Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Реформы Мэйдзи

Боевой призыв сонно-дзёи — «восстановить власть Императора и изгнать варваров»¹⁰² - возвестил о вступлении Японии в совре­менную эпоху. В этом лозунге отразилось стремление оградить Японию от разлагающего влияния внешнего мира и реставриро­вать золотую эпоху X в., когда еще не было «двойного правления» Императора и сёгуна¹⁰³. Императорский двор в Киото отличался крайней реакционностью¹⁰⁴. Для сторонников Императорской партии ее победа означала унижение и изгнание иностранцев. Она означала также восстановление в Японии традиционного образа жизни. Она означала также, что «реформаторы» не будут иметь права голоса при решении дел. Могущественные «посто­ронние князья», даймё крупнейших княжеств Японии, возглав­лявшие низвержение сёгуната, представляли себе реставрацию как возможный путь для прихода их к управлению Японией вме­сто Токугава¹⁰⁵. Они ждали простых кадровых перемен. Крестья­не хотели оставлять у себя больше выращиваемого ими риса, но ненавидели «реформы». Самураи хотели сохранить свои пенсии и право использовать для вящей славы свои мечи. Купцы, финан­сировавшие силы реставрации, мечтали о расширении сферы меркантилизма, но не имели никаких претензий к феодальной системе.

Когда антитокугавские силы взяли верх и «двойное правление» завершилось в 1868 г. реставрацией власти Императора¹⁰⁶, побе­дителям следовало, согласно западным стандартам, придержи­ваться строго консервативной, изоляционистской политики. Ре­жим же сначала избрал противоположный курс. Когда он лишил даймё прав на сбор податей во всех княжествах, время его пребы­вания у власти едва превышало год¹⁰⁷. Он включил это изменение в земельные кадастры и присвоил себе крестьянский налог «40% для даймё». Эта экспроприация не осталась без компенсации. Правительство предоставило каждому даймё эквивалент, равный половине обычного для него дохода. В то же время правительство освободило даймё от необходимости содержать своих самураев-вас­салов и от расходов на общественные работы. Самураи-вассалы ста­ли, как и даймё, получать пенсии от правительства. В течение пос­ледующих пяти лет были в целом ликвидированы неравенства в правах различных классов, признаны незаконными классовые и кастовые знаки отличия и особые одежды (даже приказано сре­зать косички), эмансипированы парии, отозваны законы, запре­щавшие отчуждение земли, ликвидированы барьеры, отделявшие одно княжество от другого, буддизм отделен от государства¹⁰⁸. В 1876 г. пенсии даймё и самураям заменили на крупные единовре­менные выплаты, которые должны были соответствовать сумме пенсий каждого из них за 5—15 лет. Большая или меньшая вели­чина выплат зависела от фиксированных доходов, получавшихся ими во времена Токугава; в условиях новой, нефеодальной эко­номики эти деньги позволяли им открыть свое дело. «Это собы­тие стало конечным этапом процесса закрепления того своеоб­разного союза купцов и финансовых магнатов с феодальными и земельными магнатами, который явственно обозначился уже в токугавский период»¹⁰⁹.

Эти замечательные реформы начальной поры режима Мэйд­зи не пользовались в стране особой популярностью. Со значи­тельно большим энтузиазмом, чем любая из этих мер, была встре­чена идея вторжения в Корею в 1871—1873 гг.¹¹⁰. Правительство Мэйдзи не только упорно отстаивало решительный курс своих реформ, но и похоронило проект вторжения. Правительственная программа настолько противоречила желанию большинства сто­ронников этого проекта, что в 1877 г. Сайго¹¹¹, их крупнейший лидер, организовал настоящее восстание против правительства¹¹². Его армия представляла всех профеодально настроенных сторон­ников империи, предавших с первого года реставрации режим Мэйдзи. Правительство произвело набор в несамурайскую доб­ровольческую армию и нанесло поражение самураям Сайго. Но восстание свидетельствовало о степени недовольства режимом в Японии.

Значительным было также недовольство крестьян. В первом десятилетии Мэйдзи, между 1868и 1878 гг., произошло, по край­ней мере, 190 крестьянских восстаний. В 1877 г. новое правитель­ство предприняло свою первую, запоздалую попытку уменьшить тяжелое налоговое бремя крестьян¹¹³, но они решили, что режим обманывает их. Кроме того, крестьянам не пришлись по душе учреждение школ, всеобщая воинская повинность, земельное межевание, насильственное лишение их косичек, уравнение в правах с низшими кастами, значительное ограничение деятельности официальной до этого времени религии - буддизма, рефор­ма календаря и многие другие меры, изменявшие привычный им образ жизни¹¹⁴.

Но кто же входил в «правительство», осуществлявшее столь ра­дикальные и непопулярные реформы? Оно представляло собой «своеобразный союз» низших самураев и класса купцов, сложив­шийся на основе оригинальных японских институтов еще в фео­дальные времена. Эти люди были самураями-вассалами, овладев­шими искусством управления государством на постах канцлеров и наместников у даймё¹¹⁶ или обладавшими феодальными моно­полиями на горнорудное, ткацкое, картонажное и другие произ­водства. Они были купцами, приобретшими самурайский статус и принесшими в этот класс знания о производственных техноло­гиях. Этот союз самураев и купцов быстро выдвинул из своих рядов способных и самоуверенных администраторов, определив­ших политику Мэйдзи и продумавших планы ее реализации. Од­нако по-настоящему вопрос состоял не в том, из какого класса они происходили, а как получилось так, что они оказались очень способными и реалистически мыслящими людьми. Только что освободившаяся во второй половине XIX в. от Средневековья и такая же слабая, как и Сиам¹¹⁵ в наши дни, Япония породила ли­деров, сумевших начать и успешно осуществить уникальные в мировой истории дела государственного строительства. Своим происхождением сильные, как и слабые черты этих лидеров обя­заны традиционному японскому характеру, вот почему главная задача этой книги — рассмотреть, каким он был и каким он яв­ляется сейчас, этот характер. В данной же главе мы узнаем толь­ко о том, как государственные мужи Мэйдзи делали свое дело.

Они не ставили перед собой задачи идеологической револю­ции. Для них это была просто работа. Их цель, как они пони­мали ее, состояла в превращении Японии в страну, с которой вынуждены будут считаться другие страны. Они не боролись с традициями. Они не унижали и не разоряли класс феодалов. Они соблазняли его пенсиями, достаточно большими, чтобы получить от него возможную поддержку режима. Наконец, они улучшили положение крестьян; десятилетнее запоздание в этом деле, оче­видно, было вызвано не классовым неприятием крестьянских требований к режиму, а жалким состоянием казны на раннем этапе периода Мэйдзи.

Однако энергичные и изобретательные государственные деяте­ли, управлявшие страной в эпоху Мэйдзи, не помышляли о лик­видации иерархии в Японии. Реставрация упростила иерархичес­кий порядок, поставив во главе его Императора и устранив сёгуна. Постреставрационные государственные деятели, ликвидировав княжества, разрешили конфликт между преданностью японца сво­ему господину и государству. Эти перемены не уничтожили иерар­хических обыкновений. Они придали им новое построение. Чтобы навязать народу свои рабочие программы, «Их Превосходитель­ства», новые лидеры Японии, даже укрепили центральную власть. Они заменили повеления сверху на дары сверху, и таким образом им удалось выжить. Но они не думали о том, чтобы заискивать перед общественным мнением, которое может не захотеть рефор­мы календаря, или создания государственных школ, или объявле­ния незаконной дискриминации низших каст.

Одним из таких даров сверху была Конституция Японии, дан­ная в 1889 г. Императором своему народу¹¹⁷. Она определяла ме­сто народа в государстве и учреждала парламент. «Их Превосхо­дительства» работали над ней очень тщательно, критически изучая различные конституции западного мира. Однако ее авто­ры «приняли все возможные предосторожности во избежание вмешательства народа и посягательств общественного мнения»¹¹⁸. Поскольку комитет, составлявший проект Конституции, был ча­стью министерства Императорского двора, - то и он был свя­щенным.

Государственные деятели Мэйдзи хорошо сознавали свои цели. В 80-е годы XIX в. принц Ито¹¹⁹, творец Конституции, по­слал маркиза Кидо¹²⁰ в Англию к Герберту Спенсеру¹²¹ для кон­сультаций по поводу японских проблем и вопросов, и после про­должительных бесед с Кидо Спенсер изложил Ито свои мнения. По поводу иерархии Спенсер писал, что у Японии, благодаря ее традиционным институтам, есть прекрасная основа для нацио­нального благосостояния и что эту основу следует сохранить и ук­репить. Традиционные обязанности в отношении старших, заяв­лял он, и прежде всего Императора, открывали перед Японией большие возможности. Япония могла уверенно продвигаться впе­ред под контролем «старших» и защищать себя от трудностей, с которыми неизбежно сталкиваются нации, проникшиеся духом индивидуализма. Великие государственные деятели эпохи Мэй­дзи были весьма удовлетворены таким подтверждением собствен­ных взглядов. Они предполагали сохранить в условиях современ­ного мира все выгоды от принципа соблюдения «должного места». Они не собирались расставаться с иерархическими обыкновени­ями.

В каждой сфере деятельности, будь то политическая, религи­озная или экономическая, государственные деятели эпохи Мэй­дзи распределили обязанности «должного места» между государ­ством и народом. Их план в целом настолько чужд американским и английским институтам, что мы обычно оказывались не в состоянии понять его основные положения. Конечно, существова­ло предписанное сверху строгое правило «не полагаться на обще­ственное мнение». Правительством руководила высшая иерархия, и оно не могло никогда включать в себя выборных лиц. На этом уровне народ не располагал правом голоса. В 1940 г. верхушка правящей иерархии состояла из тех, кто имел «доступ» к Импе­ратору, и тех, кто был в числе его непосредственных советников, и тех, кому их высокие должности давали право на тайную печать. Последняя категория включала членов кабинета министров, гу­бернаторов префектур, судей, руководителей национальных бюро и других подобного рода ответственных должностных лиц. Ни один избранный чиновник не обладал таким статусом в иерархии, и не могло быть и речи, чтобы избираемые члены парламента, например, имели право голоса при подборе или одобрении кан­дидатуры какого-нибудь министра или главы бюро финансов или транспорта. Избираемая нижняя палата парламента представля­ла собой голос народа; у нее было довольно важное право запра­шивать и критиковать высших чиновников, но она не располага­ла в действительности правом голоса при назначении кого-нибудь на должность, или при принятии решений, или в вопросах бюд­жета и не инициировала законодательства. Нижнюю палату кон­тролировала неизбираемая верхняя палата, половину членов ко­торой составляли представители аристократии, а еще четверть — назначаемые Императором лица. Поскольку ее власть при одоб­рении законодательных актов была почти равной власти нижней палаты, обеспечивался дополнительный иерархический контроль. Таким образом Япония обеспечила сохранение за лицами, за­нимавшими высокие посты в правительстве, статусы «Их Превос­ходительств», но это не значит, что на «местах» не было самоуп­равления. Во всех азиатских странах, при любых режимах власть, направляясь сверху вниз, встречается где-то на середине пути с местным самоуправлением, формируемым снизу. Все различия между странами состоят лишь в том, насколько велика в нем де­мократическая подотчетность, насколько значительны или нич­тожны его обязанности, несут ли местные лидеры ответствен­ность перед всей общиной или же, будучи подкуплены местными магнатами, действуют не в интересах народа. Как и в Китае, в то­кугавской Японии существовали мелкие, включавшие пять-десять семей объединения, названные в новые времена тонари гуми¹²²; это были самые малые социально значимые единицы общества. Глава такой группы соседских семей становился лидером в ее внутренних делах, нес ответственность за исправное поведение ее членов, должен был предоставлять сообщения о всех сомни­тельных деяниях ее членов и сдавать властям любого разыскиваемого ими человека. Государственные деятели Мэйдзи поначалу ликвидировали эти группы, но затем восстановили их и назвали тонари гуми. Правительство иногда активно поддерживало их в больших и малых городах, но в наши дни они редко действуют в деревнях. Более важное значение имеют бураку (деревни)¹²³. Они не были упразднены, но их не включили как единицы в систему управления. Они представляли собой пространство, на которое не распространялись функции государства. Эти деревни, состо­ящие из пятнадцати и более домов, продолжают даже в наши дни организационно функционировать благодаря ежегодной смене своих глав, «следящих за деревенским имуществом, оказывающих помощь деревенским семьям в случае смерти их родственников или пожара, принимающих решения о днях коллективного тру­да на сельскохозяйственных работах, о строительстве домов или ремонте дорог и объявляющих ударом в колокол или ритмичес­ким постукиванием двух чурбанов о местных праздниках и днях отдыха»¹²⁴. Эти главы не отвечают, как у некоторых азиатских на­родов, за сбор государственных налогов в своих общинах, и по­этому им не приходится тащить на себе эту ношу. Их позиция абсолютно недвусмысленна: они функционируют в пространстве демократической ответственности.

Современные гражданские власти Японии официально при­знают местную администрацию больших и малых городов и де­ревень. Выборные старосты избирают ответственного главу, дей­ствующего от имени общины во всех ее делах с государством, которое представляют префектуральные или общенациональные власти. В деревнях таким главой бывает старожил, член кресть­янской семьи, обладающей земельной собственностью. В финан­совом отношении для него эта должность убыточна, но престиж ее высок. Он и староста отвечают за деревенские денежные сред­ства, здравоохранение, содержание школ и особенно за имуще­ственные регистры и личные дела. Сельский муниципалитет — бойкое место: в его обязанности входят расходование средств, от­пущенных государством на обязательное для детей начальное школьное образование, изыскание и расходование более значи­тельной, чем государственная, суммы местных средств на обра­зование, управление деревенской собственностью и сдача ее в аренду, мелиорация земель и лесонасаждения, регистрация всех имущественных сделок, становящихся законными только после их должного оформления в этом муниципалитете. Он должен так­же вести регулярную регистрацию сведений о местожительстве, воинском звании, рождении детей, усыновлении, всяком право­нарушении и о других фактах из жизни каждого индивида, офи­циально проживающего в общине, а также вести семейную регистрацию, содержащую аналогичные данные о семье человека. Вся такая информация пересылается из любого района Японии в му­ниципалитет по месту официального проживания японца и зано­сится в его личное досье. Всякий раз, когда нужно узнать о поло­жении человека или привлечь его к суду или на всякий случай выяснить, кем он является, обращаются письменно в муници­палитет его общины или посещают его и получают копию мате­риалов об интересующей личности. Не всем приятно, что любой человек может ознакомиться с порочащей его информацией, за­несенной в личное досье или в досье семьи.

Таким образом, в Японии у больших и малых городов и дере­вень есть своя значительная сфера ответственности. Это комму­нальная ответственность. Даже в 20-е годы XX в., когда уже су­ществовали национальные политические партии — а это в любой стране означает чередование пребывания у власти правительства и оппозиции, - местная администрация в Японии в общем оставалась незатронутой этим процессом и находилась в руках ста­рост, руководствовавшихся в своем поведении интересами всей общины. Однако в трех случаях местная администрация не обла­дает властной автономией: все судьи назначаются государством; вся полиция и все школьные учителя являются государственны­ми служащими. Так как большинство гражданских дел в Японии все еще решается через арбитраж или через посредников, то суды редко фигурируют в сфере местной администрации. Полиция играет более важную роль. Во время массовых сборищ полиция должна находиться поблизости от них, но это не постоянная обя­занность ее, а большую часть времени она посвящает ведению личных и имущественных дел. Государство может часто перево­дить полицейских с одного места на другое, так что они остают­ся вне местных связей. Переводят также школьных учителей. Государство регулирует все детали школьной жизни, и, как и во Франции, в каждой школе страны в один и тот же день проходят один и тот же урок по одному и тому же учебнику. Каждая школа в один и тот же утренний час под одну и ту же радиопередачу де­лает такие же, как и другие школы, гимнастические упражнения. Над школами, или полицией, или судом у общины нет своей ав­тономной власти.

Таким образом, во всех отношениях японское управление сильно отличается от американского, в котором выборные лица несут высочайшую административную и юридическую ответ­ственность, а местный контроль осуществляется местным руко­водством полиции и полицейскими судами. Но формально оно не отличается от организации управления в таких западных стра­нах, как Голландия и Бельгия. Как и в Японии, в Голландии, например, королевский кабинет министров подготавливает все вы­носимые на обсуждение законы, парламент практически не ини­циирует законодательства. Голландская корона назначает даже мэров городов, и таким образом ее формальные права вторгают­ся глубже в сферу местных интересов, чем это было в Японии до 1940 г.; это так, несмотря даже на то, что голландская корона обычно практически одобряет местные назначения. Прямая от­ветственность полиции и судов перед короной — это также гол­ландская специфика. Однако в Голландии школы могут быть со­зданы при желании любой сектантской группой, японская же школьная система дублируется во Франции. В Голландии также ответственность за каналы, польдеры и местную мелиорацию лежит на общине в целом, а не на мэре или политически избран­ных чиновниках.

Настоящее различие между японской и западноевропейскими формами управления — не столько в них самих, сколько в их фун­кционировании. Японцы полагаются на старые, почитаемые ими обыкновения, сложившиеся в опыте их прошлой жизни и фор­мализованные в их этической системе и в их этикете. Государство может надеяться на то, что при функционировании «Их Превос­ходительств» на своих «должных местах» к их прерогативам бу­дут относиться с уважением не столько из одобрения их полити­ки, сколько из-за признания в Японии ошибочным попрания границ между прерогативами. На высшем политическом уровне «мнение народа» неуместно. Правительство просит только «на­родной поддержки». Когда государство заявляет о своей собствен­ной доле в сфере местных интересов, его юрисдикция принима­ется с уважением. Государство во всех своих внутриполитических функциях не является неизбежным злом, как это в общем при­нято считать в Соединенных Штатах. На взгляд японцев, государ­ство скорее следует считать высшим благом.

Более того, государство щепетильно относится к признанию «должного места» за волей народа. Нет необходимости слишком много говорить, что в тех сферах, где легитимным считалось на­родное мнение, японское государство вынуждено было даже уго­варивать людей ради их собственного блага. Государственный агент по аграрному развитию в целях совершенствования тради­ционной агрикультуры мог быть почти так же мало авторитарен, как и его коллега в штате Айдахо. Государственный чиновник, защищая имевшие государственные гарантии крестьянские кре­дитные ассоциации или крестьянские закупочно-сбытовые коо­перативы, должен был вести долгие переговоры с местными ли­дерами и потом твердо придерживаться их решения. Местные дела требуют местного управления. Японский образ жизни отводит «должное место» власти и определяет надлежащую ей сферу. Он оказывает значительно большее, чем в западных культурах, уважение к «старшим», а следовательно, и предоставляет им сво­боду действий, но они также должны знать свое место. Девиз Япо­нии: Всему свое место.

В религиозной области государственные деятели Мэйдзи осу­ществили значительно больше странных формальных преобразо­ваний, чем в области управления. Однако они следовали тому же самому японскому девизу. Государство избрало своей сферой культ с особым почитанием символов национального единства и превосходства, а во всем остальном предоставило отдельному человеку свободу вероисповедания. Этой национальной сферой было государственное синто¹²⁵. Поскольку оно связано с должным уважением национальных символов, то, как и приветствие наци­онального флага в Соединенных Штатах, государственное син­то, по словам японцев, «не было религией». Поэтому, нарушая за­падную догму религиозной свободы ничуть не больше, чем это делается в Соединенных Штатах при обязанности приветствовать звездно-полосатый флаг, Япония могла требовать от всех граж­дан признания синто. Это было просто знаком лояльности. По­скольку оно «не религия», Япония, не опасаясь критики со сто­роны Запада, могла преподавать его в школах.

Государственное синто в школах превращается в историю Японии от эпохи богов и культа Императора — «правителя страны с древнейших времен». Государство содействует синто, государство им управляет. Все другие сферы религии, даже сектантское или храмовое синто, не говоря уже о буддийских и христианских сек­тах, были предоставлены самим себе, подобно тому как это про­исходит в Соединенных Штатах. Две области даже администра­тивно и финансово были разделены: государственное синто находилось в ведении своего бюро при министерстве внутренних дел¹²⁶, а его священники, церемонии и храмы финансировались государством. Храмовое синто, а также буддийские и христиан­ские секты были объектом заботы бюро религии при департамен­те образования и содержались за счет добровольных взносов ве­рующих.

Из-за официальной позиции Японии в этом вопросе нельзя го­ворить о государственном синто как об огромной государствен­ной церкви, но можно, по крайней мере, назвать его огромным институтом. У него было свыше 110 тысяч храмов различных ран­гов — от великого храма в Исэ, храма Богини Солнца, до малень­ких местных храмов, где священнослужитель сам наводил поря­док перед совершением специального обряда. Национальная священническая иерархия являла собой параллель политической, и линия иерархов тянулась от священника низшего уровня, через священников окружного и префектурного уровней до «Их Святей­шеств» на верху ее. Культ государственного синто не предполагал активного участия в нем народа и мало напоминал наш обычай посещения церкви. Так как государственное синто — не религия, его священникам по закону запрещалось проповедовать любые догматы и не дозволялось совершать никаких церковных служб в западном понимании их. Вместо этого в обычные ритуальные дни официальные представители общины приходили и стояли перед священником, в то время как он совершал обряд очищения, раз­махивая перед ними палкой с бумажными полосками и конопля­ными лентами¹²⁷. Он открывал дверцу алтаря и пронзительным криком вызывал богов на обрядовую трапезу. Священник молил­ся, и каждый участник обряда в порядке своего ранга с особо по­чтительным поклоном преподносил вездесущий в старой и новой Японии дар — веточку священного дерева со свисающими с него полосками белой бумаги¹²⁸. Затем священник с таким же криком отправлял богов назад и закрывал дверцы алтаря. В дни праздни­ков государственного синто Император сам выполнял обряды для народа и правительственные учреждения были закрыты. Но это были небольшие народные праздники, подобные религиозным церемониям в местных синтоистских храмах или даже буддийским праздникам. Последние существовали за пределами государствен­ного синто, в «свободной» сфере.

В этой же сфере находятся близкие сердцам японцев крупные секты и праздники. Буддизм остается религией широких масс народа, и многочисленные его секты с их разными учениями и пророками-основателями обладают мощным и повсеместным влиянием. Даже в синто есть крупные культы, оставшиеся вне государственного синто. Некоторые из них были оплотом откро­венного национализма еще до его признания правительством в 30-е годы XXв., некоторые являются вероисцеляющими секта­ми, их часто сравнивают с Христианской наукой¹²⁹, некоторые придерживаются конфуцианских догм, некоторые специализи­руются на трансовых состояниях и паломничествах в священные горные храмы. За пределами государственного синто осталось также большинство народных праздников. В эти дни люди пе­реполняют храмы. Каждый человек, ополаскивая рот, совершает обряд очищения и, дернув за веревку колокольчик или хлопнув руками, призывает бога снизойти. Благоговейно поклонившись, а затем, вновь дернув за веревку колокольчик или хлопнув ру­ками, отсылает бога назад и возвращается к основным заняти­ям дня, каковыми являются покупки безделушек и лакомств у раскинувших свои палатки продавцов, наблюдение за состязаниями борцов, или экзорцистские представления, или танцы ка­гура¹³⁰, щедро оживляемые клоунами, а в общем, к получению удовольствия от большой толчеи. Один живший в Японии анг­личанин процитировал стихи Уильяма Блейка, которые ему по­стоянно приходили на память в японские праздники: «Вот еже­ли в церкви дадут нам пивца / Да пламенем жарким согреют сердца / Я буду молиться весь день и всю ночь. / Никто нас из церкви не выгонит прочь»¹³¹. Если не считать профессионально посвятивших себя религиозному аскетизму, религия в Японии не аскетична. К тому же японцы увлекаются религиозными па­ломничествами, которые также представляют собой полные больших удовольствий праздники.

Итак, деятели Мэйдзи тщательно обозначили сферы функци­онирования государства в области управления и государственного синто в области религии. Другие сферы они оставили народу, но гарантировали себе как высшим чиновникам новой иерархии гос­подство в тех сферах, которые, по их мнению, непосредственно относились к государству. При создании армии они столкнулись с подобной же проблемой. Как и в других областях, в армии они отказались от старой кастовой системы, но пошли дальше, чем в гражданской жизни¹³². Они даже объявили незаконным исполь­зование в вооруженных силах языка вежливости, хотя в обычной жизни, конечно, до сих пор существуют старые формы обраще­ния. В армии начали также присваивать офицерские звания за заслуги, а не за принадлежность к знатному роду в таких масш­табах, какие в других областях едва ли были по-настоящему воз­можны. В этом отношении ее репутация у японцев высока и, оче­видно, заслуженна. Вероятно, это был самый лучший способ создать новую армию народной поддержки. Роты и взводы ком­плектовались из призывников — соседей по району, и в мирное время солдат проходил военную службу в гарнизонах, располо­женных недалеко от его местожительства. Это было важно не только потому, что сохранялись местные связи, но и потому, что каждый мужчина, проходивший военную службу, проводил в ар­мии два года, во время которых на смену отношениям между са­мураями и крестьянами, между богатыми и бедными в его жизнь входили отношения между офицерами и рядовыми солдатами, между солдатами первого и второго годов призыва. Армия функ­ционировала как демократический уравнитель и во многих отно­шениях была подлинно народной. В то время как в большинстве других стран мира на армию полагаются как на твердую силу, под­держивающую status quo, в Японии симпатии армии к мелкому крестьянству проявились в повторяющихся выступлениях ее про­тив финансистов и промышленников.

Японские государственные деятели, возможно, не одобряли всех последствий создания народной армии, но это был не тот уровень, где, по их мнению, обеспечивалось верховенство армии в иерархии. Они добились этой цели при помощи некоторых за­действованных на самом высшем уровне механизмов. Они не включили эти механизмы в Конституцию, а просто последова­тельно сохраняли признанную ранее независимость верховного командования от гражданского правительства. В отличие, напри­мер, от глав министерства иностранных дел и бюро, ведавшего внутренними делами страны, министры армии и флота имели не­посредственный доступ к самому Императору и поэтому могли воспользоваться его именем для проталкивания своих планов. Им не нужно было информировать своих гражданских коллег по ка­бинету министров или консультироваться с ними. Вдобавок к этому вооруженные силы держали под полным контролем любой кабинет. Они при помощи простого приема — отказа отпустить генералов и адмиралов для получения ими военных портфелей в кабинете министров — могли помешать формированию вызывав­шего их недоверие кабинета. Если эти высшие офицеры действи­тельной военной службы не занимали министерских постов, не могло существовать и кабинета: ни гражданским лицам, ни от­ставным офицерам не дозволялось занимать эти посты. Равным образом, если вооруженные силы не устраивало какое-нибудь по­становление кабинета министров, они могли настоять на его от­мене, отозвав своих представителей в кабинете. На этом высшем политическом уровне верхушка военной иерархии была уверена, что ей не нужны никакие ухищрения. Коль у нее возникала по­требность в дополнительных гарантиях, одну из них она нахо­дила в Конституции: «Если парламенту не удается принять пред­ложенный на его рассмотрение бюджет, то автоматически на текущий год для правительства действителен бюджет предыдуще­го года». Одним из примеров успешной поддержки армейской иерархией своих полевых командиров при отсутствии у кабинета согласованной политики служит оккупация армией Маньчжу­рии¹³³ в условиях, когда министерство иностранных дел обеща­ло, что армия не предпримет этого шага. В армии, как и в других областях, японцы, когда речь идет об иерархических привилеги­ях, склонны принимать на себя всю ответственность за послед­ствия не из-за согласия с политическим курсом, а из-за неодоб­рения попрания границ между прерогативами.

В области промышленного развития Япония пошла курсом, не имеющим себе параллели ни в одной западной стране. Снова «Их Превосходительства» организовали игру и установили ее прави­ла. Они не только затеяли это дело, но и за правительственный счет строили и финансировали развитие нужных, на их взгляд, отраслей промышленности. Государственная бюрократия создава­ла их и управляла ими. Были приглашены иностранные техни­ческие специалисты, и на учебу за границу послали японцев. За­тем, когда эти отрасли промышленности стали, по мнению японцев, «хорошо организованными, а бизнес процветающим», правительство передало их частным компаниям. Они постепен­но продавались по «низким до смешного ценам»¹³⁴ избранным кругам финансовой олигархии — знаменитым дзайбацу, главным образом семьям Мицуи и Мицубиси. Государственные деятели Японии решили, что развитие слишком важно для страны, что­бы его доверить законам спроса и предложения или свободному предпринимательству. Но эта политика ни в коей мере не была связана с социалистической догмой: выгоду от нее опять же по­лучили именно дзайбацу. Уже то хорошо, что с минимальными издержками удалось создать отрасли промышленности, считав­шиеся нужными для развития страны. Благодаря этому Япония смогла скорректировать «обычный порядок начальных стадий развития капиталистического производства»¹³⁵. Вместо производ­ства потребительских товаров и легкой промышленности она сначала занялась ключевыми областями тяжелой промышленно­сти. Приоритетным стало строительство арсеналов, верфей, ме­таллургических заводов, железных дорог; они быстро достигли высокого уровня технической эффективности. Не все перешло в частные руки, и обширная сфера военно-промышленного произ­водства осталась в руках правительственной бюрократии и фи­нансировалась со специальных правительственных счетов.

Во всех этих поддерживаемых правительством областях про­мышленности не было «должного места» для мелких торговцев или управленцев-небюрократов. Только государство и крупные финансовые дома, пользовавшиеся доверием и имевшие полити­ческие привилегии, действовали на этом пространстве. Но, как и в других областях японской жизни, свободная от такой зависи­мости сфера существовала и в промышленности. Это были «пе­режиточные» отрасли, работавшие с минимальной капитализаци­ей и максимальным использованием дешевой рабочей силы. Эти отрасли легкой промышленности могут обходиться и обходятся без современной техники. Они функционируют благодаря тому, что мы в Соединенных Штатах обычно называем домашними предприятиями с потогонной системой (home sweat shops). Мел­кий предприниматель закупает сырье, передает его на обработку семье или небольшому предприятию с четырьмя или пятью ра­ботниками, потом забирает их продукцию, снова передает ее дальше для другого этапа производственного процесса и, в конце концов, продает продукцию торговцу или экспортеру. В 30-е годы XX в. не менее 53% занятых в японской промышленности работали по этой модели в мастерских или на дому, где число ра­ботников не превышало пяти человек¹³⁶. Многие из этих работни­ков находятся под защитой старых патерналистских обычаев от­ношений ученичества, и в их рядах много матерей, которые в больших городах, сидя у себя дома с привязанными на спинах детьми, выполняют сдельную работу.

Этот двойственный характер японской экономики так же ва­жен для японского стиля жизни, как и двойственность в области управления или религии. Будто решив, что им нужна соответству­ющая их иерархиям в других областях финансовая аристократия, японские государственные мужи создали для нее стратегические отрасли индустрии, отобрали политически привилегированные торговые дома и связали их в «должных местах» с другими иерар­хиями. В планы правительства не входило избавление от этих крупных финансовых домов и от дзайбацу, получивших благода­ря сохранению патернализма не только хорошую прибыль, но и высокое место. Благодаря традиционному японскому отношению к прибыли и деньгам финансовая аристократия неизбежно дол­жна была оказаться объектом нападок со стороны народа, но правительству удалось построить ее согласно общепринятым представлениям об иерархии. В этом оно не совсем преуспело, поскольку на дзайбацу обрушились так называемые группы моло­дых офицеров в армии и жители сельских районов¹³⁷. И все же в основном вся желчь японского общественного мнения была на­правлена не против дзайбацу, а против нарикин¹³⁸. Слово нарикин часто переводится как «нувориш», но это неверно с точки зрения японского восприятия. В Соединенных Штатах нувориши, стро­го говоря, - это «новички» («newcomers»); они смешны, потому что неловки и не имели времени для приобретения должного лос­ка. Однако этот недостаток уравновешивается добросердечнос­тью, принесенной ими из деревенского дома; они прошли путь от погонщиков мулов до нефтяных миллионеров. Но в Японии на­рикин — это термин, взятый из японских шахмат и означающий пешку, прошедшую в ферзи. Это пешка, ведущая себя на доске как «важная персона». У нее нет иерархического права поступать так. Предполагается, что нарикин приобрел свои богатства за счет об­мана или эксплуатации других, и желчь, выплескиваемая против него, очень непохожа на американское отношение к «доброму парню». В своей иерархии Япония предоставила место крупному богатству и заключила с ним союз; когда же богатство достигает­ся за пределами отведенного для этих целей пространства, япон­ское общественное мнение выступает резко против него.

Таким образом, японцы организуют свой мир, постоянно об­ращаясь к иерархии. В семье и в личных отношениях возраст, по­коление, пол и класс диктуют должное поведение. В управлении, религии, армии и экономике сферы тщательно поделены иерар­хически, так что ни находящийся на более высокой позиции, ни стоящие на более низкой ступени не могут безнаказанно выйти за рамки своих прерогатив. До тех пор пока сохраняется «должное место», японцы не протестуют. Они чувствуют себя в безопасно­сти. Конечно, с точки зрения защиты самого дорогого для них, они часто совсем лишены «безопасности», но у них есть «безопас­ность», поскольку они приняли иерархию как легитимное нача­ло. И она столь же характерна для их взгляда на жизнь, как и вера в равенство и свободное предпринимательство — для американс­кого образа жизни.

Когда Япония попыталась экспортировать свое представле­ние о «безопасности», она натолкнулась на его отвержение. В самой стране иерархия отвечала народным представлениям, поскольку была ими сформирована. Амбиции могли быть толь­ко такими, какими их сформировал такого рода мир. Но этот коварный товар не годился для экспорта, народы возмущались высокомерными претензиями Японии, принимая их за наглость или того хуже. Однако офицеры и солдаты Японии в каждой занятой ими стране продолжали удивляться тому, что население не приветствует их. То ли Япония не предоставила этой стране места, хотя бы скромного, в иерархии, то ли иерархия не была желательной для тех, кто находился на низших ее ступенях. Японские вооруженные силы продолжали выпускать серии во­енных фильмов, показывающих «любовь» Китая к Японии в об­разе доведенных до отчаяния китайских девушек, обретающих счастье в любви к японскому солдату или японскому инженеру. Это была не нацистская версия завоевания, но имела она, в кон­це концов, не больший успех. Японцы не могли требовать от других наций того же, что требовали от самих себя. Их ошибка заключалась в том, что они этого не понимали. Они не осозна­вали, что система японской морали, заставлявшая их «занимать должное место», не рассчитана на всех. У других народов ее не было. Она — истинный плод творчества Японии. Японские пи­сатели принимают эту этическую систему настолько бездоказа­тельно, что не считают нужным описывать ее, а чтобы понять японцев, ее нужно описать.

V