Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Политика объяснения

Чтобы подвергнуть критике понятия, на которых базируются обвинения в самопротиворечивости, мы сначала должны дать определение объяснению. В простейшей форме (рис. 1) оно означает установление некоторой связи между двумя списками, один из которых включает в себя набор объясняемых элементов (B), а другой – перечень так называемых объясняющих элементов (A).

A	B
Перечень объясняющих элементов	Перечень объясняемых элементов
x	x’
	y’
	z’

Рис. 1. Два перечня: экспланансы и экспланандумы[6].

Принято считать, что если имеет место связь вида один-к-одному, то ничего не объясняется, так как в одном списке столько же элементов, сколько в другом. Поэтому говорят, что объяснение дано только тогда, когда более чем один элемент в списке В соотносится с одним элементом списка А. Политика объяснения в общем виде может быть описана следующим образом: если вы владеете элементом х из списка А, вы также овладеваете элементами х′, у′ списка В. Это общее определение власти, понимаемой как в политическом, так и в логическом смысле. Следствием того, что один элемент «владеет» несколькими, является ощущение силы, экономии и эстетического удовлетворения. Один элемент может «заменить», «представить», «символизировать» все остальные элементы, которые на деле стали второстепенными, дедуцируемыми, подчиненными или незначительными.

Это простое определение позволяет нам измерить власть объяснения [7]. Объяснение становится более властным посредством соотнесения б о льшего числа элементов списка В с одним элементом списка А. Эта шкала позволяет калибровать изменения объяснительной власти (рис. 2).

Максимум на этой шкале устанавливается, когда вы можете сказать, что все элементы списка В, включая те, которых еще нет, могут быть дедуцированы из одного элемента списка А. В этом случае владение элементом списка А является in potentia [8] владением всеми элементами списка. Традиционно считается, что математическое доказательство предлагает этот, наилучший вид объяснения. Вера в существование доказательств и дедукции во многом объясняет энтузиазм, характерный для классической эпохи.

Шкала властных объяснений

Рис. 2. Шкала объяснительной власти.

Центр шкалы объяснительной власти предполагает утверждение, что несколько элементов списка В часто (всегда, обычно, в значительной степени) связаны друг с другом. В этом случае ни один из элементов списка А не может заменить элементы списка В. Можно, однако, внести в список А постоянную связь, выявленную между элементами списка В. Колонку А, таким образом, образует список устойчивых корреляций. Вера в возможность существования различных структур, корреляций, статистических законов не вызывает столь сильного восторга, как былая вера в дедукцию, но она лучше приспособлена к нашей скептической эпохе. То, что можно назвать разочарованным сциентизмом, просматривается в большинстве естественных и во всех гуманитарных науках (если не считать этнографии, экзегетики и психоанализа).

Другое крайнее значение шкалы объяснительной власти – ситуация, когда дедукция или корреляция не могут быть установлены. Элементы списка А являются простым повторением элементов списка В, упорядоченных и подытоженных таким образом, что в некоторых практических целях владение списком А является почти эквивалентным владению списком В. Этот вид объяснения, как правило, обладает литературными чертами истории (story). Это то, что называется «описанием» и нередко ассоциируется с работой историков.

Такой рассказ об объяснениях[9], конечно, хорош, однако, если не считать социологического использования слова «власть», он все еще остается на уровне классических эпистемологических дискуссий. Чтобы пойти дальше и определить нашу собственную стратегию объяснения, необходимо понять, почему два списка существуют. Иначе говоря, почему нам понадобилось что-либо объяснять? В какой особой ситуации объяснение необходимо, и когда властное объяснение представляется по определению лучшим, чем слабое объяснение?

Сильное объяснение становится необходимым, когда кто-то хочет действовать на расстоянии [Latour, 1987]. Если вы в ситуации[10] (setting) х ′, вам не нужно ее объяснять – практики и слабых рассказов будет достаточно. Если вы удалены от ситуации и безразличны к ней, вам также не нужно ее объяснять – практических действий в новой ситуации х будет достаточно. Если вы вышли из ситуации х′ и помните, как в ней находились, вам все еще не нужны властные объяснения – куда уместнее рассказать историю. Вам понадобится сильное объяснение, если вы вышли из ситуации х′, но все еще хотите влиять на нее. Почему? Потому что теперь вы должны быть в ситуациях х и х′ одновременно. В ситуации х вам требуется владеть некоторыми элементами или свойствами ситуации х′. «Информация» – это слово нередко используют, чтобы описать все элементы х′, которые можно мобилизовать, переместить, аккумулировать в х. Информация – это промежуточное звено, медиация, переводчик, metaxu [11] – то, что постоянно курсирует между присутствием х′ и его отсутствием.

Греки по своему обыкновению предлагают лучшую мифологию действия на расстоянии с помощью тщательно сконструированных форм. Именно Фалесу приписывают изобретение геометрии, когда он, не желая взбираться на пирамиду Хеопса, «просто» измерил тень крепко воткнутой в землю палки [Serres, 1983]. Его теорема (сама суть властных объяснений) открыла возможность владеть всеми пирамидами (существующими, теми, которые будут построены, и теми, которые не будут построены никогда) посредством несложных вычислений. То, чем мы так восхищаемся в греческом чуде, – это переворот отношений власти: самые слабые, крошечные люди, у которых есть только тени и бумажные формы, становятся сильнее древних могучих египтян с их тяжелыми каменными пирамидами. Владеть формами равносильно тому, чтобы владеть всем остальным. Платонизм в многочисленных проявлениях является философией фантастического воодушевления, вызванного инверсией первоочередности «теней» и «вещей». Но этот же процесс работает и в случае более слабых объяснений. Теоремы – не единственная техника, обеспечивающая подобные перестановки. Все науки определяются, прежде всего, типом элементов, который извлекается из ситуаций, затем мобилизуется, накапливается, комбинируется и демонстрируется. Ископаемые окаменелые останки, чучела животных, фотографии, трофеи, анкеты – все, что решает проблему действия на расстоянии, заполняет путем производства информации промежуток между присутствием х′ и его отсутствием [Latour, 1986; Latour, de Noblet, 1985].

Определение объяснения как меры расстояния между контекстами имеет три важных следствия, которые я буду использовать в дальнейшей аргументации. Во-первых, оно создает различение между практикой, с одной стороны, и знанием – с другой: практика становится тем, что люди делают в ситуации, на которую они хотят повлиять; знание становится тем, что мобилизовано в ситуации x, чтобы повлиять на другую ситуацию. Оно также устанавливает различение между формой и содержанием. Форма становится тем, что можно перенести из х′ в х; материя – то, что не может вынести такого путешествия. Наконец, оно проводит разделение между «внешним миром» и нашей «интерпретацией» того, что мир собой представляет. Рационалисты и релятивисты бесконечно спорят о том, должны ли наши идеи соответствовать миру «там снаружи»[12], даже не задаваясь простым вопросом: как так получилось, что мир, прежде всего, «там снаружи», вместо того, чтобы быть «здесь внутри»? Ответ достаточно прост. Проблема соответствия между мобилизованными формами и ситуациями, из которых они были извлечены, становится решающей только для тех, кто хочет действовать на расстоянии. Если вы не находитесь на расстоянии или не хотите влиять на другие ситуации, идея соответствия исчезает, как и проблема референта.

Если же вы хотите в ситуации х владеть не только х′, но и многими другими ситуациями – х′′ и так далее, вам потребуются все более властные объяснения. Эта потребность не является результатом психологической, политической или метафизической жажды власти, она следует из решения практических задач действия на расстоянии. Поскольку мобилизованные формы не являются собственно мобилизованными ситуациями, для того, кто владеет формами, вполне возможно не владеть ничем, кроме теней. Поэтому необходимо сделать что-то еще, чтобы в ситуации х (вновь) обрести превосходство, утраченное в результате пребывания вне х′, х′′ и так далее. Иначе говоря, понятие властного объяснения нельзя отделить от постепенного учреждения того, что я назвал центрами вычислений, предназначенными для действия на расстоянии. Два вышеупомянутых списка и их разнообразные взаимосвязи являются эпистемологическим отображением практической деятельности – сетевого строительства [13], которое заключается в том, чтобы связать как можно большее число ситуаций с как можно меньшим числом элементов при помощи как можно меньшего числа посредников [Latour, 1986, 1987].

Эту проблему не следует рассматривать как сугубо формальное, техническое, экономическое, эстетическое или политическое предприятие. Одни и те же задачи должны быть решены вне зависимости от того, требуется ли создать новую теорему, телефонную сеть, торговый путь, изящную теорию или империю. Точнее, ни одно из этих предприятий невозможно без попутного вовлечения в другие. Вот почему нам в наших исследованиях сетевого строительства потребовалось заменить отдельные политические, экономические, технические и интеллектуальные задачи общим вопросом, а именно – как строить центры вычислений и протяженные сети [Hughes, 1983; Callon et al. 1986]. Различия между сферами деятельности менее важны, чем возможность объединить усилия, чтобы перевернуть первоочередность и соотношение сил между центром и периферией.

Из такой точки зрения следует важный для настоящего рассуждения момент. Нет оснований полагать, что должен существовать список социальных элементов, обращаясь к которому, можно было бы объяснить элементы естественных наук отношением типа одно-ко-многим. Возможность же существования двух гомогенных списков, одного, состоящего из социальных элементов, а другого – из не-социальных элементов, надумана. Напротив, мы видим, как ситуации борются за то, чтобы стать центрами, мобилизуя все, что есть под рукой, и подкрепляя притязания как можно большим количеством ресурсов. Является ли этот [процесс] социальным, естественным или техническим? Пожелаем удачи тому, кто пытается вычленить подобного рода различения в хитросплетении, которое от распада удерживает именно то, что в одном центре собрано (associate) как можно большее число разнородных элементов. Конечно, социальные факторы тоже здесь присутствуют, но они – часть того, что нужно изучать, а не элементы, которые позволяют нам понимать. «Социальные факторы» – специфический продукт профессиональных социальных ученых, стремящихся учредить в своих институциях новые виды вычислений. Социологи пытаются различными способами определить то, что связывает нас вместе. Они называют это обществом и пытаются сделать так, чтобы без их определений не могли обойтись максимум людей, внедряясь для этого в максимум других профессий (бизнес, политику, академическую жизнь, журналистику, издательское дело и т.д.). Неважно, сколь интересна работа социологов, она не отличается по форме и цели от работы всех остальных, кто вовлечен в сетевое строительство. Другими словами, социальные науки – это часть проблемы, а не решение. Ожидать от них объяснения естественных наук – это почти то же самое, как ждать, что водораспределительные компании объяснят телефонные сети.

Главным следствием фокусировки внимания на центрах вычислений и многообразных практических способах, которыми они извлекают и комбинируют информацию, является твердый отказ от аргументации в терминах причины и следствия. Несмотря на сильную критику, которой подверглось понятие причины (заменившись более скромными модификациями, такими как корреляция, соответствие, структура, паттерн), где-то в глубине души у нас жива мысль, что история не закончена, если в заключении нет набора слов (концептов, утверждений), наделенных способностью запускать (порождать, влиять или производить) изложенные события или происшествия. Все споры о внутренних и внешних факторах основываются на возможности существования чего-то подобного «факторам» или «детерминантам». Даже те, кто скептически относится к возможности найти причину феномена (особенно в социальных науках), не оспаривают, что некоторые элементы (экспланансы) должны выступать в качестве причины, а другие (экспланандумы) должны играть роль следствий. Всегда есть элемент трибунала в этих судебных разбирательствах, где устанавливают зоны ответственности, решают, кого обвинить, а кто останется невиновным. Причина всегда является в буквальном смысле законным основанием[14]; некоторые из них, как, например, капитализм даже стали в cause célèbre [15] [Girard, 1978].

Само существование двух списков или двух перечней – причин и следствий – становится сомнительным, когда во внимание принимается работа по созданию центров вычислений. Парадоксально, но причина возникает как следствие расширения сетей и укрепления центров. Это превосходно показал Фернан Бродель [Braudel, 1985]. Вы не можете объяснить развитие мировой экономики, ссылаясь на какую-нибудь силу (например, капитализм), потому что эта причина сама по себе беспомощна, пока нет центров, способных в крупном размере наживать капитал на всем, что бы ни производилось и продавалось. Гетерогенная ассоциация множества элементов (которая якобы объяснена) – это именно то, что в конечном счете придает силу самому капитализму, который якобы дает объяснение. В философских терминах это значит, что причина (фактор, детерминанта, паттерн или коррелят) является итогом судебного разбирательства по поводу ответственности, в результате которого несколько элементов сети назначают движущей силу всего предприятия. На практике это во многом напоминает выборы представителей или, в зависимости от исхода, выдвижение обвинения против козла отпущения [Girard, 1978]. Вера в причины и следствие – это всегда в некотором смысле преклонение перед иерархической цепочкой или ненависть толпы, ищущей кого бы побить камнями.

Производство объяснения, по сути, представляет собой строительство империи; чем более властно объяснение, тем больше империя и прочнее материал, из которого она выстроена. То, перед чем мы преклоняемся во властных теориях, должно заставить нас преклониться и перед автострадами, многонациональными корпорациями, спутниковой связью, системами вооружения, международным банковским делом, банками данных. Если мы не преклоняемся перед этими достижениями, нет оснований использовать двойные стандарты и позволять «властным теориям» стоять особняком и быть единственно почитаемыми. То, что мы понимаем под властным объяснением в социальных науках, чаще всего является имитацией, упрощенной версии воинствующей интерпретации точных наук прошлого, когда они были слабейшими в политическом отношении и имели дело с самыми простыми объектами [Shapin, Schaffer, 1985; Prigogine, Stengers, 1979]. Подобным образом объяснили лишь несложные законы механики и астрономии, но философы науки сделали из этого apax [16] общее правило.