсицунэ Минамото¹⁵⁸. Бэнкэй со всей пылкостью посвящает свой гири ему и ради него совер­шает сотню подвигов. Однако в конце концов превосходящие силы врага вынуждают их скрываться. Они маскируются под монахов-пилигримов, странствующих по Японии для сбора де­нег на храм, и, во избежание разоблачения, Ёсицунэ одевается как простой член группы монахов, а Бэнкэй прикидывается ее главой. Они наталкиваются на выставленную врагом на их пути заставу, и Бэнкэй сочиняет ей на месте длинный список «пода­телей» на храм, делая вид, что считывает его со своего свитка. Враги готовы пропустить их. Но в последний момент аристок­ратическое изящество Ёсицунэ, которое невозможно скрыть даже в одежде простого монаха, вызывает у них подозрение. Они отзывают группу назад. Бэнкэй тут же совершает поступок, ко­торый полностью избавляет Ёсицунэ от подозрений: он бранит

его по какому-то пустячному поводу и бьет по лицу. Враги убеж­даются: если бы этот пилигрим был Ёсицунэ, невозможно, что­бы один из вассалов поднял на него руку. Это было бы немыс­лимым нарушением гири. Нечестивый поступок Бэнкэя спас жизни членам маленькой группы. Как только они оказываются в безопасном месте, Бэнкэй бросается в ноги Ёсицунэ и просит убить его. Господин милостиво прощает.

Для современной Японии эти старые предания времен, ког­да гири был искренним и не имел следов унижения, — грезы о золотом веке. Тогда, согласно этим преданиям, в гири не было «недобровольности». Если у человека возникал конфликт с тю, он мог, не теряя достоинства, полагаться на гири. Гири в те вре­мена был излюбленной формой межличностных отношений со всеми аксессуарами феодальной поры. «Знать гири» означало быть пожизненно верным князю, проявлявшему, в свою очередь заботу о своих вассалах. «Оплатить гири» означало отдать даже свою жизнь за князя, которому человек обязан всем. Конечно, в реальной жизни было не так. История феодальной Японии повествует о многих вассалах, чья верность была куплена враж­дебным даймё. Как мы увидим в следующей главе, более важно то, что любое пятно, оставленное князем на чести его вассалов, могло заставить их по установленному ритуалу и в соответствии со сложившейся традицией бросить службу у него и даже всту­пить в сговор с его врагом. Тема мести смакуется в Японии с таким же большим удовольствием, как и верность до смерти. И то и другое считалось гири: верность была гири своему князю, а месть — гири за оскорбление своего имени. В Японии это две стороны одной медали.

Тем не менее, старые предания о верности — грезы, милые сердцу сегодняшнего японца, ведь «оплата гири» в наши дни — это уже не верность своему легитимному главе, а выполнение все­возможных обязанностей перед различного рода людьми. В посто­янно используемых сегодня японцами фразах много раздражения и сетований на давление общественного мнения, стремящегося вопреки воле человека заставить его нести гири. Японцы говорят: «Я устраиваю эту свадьбу лишь из-за гири»; «лишь из-за гири я вынужден дать ему работу»; «лишь из-за гири я должен повидать его». Они постоянно твердят, что «их обязывает гири». В словаре эта фраза переводится как «я должен это сделать». Они говорят: «Воспользовавшись гири, он заставил меня»; «воспользовавшись гири, он загнал меня в угол», и эти, как и другие подобного рода выражения, означают, что кто-то, поставив вопрос об оплате он, заставил говорящего поступить так, как тот не хотел и не соби­рался. В деревнях, при заключении сделок в мелких лавочках, в высших кругах дзайбацу и в кабинете министров Японии людей «заставляют что-то делать, используя гири», их «загоняют в угол с помощью гири». Соискатель руки девушки может совершить нечто подобное, напомнив своему будущему тестю о каких-то былых отношениях или делах между двумя семьями, или человек может воспользоваться аналогичным средством для приобрете­ния крестьянской земли. «Загнанный в угол» сам поймет, что должен уступить; он скажет: «Если у меня нет поддержки от моего человека он (человека, от которого я получил он), то у моего гири плохая репутация». У всех этих выражений, как отмечает японский словарь, есть подтекст нежелания и уступки «только приличия ради».

Строго говоря, правила гири — это правила обязательной оп­латы, а не набор моральных норм, подобно Десяти Заповедям. Когда, используя гири, человека заставляют сделать что-то, то предполагается, что ему, возможно, придется пренебречь спра­ведливостью, и японцы часто говорят: «Я не мог поступить спра­ведливо (ги) из-за гири». И правила гири не имеют ничего общего с любовью к вашему ближнему как к себе самому; они не обязы­вают вас к благородному, чистосердечному поведению. Человек должен выполнять гири, говорят они, «поскольку, не поступи он так, люди назовут его «человеком, не знающим гири», и ему бу­дет стыдно перед всеми». Поэтому нужно соглашаться, а иначе услышишь эти слова. «Гири миру» действительно часто переводят на английский язык как «conformity to public opinion» («конфор­мизм к общественному мнению»), а словарь японского языка выражение «этому нельзя помочь, поскольку это - гири миру» толкует так: «люди не примут никакого иного поведения».

Именно в этом «круге гири» сравнение с американскими сан­кциями относительно возвращения взятых в долг денег поможет нам лучше понять японское поведение. Мы не считаем, что че­ловеку при получении письма или подарка или при своевремен­ной словесной поддержке следует расплачиваться так же строго, как и при регулярной уплате процента и возмещении банковской ссуды. В этих финансовых операциях банкротство - наказание за несостоятельность, тяжелое наказание. Японцы же считают че­ловека банкротом тогда, когда он не в состоянии оплатить любой контакт в жизни, который, вероятно, так или иначе, влечет за собой гири. А это значит, что американцам нужно принимать в расчет незначительные слова и поступки, которые они легко, без всякой мысли о связи их с последующими обязанностями произ­носят и совершают.

Между японскими представлениями о гири миру и американ­скими о возвращении денег есть еще одно сходство. Оплата гири мыслится как абсолютно эквивалентная. В этом смысле гири яв­ляет полную противоположность гиму, который, независимо от сделанного, не может быть даже приблизительно оплачен. Но гири не безграничен. Плата по нему, на американский взгляд, фантастически непропорциональна оказанной милости, но не так это воспринимается японцами. Нам представляется также странной их практика одаривания¹⁵⁹, когда дважды в год каждая семья заворачивает какую-нибудь вещь на церемониальный ма­нер и относит как обратный дар за полученный шестью месяца­ми ранее подарок или когда семья служанки из года в год при­носит подарки в знак благодарности за прием той на работу. Но японцы табуируют расплату более крупными дарами. Ответный подарок «чистым бархатом» не приносит чести. Возможные в этой ситуации слова, что даритель «заплатил за мелкую рыбу морским лещом (крупной рыбой)», — одно из самых пренебре­жительных замечаний о таком подарке. Это же относится и к оплате гири.

Каждый раз, по возможности, цепочки обмена в трудовой ли, предметной ли сферах, фиксируется письменно. В деревнях не­которые из них записываются старостой, некоторые — одним из участников совместного труда, некоторые отмечаются в семей­ных или личных записях. На похороны обычно приносят «похо­ронные деньги». Родственники также могут принести цветную ткань для похоронных полотнищ. Соседи придут на помощь: женщины - на кухне, а мужчины — при выкапывании могилы и сколачивании гроба. В деревне Суё мура староста вел книгу записей всех подобного рода дел. Это ценный документ для се­мьи покойного, потому что в нем отмечались коллективные дары ее соседей. Это также и список тех, кому семья обязана ответными дарами, приносимыми ею тогда, когда смерть при­ходит в другие семьи. Эти взаимообмены — из разряда долго­срочных. Но на любых деревенских похоронах, как и на любом празднике, осуществляются также и краткосрочные обмены. Помогающих при сооружении гроба кормят, и поэтому они приносят с собой потерявшей человека семье меру риса как ча­стичную плату за их кормление. Этот рис также записывается старостой. На большинство праздников гость также приносит немного рисовой водки как свою плату за участие в совместной выпивке. При любом событии — рождении или смерти, посад­ке риса, строительстве дома или коллективном социальном мероприятии — обмен гири тщательно регистрируется для пос­ледующей расплаты.

У японцев есть и другой, связанный с гири обычай, похожий на западные обычаи при возвращении денег. Если оплата затягивается дольше положенного срока, ее размеры увеличиваются, как если бы брали процент. Доктор Экштейн¹⁶⁰ рассказывает об истории, которая имела место в его отношениях с японским фаб­рикантом, финансировавшим его поездку в Японию для сбора материалов к биографии Ногути¹⁶¹. Доктор Экштейн вернулся в Соединенные Штаты для продолжения работы над книгой и по завершении ее отослал рукопись в Японию. В ответ ему не при­слали ни уведомления о ее получении, ни писем. Естественно, он начал беспокоиться, что, возможно, в книжке японцу что-то не понравилось, но на его письма ответа так и не приходило. Через несколько лет фабрикант позвонил ему сам. Он приехал в Соеди­ненные Штаты и сразу же посетил дом доктора Экштейна, при­везя с собой много вишневых деревьев. Подарок был щедрым. Приличия требовали, чтобы только из-за столь долгой задержки он был щедрым. «Наверняка, - сказал доктору Экштейну его благодетель, - Вам не хотелось бы, чтобы я быстро расплатился с Вами».

«Загнанный из-за гири в угол» человек часто вынужден распла­чиваться по возросшим со временем долгам. Человек может об­ратиться за помощью к мелкому торговцу, потому что он — пле­мянник учителя, у которого тот мальчиком учился. Так как молодой человек, ученик, не мог оплатить свой гири учителю, долг за прошедшие годы накапливался, и теперь торговцу при­ходится оказывать помощь «недобровольно во избежание оправ­дания перед миром».

VIII