|
Читайте также: |
На одном собрании трезвенников получили и прочли письмо уехавшего в деревню члена общества. В письме сообщалось: «Селенье у нассредственное, дворов поболе тридцати, но землей занимаются мало, больше все около фабрики промышляют. Заработок бывает хороший; только все это ни к чему. У нас народ такой; что ни дай, все пропьют. Пьют и старые и молодые; пьянство ужасное. При фабрике трактиры. Этого мало: еще у себя завели трактир. Трактирщик платит в год пятьсот рублей. Спасибо, теперь земский эти деньги отдает в оброк, а то, бывало, прежде и их пропивали. Одно слово, мужики всего решились, все пропивают: и заработок и совесть. Как выбиться из-под кабака — не знаем. Народ тут все темный. В деревне трактир большой, а школы никакой. В других местах, — пишут, — на фабриках бывают школы, больницы, читальни, а у нас ничего этакого нет. Питейных около фабрики, как мух в летнюю пору у падали, а чтобы для света что-либо, этого не заведено. Последнее только время монахи откуда-то чуть не силком взяли на фабрике место, заводят школу. Допреж же на деревне учил один грамотей за деньги, да учил по-старинному. Я две зимы ходил: в карты научился играть, а грамоте нет. Потому довелось работать в Петербурге; там ходил в воскресную школу. Там за одну зиму все хорошо понял. Дома жене объяснял, и она все хорошо поняла. Привез из Петербурга книг, читаем; хорошо. Приходят соседи кой-кто и тем любо, я все тут вспоминаю, как в Петербурге бесед много. Вот бы у нас подобное. Опомнился бы народ. К примеру, я сам пил, гулял, курил, как говорится, вовсю. Понаслушался добрых вразумлений, опротивело пьянство. Хотелось бы и земляков туда же, на трезвость повернуть, да не умею, — силы мои слабые. А тем того бы кажись, и надо. Многим самим тошно на свою жизнь; хотят бросить пить, да не могут, смеются над ними. Так вот и сидим в склизкой яме, попробуем вылезть, оборвемся снова в грязь, а сверху никто нам не помогает, веревки не протягивает. Как же нам выбиться к свету? Ужли ж судьба нам такая: навсегда оставаться в пьяном и грубом житии? Как быть? Добрые люди, научите!»
Письмо вызвало горячие рассуждения. Один из трезвенников держал даже целую речь.
— Очень горько было читать про Малое Афанасьево, как там народ пребывает в пьянстве и тьме. А только ведь это не в одном Афанасьеве. Почитай, везде так у нас, по деревням. Я много ходил по заработкам; побывал в разных губерниях. Везде пьют, сильно пьют. И сколько на это самое винище денег изводят, никакому счетчику не сосчитать. Если бы собрать все пропитые деньги, большой бы капитал получился. Я думаю, хватило бы денег построить хорошую школу в каждой деревне. Только школ-то мы не строим, а наместо того для кабака себя разоряем. Выходит, что мы в грязь пуще с головой забираемся, и у нас в глазах еще того темнее. Верно это слово из Афанасьева прописано: «сидим мы в склизкой яме». Но ведь слезами горю не поможешь. Надо самим себе помогать. Неужели из ямы нам так-таки и не выбраться? Встарину вот тоже плохо было на Руси. После самозванца по всей земле раздор был везде. Царя не было; в Москве засели поляки; по городам и селам бродили лихие люди. Из Троицкой Лавры стали рассылать грамоты, чтобы собирались русские люди, думу думали, как вызволить из беды родимый край. И удумали и освободили. Подумали и мы. Народу в России много. Много, чай, людей думают, как бы пьянство в народе извести. Поди, и надумано доброго много. Мне тоже хочется свой грош принести. Мужицкий он грош, но все же грош; главное, от чистого сердца. Сказывают, когда Кузьма Минин собирал на площади подаяние для похода, нищий снял крест медный с ворота и бросил в общую кучу. Пусть мое нескладное писанье будет заместо медного креста нищего.
«Пил я с молодости шибко. Много доставал, а все не хватало. И совсем особачился. Только, бывало, и думы, как бы выпить. Что дома есть нечего, что оброк не плачен, что изба валится, о том и заботушки нету.
Только повели меня раз товарищи в Москве на чтение с туманными картинами. Читали «Смерть пьяницы», Рассказ, значит, до сердца дошел, а тут еще в придачу картины. И страшно, и жалостно, и на свое окаянное противно. Омерзела водка. Бросил пить. Ину пору, бывало, засосет: одначе, я не поддавался. Стал книги читать. Купил Евангелие. Боже ты мой, что было, когда впервые прочел! — Как огнем ожгло. Как еще мать сыра земля нас держит! Все ведь наизнанку у нас противу слова Христова: что там бело, у нас черно; что черно, у нас бело. «Стой, — думаю.— Надо выбираться из трясины». Попалась мне книжоночка «Делатели золота». В ней рассказано, как один трезвый, добрый человек вернулся с войны к себе в деревню, как в деревне было все скверно, и как он понемногу да помаленьку все на доброе направил. Потянуло меня в деревню. Привез книг с собой. Заходят родные, знакомые. Про Москву, про житье тамошнее спрошают. Я им рассказываю, да раз и говорю: «А вот книжки там больно занятные. Не хотите ли послушать?» Взял да и прочитал: «Василиса Марковна, или правда и в сарафане сильна». В книге говорится, как вдова Василиса у себя в избе вора Тишку поймала, как его воровскую душу лаской обогрела, в совесть ввела и потом с миром пустила. Через несколько дней сход случился. Кабатчик и купленные горланы хотели кабак открыть. Василиса против говорила. Горланы на нее. Чуть не побили. Тут вдруг Тишка грудью Василису заслонил и всему миру поведал, как он, значит, пить зачал, как через винище треклятое в воровскую компанию попал и как Василиса его, Тишкину, воровскую душу слезами обмыла.
Прошибло моих мужиков. На другой вечер снова пришли.
— Почитай, — говорят.
Только я сам-то не больно мастер читать.
Нашелся паренек. Читает тоже не бойко, а только, видно, что все сердцем чувствует. Читал, как сапожник все Христа в гости ждал и как, дожидаючись, то старика пригрел, то мальчика из мастерской чаем напоил, то детенка от беды избавил. Читает паренек, а у самого голос звенит, слеза слышится. Мужики хоть бы те слово проронили. Зато после речей куча.
Так и пошло кажинный вечер. И какие же разговоры, братец ты мой, происходили! То, бывало, сойдутся и в кабак, а молодые за карты. Теперь откуда слова и понятья взялись.
От книг перешли к Евангелию. Подобралось нас человек 12. Все остепенились: ни водки, ни курева, ни черного слова. Стали других усовещевать. Не понравилось. Начали ворчать, шалапутами нас обзывали, говорили, что мы ересь заводим. На счастье в наше село перевели молодого батюшку. Воистину, добрый пастырь. Побывал у нас не один вечер; толковал нам Евангелие, а потом в церкви проповедь сказал.
— Как это печально, братие, — говорил он, — что у нас правильного понятия даже нет о жизни. Пьянствует человек, бьет жену и детей, бранится гнилыми словами, все его православным считают. Опомнился человек. Бога почуял, стал Христов закон соблюдать, его сейчас уж еретиком считают. Неужели трезвая жизнь, чтение слова Божия, любовные речи только еретикам, а не православным пристали? Ведь православие в том и состоит, чтобы Бога правильно славить.
Многим тогда батюшка на сердце крепко зарубил. Тише на деревне пьянство стало. Бабы вздохнули. Наш паренек на сходе о читальне речь повел; без слова денег дали. Теперь разрешения ждем. Батюшка сулится с учителем фонарь и туманные картины достать. Тронулся, стало-быть, лед на реке. Занимается заря. Бог даст, и совсем свет увидим».
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 77 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |