|
Читайте также: |
Тройка маленьких сытых лошадей с бубенцом под дугой коренника бойко подкатила к крыльцу большого нового дома. Туркино — подгородное фабричное село — щеголяло домами богатеев, но этот новый дом особенно выделялся и размерами и чистотой отделки. Узорная резьба, расписные ставни, гладка обшивка, — делали дом красивой игрушкой. Хозяин, Иван Миронов, главный в селе кабатчик и лавочник, вышел на крыльцо встретить своего кума, станового пристава, который приехал к нему на новоселье.
— Здорово, кум! Поздравляю, — говорил становой, — Ну, и домино же ты отгрохал. В город, на главную улицу, и то не стыдно.
Широкое, оплывшее жиром лицо кабатчика распустилось от самодовольной улыбки.
— Да, кум любезный, домик ничего себе, жить можно. А вы извольте внутрь пожаловать. Там, действительно, могу погордиться. Комнаты убраны не хуже городского, совсем по-господски: везде зеркала, картины, ковры, даже на полу в гостиной постелен ковер во всю комнатку. Дочке фортупьяно привез из города, пусть бренчит.
— Ну? — удивился становой. — Ковры и фортепьяно даже завел. Да ты, грехом, не ограбил ли кого? — смеялся гость, — или деньги не делаешь ли? Не приехать ли мне с обыском к тебе?
— Зачем грабить? — смеялся шутке гостя хозяин. — К нам сами несут. И делать деньги не для чего: успевай готовые собирать. Я тут, куманек, как помещик в крепостное время, живу. Вся округа тут на меня работает.
Был вечер субботы. Рабочие после получки в одиночку и кучками тянулись к питейному дому Ивана Миронова.
— Извольте поглядеть, сколько народу оброк мне несут. Тут сам не будь только дураком, умей мережу поставить, а мужик весь с головой влезет. Смотрю я на них ину пору и даже зло возьмет: совсем народ дурак дураком. Работают без передышки, а дома нищета непокрытая; все сюда тащат, а мне что ж? Дурацкие деньги — те же деньги... Да что же мы здесь, на улице, стоим? — спохватился хозяин. — Пожалуйте в хибарку, чайку с дороги откушать. Во время их разговора проходил мимо крыльца Николай Жуков, ткач из соседней большой мануфактуры. Он был постоянный посетитель мироновского трактира, и сейчас, после получки, шел с намерением хорошенько выпить. Мимоходом он услыхал речь кабатчика о дурацких деньгах и с досадой остановился. Хотел выбранить Миронова, да не посмел, побоялся станового.
— Паук толстошеий! — негодовал про себя Жуков. — Сосет всю округу и еще потешается: крепостными своими нас обзывает; «дурацкие деньги, — говорит, — хоромы ему соорудили». Ах, бык тя забодай! Что ж, и я, по-твоему, стало быть, выходит, тоже дурак? Не пойду, когда так, к тебе. Полверсты пройду дальше, а в другом питейном выпью... «Впрочем, разве это не то же будет, — мелькнуло в голове Жукова! — Разве другой кабак не та же мережа на дураков, только в ином месте? Подумать, так впрямь мы все ровно крепостные у кабака. Целую жизнь мы корпим за фабричным станком да за сохою на пашне, а в доме хоть шаром покати. Миронов же ни сеет, ни жнет, а в житницу собирает. У нас у всех в лице ни кровинки, а его, гляди, как быка расперло. Да и хоромы какие построил? Совсем барские. Чем он не помещик? Тот же становой вот к нам только в волость драть нас приезжает да корову последнюю за недоимки продать, а к Миронову с почетом, за ручку здоровается: «как здоровьице, куманек дорогой?.. Фортупьяно, вишь, для дочки сиволапый завел, а мои дочки и жена для него же, Миронова, не разгибая спины, за полночь мешки шьют. Оно пожалуй, и впрямь, мы крепостные у кабака и неумные наши деньги, коли сюда их все несем. Баста! Спасибо, Иван Миронович! Научил дурака. Не хочу больше в крепостных состоять; довольно на кабак работать.
С этими словами Жуков повернул в улицу, зашел в лавку, купил чаю, сахару, баранок и пошел домой. Дома семья, жена и три дочери-подростка сидели за работой, спешили дошить мешки. Они, по обыкновению, ждали хозяина поздно и сильно навеселе. Теперь, видя его с кульками на руках, дивились и не знали, что думать.
— Бросайте работу! Жена, ставь самовар, а вы, дочурки, принимайте чай, сахар. Батька ваш поумнел: не хочет больше у Миронова в крепостных состоять.
Жена ничего не сказала, словно боялась верить, а потом обернулась к иконам, упала на колени и разрыдалась:
— Господи! Милостивый Батюшка! Нёужли же дошли до Тебя мои грешные молитвы?
Жуков теперь только понял, как много горя он причинял семье, и слеза затуманила и ему глаза.
Через час все веселые и довольные сидели за чаем. Семья первый раз за долгие годы встречала праздник в мире; как пристойно христианам.
— Олюнька, — сказал после чая младшей дочери отец, — тебе в школе дали Евангелие, возьми-ка почитай нам.
— А про что, тятя, прочитать?
— Читай, что откроется; в слове Божьем везде великая мудрость.
Дочь раскрыла Евангелие на середине и стала читать. Пришлась XIX глава от Луки, где говорилось, как Христос Спаситель вошел в дом грешника, мытаря Закхея, и как Закхей, тронутый милостью Иисуса, вдруг переменился душой. Иисус сказал ему: «Ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама, ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее» (Лук. XIX, 9—10).
Эти слова глубоко запали в душу Жукова. Они как-то пронизали всего его; он встал и дрожащим от волнения голосом с каким-то измененным, просветленным лицом сказал:
— Жена, дети! Много горя я причинил вам. Простите меня. Вот икона Спасителя — свидетель, ни капли водки не возьму больше никогда в рот.
Прошло два года. Николай Жуков забыл дорогу к Миронову. Семья оправилась. В доме завелся достаток. Каждый вечер все собирались вместе, иОлюнька читала Евангелие. Соседи чаще и чаще стали заходить послушать слово Божие. Иногда подолгу и засиживались за беседой. Больше все сокрушались насчет темноты своей.
— Вот она жисть-то какая! — вздыхали, бывало, после чтения слов Спасителя. — А мы-то? Словно зверье какое! Ни те Богу на небе служить, ни на земле как поступать не знаешь. И не в бедности нашей дело: апостолы, ведь не богаче нас были. Темнота заела. Хоть бы вот столько, с ноготок нам свету. Думается, если бы нам разьяснили про Христову веру по Евангелию, разве можно было так жить, как мы живем? Теперь вот много ли мы тут слушаем и понимаем, и то ину пору задумаешься про свою жизнь, все противно кажется; как от мертвечины какой воротит. Ну, а если бы нам явственно все Христово учение растолковали? Ведь супротив солнца никака тьма не устоит. А то крестьяне, крестьяне, а кто такие крестьяне, какая крестьянская жизнь, — ничего не разумеем. Одно только званье, что крестьяне, а на лицо — прямо крещеные нехристи. Свету бы нам побольше. Неужли ж Христос Спаситель только для Своего времени посылал апостолов учить темный народ, а мы, грешные, оставлены так, без призору?
Жуков, Как не расставался с Евангелием, понимал больше, но он толковал все применительно к трезвой жизни.
— Вот, — говорил он, — у апостола Павла сказано: «Разве не знаете, что вы храм Божий и Дух Божий живет в вас?» (Коринф, III). А в храме что бывает? Служба Богу. Молитвы возносятся. Свечи, лампады горят перед иконами. Курится фимиам. А мы в нашем храме кому службу правим? Дьяволу, водке, кабаку. В нутро не елей, а водку вливаем. Из пьяной гортани не молитву, а хулу, брань изрыгаем. В душе не волны фимиама, а волны хмеля туманят образ Божий. Пойти к язычникам в капище и принести идолам в жертву барана мы не согласимся, а свое сердце постоянно обращаем в кабацкий престол. Спаситель вошел в каменный храм и оттуда выгнал скот, и сказал: «Дом Мой, домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников» (Мф. XXI, 13). Как же Он может войти и остаться у нас в сердце, если там у нас постоянный кабак.
Простые, немудренные, но искренние, от сердца речи Жукова многим. западали в сердце. Стали поговаривать один, другой, третий, как бы совсем отстать от питья. Всем не удавалось: то насмех подымут, то угощать начнут, то гости без хозяина пить не хотят. Надумали артелью за дело взяться, составили общество трезвости. Пошли к батюшке, чтобы он молитвой освятил доброе дело. Священник был молодой, неопытный, стал говорить, что не знает, как быть «Надо-де благочиннаго спросить; устав составить; будет ли еще дано разрешение».
— Чего тут спрашивать, батюшка, благочиннаго? — говорил Жуков. — Разве на доброе дело, на трезвую жизнь надо разрешение от кого-нибудь? И разве благочинный, али кто другой может запретить нам блюсти себя в трезвости.
Отслужили молебен. Трезвенники просили батюшку приходить к ним и не в праздники большие с иконами для молебнов, а так, с Евангелием, для беседы о слове Божием.
Дело трезвости стало прочно. Каждый праздник записывалось 10—15—20 человек. Миронов стал задумываться: у него в питейном торговля шла тише и тише.
— Что вы, ребята, совсем никак с ума спятили? — высмеивал он трезвенников. — Монастырь хотите в Туркине завести? Жукова игуменом поставите? Двести человек под начало одного дурака отдаетесь.
— Не с ума спятили, — спокойно отвечал Жуков, — а за ум взялись. Под начало у нас никто ни к кому не идет, а все мы только из-под твоей власти выбиться хотели. И так немало на тебя поработали. Пора и о Боге подумать, для дела Божьего послужить. И тебе б, Иван Мироныч, не худо Бога вспомнить. Чай, и тебя мать ведь младенцем в храм приносила, а там батюшка, взяв на руки, подносил к иконе Спасителя, Ему тебя на службу, на попечение вверял, а далеко, все мы далеко от Спасителя потом в жизни уходим.
Промолчал Миронов. Через полгода совсем кабак закрыл. Торговля не шла. На место кабака открыл ткацкую мастерскую.
— И то слава Богу, — говорил Жуков. — Лучше тканьем одевать народ, чем кабаком раздевать.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 67 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |