|
Читайте также: |
Бил озноб. На улице теплее, хотя какая это улица. Вместо шума машин — грохочущий плеск волн. Когда он в последний раз был в пещере? Здесь так же темно и сыро, идти надо на ощупь. Странные звуки… это резкий скрип половиц. Всегда боялся пещер, с того самого дня, как зимой завалило в снежной утробе. Играл во дворе с пацанами, тогда еще были другие дворы. Пока откопали, чуть не сошел с ума, как сходит сейчас. Ветром стукнуло дверь, он не видит куда идти. Можно споткнуться и рухнуть, упасть, распластавшись как ящерица. А вдруг на полу притаилась змея и готова сейчас к броску? Пасть открыта, маятник языка отбивает секунды, оставшиеся до укуса. Где-то должна быть стена, лоб стал липким и холодным от пота. По груди, по спине бегут предательские ручейки. Во рту пересохло, остается слизывать свой же пот, пусть соленая жидкость свежести не добавит.
Машины на улице начинают громче урчать. Море бесится, в висках все сильнее пульсирует кровь. Из пещеры должен быть выход. Тогда его откопали, но завален он был всего-навсего снегом, а не камнями вперемешку с землей. Где-то должна быть стена, ноги предательски слабы, каждый шаг все труднее, и не видно ни лучика света. Задевает обо что-то плечом, какие-то доски, если потрогать.
Это окошко, забитое изнутри. Машинально считает: шесть дощечек, одна над другой. Держатся крепко. Руки дрожат, он весь мокрый от пота. Машины газуют — куда их несет эта ночь? Волны бьются внизу, сварливо вгрызаясь в камни. Так умирают, в неведомом месте и в неустановленный час, когда одна тьма и нет ни лучика света. Сердце колотится, и тяжело дышать, в легких скопилась тьма, ее не отхаркать, не очиститься от мокроты. Доски шершавы и плотно пригнаны. Не знает, как взяться, чтобы рвануть на себя, но только это даст возможность вдохнуть и понять, что он жив, хотя это уже неважно — все равно замурован в хитром сплетенье событий. Шесть дощечек, нежно их трогает снова. Подушечки пальцев пробегают по древесине, пытаясь найти узкую щелочку с краю или же между досок, все равно, лишь бы она была.
От бессилия хочется плакать. Можно, конечно, выйти обратно и там дожидаться рассвета, ведь ночь уж упала, накрыла маяк и остров. Время сместилось, в голове раздаются взрывы, лопаются фонари, что стоят по обочинам улицы. Машины затихли, их будто смыло волной, одной из тех, что бушуют где-то внизу, самой смелой и наглой.
Играет на досках, как на клавишах пианино. Белая клавиша, черная, снова белая, опять черная, а эта вот западает, видимо, дает ему шанс. Останавливается, пережидает мгновение. Пот на лбу уже высох, да и по спине не бежит, лишь на груди все еще россыпь капель, как роса, что покрыла траву. Мгновение пролетело, надо вздохнуть поглубже, лучше бы сесть сейчас в кресло и посмотреть телевизор или прижаться к Лизе, что спит беспокойным сном. Ворочается с боку на бок, скинувши одеяло, горячее, близкое тело, только его не обнять.
Запавшая клавиша поддается. Еще раз вдохнуть поглубже, будто собираясь нырнуть, погрузиться на самое дно, чтобы потом, развернувшись, устремиться к поверхности. Сквозь нее пробивается свет, на который и надо грести.
Луна пробивается в узкую щель, доску можно отбросить и взяться за черную клавишу. Становится жарко, лоб снова покрылся потом, да и по телу всему опять бегут ручейки. Наконец последняя клавиша вырвана с мясом, из окна тянет холодом ночи, и белый, мертвенный свет пробивает себе вход в пещеру.
Лунин осмотрелся. Вокруг одни тени. Глаза после темноты не хотят видеть предметы. Надо привыкнуть — такое уже бывало в его жизни. И все благодаря Лизе. Он не вспоминает, просто это вдруг начинает происходить параллельно. Одна нога здесь, другая там, как и сознание, оно раздвоено сейчас, одна часть пытается осознать, что вокруг, а другая внезапно оказывается в другом месте и ином времени, и что горше, сложно понять.
Здесь из теней начинают проступать предметы. Рядом с уже открытым окном грубо сколоченный стол из оструганных досок, потемневших от времени, это видно в свете луны. На нем нет ничего, а на том, что остался там, стояла посуда. Несколько чашек, тарелки, сахарница, почему-то запомнился нож для десерта. Они с Лизой случайно оказались в том месте, поехали за город, вроде бы к тем самым друзьям, у которых они познакомились, хотя, может, что и к другим. Он не помнит.
От стола наискосок, у стены, печь с дымоходом, лучше сказать — очаг, печь была там, но они ее не топили, хотя и замерзли как цуцики. Это смешное слово сказала Лиза и предложила залезть в любую из дач, что встретятся на пути. Лишь бы согреться, а возвращаться обратно, заблудившись в лесу, было ей страшновато. Лунин поморщился, но согласился.
Очаг давно не топили, но в нем лежали дрова, только найти бы спички, где они могут быть? Если идти по кругу, то одна из теней должна стать буфетом. Стол, очаг, буфет, пара стульев, что еще можно найти в этом накликанном ведьмами месте? Ветер поет за окном утробным и грубым голосом, все так же беснуется море, и тучи закрывают луну, погружая опять все во мрак.
Начиналась гроза, только не здесь, а там. За лесом полыхали зарницы, гул от грома отдавался в ушах новогодней пальбой. Дачный поселок был на пригорке, в окружении сосен, — дивная пастораль, если приехать днем. Кое-где окна светились, те дома они обошли стороной и выбрали явно пустой, с покосившейся изгородью и заброшенным садом. Хотя был ли он таким, Лунин тогда не узнал, а сейчас и подавно заблудился в пространстве времен. Снова испарина. Тучи быстро отходят куда-то на север, и вновь лишь одна луна освещает его уже наступившее завтра.
Лиза была не на шутку испугана. Тогда Лунин впервые узнал, как боится она грозы. Калитка была закрыта, но в заборе зияли дыры, и они прошмыгнули в одну, как раз успев до дождя, который пошел в тот момент, когда дошли до веранды.
Запустенье и тлен — вот как можно назвать одной фразой то, что встретило их в этой заброшенной даче. Здесь и там на какой-то момент становятся единым целым, Лунин не может различить, где прошлое, а где настоящее, хотя Лизы нет рядом, а значит, что прошлое — там.
Но и здесь запустенье и тлен, покрытый пылью буфет, за мутными стеклами виднеется горка посуды, два ящика, которые надо бы выдвинуть и посмотреть, что есть в них, вдруг да найдутся спички. Тот, кто покинул некогда этот маяк, мог их случайно оставить в ящике. Ведь на той даче спички нашлись, спасибо за это Лизе, обшарившей весь тот буфет, как сейчас он роется в этом.
Что сложно делать в мертвенном свете луны. Предметы и вещи не очень хотят показывать свою сущность, она ускользает, сильно колотится сердце, Лунину хочется сесть и почувствовать, как вокруг наступает гармония тишины. Дурацкая фраза, она появилась внезапно — так приходит похмелье, ломая тело и кости.
В той печи разведен был огонь. Лиза сидела рядом, Лунин смотрел, как ее освещает пламя из открытой железной дверцы. Все сильней громыхала гроза, как железные бочки, что внезапно покатились по склону, на вершине которого были закреплены.
А потом Лиза уснула, положив голову ему на колени. Сущность вещей приоткрылась, Павел увидел лестницу, что вела на верх маяка. Так и там он обнаружил ход на чердак, только здесь лестница была винтовой, а там сколоченной из грубого толстого бруса. Он сидел, гладил Лизины волосы и думал, что тайна этого заброшенного дома явно скрывается наверху. Но он не способен сейчас встать и подняться, открыть люк и нырнуть в проем, за которым может быть что угодно — начиная от старых осиных гнезд, давно покинутых обитателями, и заканчивая тем самым скелетом, который найдется и здесь. Если, конечно, это не просто старый чемодан, забитый книгами и бумагами, который забыт на втором этаже, рядом с давно погасшей лампой, некогда освещавшей путь кораблям.
До рассвета еще не скоро. Гроза начала утихать, пламя в печи погасло. Лунин взялся за поручни и пошел на второй этаж. В конце концов, спички могут быть и там, ведь Лиза тогда их нашла, должен это сделать и он.
Восемнадцать ступенек, он запыхался, пока поднялся. Это плата за то, что тогда он не пошел на чердак, хотя смешно даже так думать, он ведь не верит во всю чертовщину, которая временами происходит вокруг. Но есть сейчас какая-то связь между той ночью и этой, только теперь он один.
Круглая комната, сквозь отверстие в крыше ярко светит луна, здесь почти нет теней, они все внизу, где некогда жили, а тут был лишь свет, который давно погашен. Огромное око в самом центре направлено в сторону моря, здесь он точно сойдет с ума, и если его найдут, то Лиза увидит безумца, седого и с мрачным взором, который забыл все слова и говорит лишь на языке чаек.
Он тоже задремал, а проснулся от гомона птиц. Дождь закончился, огонь в печи давно погас, Лиза еще спала, но надо было ее будить и уходить отсюда. Лестница на чердак при утреннем свете показалась не такой таинственной — просто старая лестница, покрытая темно-синей облупившей краской. Тогда он и заметил на столе чашки, тарелки и сахарницу. Перед уходом он заглянул в нее, она была пуста.
Они вышли и, почему-то пригибаясь, чтобы быть ниже кустов и деревьев, пошли опять к дороге, за ночь размокшей от дождя. Лиза молчала, вместо нее пели птицы. Странная ночь, больше они никогда не бывали в таких переплетах, но именно после нее Лунин сказал:
— Если хочешь, перебирайся ко мне!
Не мешкая, она собрала чемодан, он и до сих пор стоит в кладовке, хотя с тех пор они вместе купили еще не один, как и кучу дорожных сумок. Тот же был старым, с облупленными углами. Видимо, если она захочет уйти, то уйдет опять с ним, так иногда он думал, когда они ссорились. Как бы сейчас он хотел оказаться с ней рядом или просто дать весточку, пусть даже клекотом чайки.
Свет луны начал меркнуть, приближался рассвет.
Лунина покинули силы, он больше не мог стоять на ногах, надо было прилечь, пусть даже на эту старую, покрытую ободранной и выцветшей накидкой железную кровать, что напротив загадочного ока. Он не нашел спичек и здесь, хотя, может, просто плохо искал. Опять испарина. Кровать из тех, что делались с пружинной сеткой, без матраца она больно впивается в тело, но Лунину все равно. Он долго ворочается, пока не находит то положение, в котором терпимо лежать, и засыпает тяжелым, глубоким сном, не чувствуя ни холода, ни одиночества, ни отчаяния, ни тоски — лишь безразличие да животную радость от того, что не сгинул в пучине и был выплюнут морем на берег.
Спал он не долго. Его разбудил голос, который раздался снаружи, вплетаясь в суровый плеск моря. И чем громче он становился, тем меньше сердилась стихия, будто устав от собственной ярости и желая лишь одного: чтобы эта красота продолжалась. Звонкие, чарующие звуки, наверное, так должны петь ангелы.
Комната была освещена солнцем. Лунин встал с кровати, тело болело, но он радость от того, что он все еще жив, никуда не ушла. Хотелось есть. После тех ягод, что он сжевал, поднимаясь вчера к маяку, у него во рту не было ни крошки.
Пение не умолкло, только стало тише, будто ангелы, сколько бы их ни было, решили, что на сегодня хватит. Да нет, все же он должен быть один, невозможно, чтобы несколько голосов так чарующе сливались в одной песне, что нельзя их отличить друг от друга.
Слов не было, только мелодия — затухающая, уходящая обратно в море.
Оно же совсем смирилось, в плеске волн появилась ласка, голос еще раз взмыл, а потом вдруг пропал, будто его и не было. Лунин подумал, что в такой голос можно влюбиться, хотя, скорее всего, это лишь наваждение от истерзанности, голода и усталости, какие тут могут быть голоса?
Надо было продолжать осмотр, у него есть крыша над головой, но у него нет еды и огня, и он не знает, как добывается и то, и другое.
Странно, но голос вдруг опять зазвучал, только уже в нем, будто успел овладеть его сознанием. Он пел изнутри, стало теплее, будто он согревал его, окутывал звуками, как объятиями, притягивал, не давал убежать.
Лунин знал, чтотакое влюбиться в голос. С Лизой ведь у него так и произошло. Вначале он услышал ее, а лишь потом увидел. Может, поэтому он плохо помнит, как и где они встретились. Ведь голоса эфемерны, это не дневные, а ночные бабочки, которые заметны, лишь когда летят на свет. Но этот звучал совсем уж завораживающе. Лунину хотелось выскользнуть из его объятий, смахнуть с себя, как налипшую паутину, а потом омыть тело водой, чтобы и следа не осталось.
И тут он увидел то, чего не смог найти ночью. На стене, рядом с кроватью, была приделана полочка, на которой лежало несколько коробков спичек, покрытых пылью, с побуревшими этикетками. Если они не будут гореть, то ему этого не перенести. Но они могли намокнуть, утратить все свои волшебные свойства. Руки у него дрожали, он чиркнул спичкой, та зашипела и погасла. Четыре коробка, тот, что он держит, заполнен лишь наполовину.
Голос исчез окончательно. Лунин взял все спички с собой, спустился вниз и подошел к очагу. Найти бы хоть клочок бумаги, тогда развести огонь будет намного легче. Вещи окончательно стали собой: вот стол, вот буфет, вот так и не найденные ночью два грубо сколоченных табурета и один стул с продырявленным сиденьем и гнутой, удобной спинкой.
В буфете посуда, она никуда не делась за эти несколько часов, а еще картонная коробка с вилками, ложками и ножами. Тот, кто жил здесь, уехал, бросив все. Только уехал ли он, или что-то случилось? Но бумаги нет, ни клочка старой газеты, ни какой-нибудь вырванной из журнала страницы — ничего, хотя он ведь не все еще обыскал.
Что-то заставляет его опять подняться на второй этаж. Он помнит, что если там и был чемодан, то на чердаке. Здесь нет чердака, но тоже есть лестница, ведущая вверх. Ночное таинственное око оказывается большой линзой, за которой притаилась лампа, давно уже не зажигавшаяся в ночи.
И больше ничего, лишь кровать да полочка рядом.
Лунин опускается на пол и смотрит под кровать. Там, покрытый густым слоем пыли, древний чемодан со сломанными замками. Сердце екает — все в жизни имеет продолжение. Если бы он тогда поднялся по той лестнице, то вряд ли оказался бы сейчас здесь, хотя не ему об этом судить.
В чемодане несколько тетрадей и стопка книг. Все старое, пожелтевшее, пахнущее пылью. Надо взять любую тетрадь, открыть и вырвать страницу. А потом пойти вниз и развести огонь.
Бумага в линейку, покрытая выцветшими буквами. Лунин вчитывается и понимает, что это дневник.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 74 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |