|
Читайте также: |
Впервые по-настоящему Лунин влюбился в седьмом классе.
Она была выше его на голову и старше на тринадцать лет. Звали ее Натальей Николаевной, о чем она сообщила сразу же, как они встретились.
Произошло это первого сентября 1986 года, на третьем уроке.
День был солнечным и тоскливым. Если бы шел дождь, то было бы проще. Лето прошло, настала осень, каникулы закончились, началась школа, вчера еще был август, а сегодня уже сентябрь. И раз надо сидеть в классе, то пусть по окнам барабанят унылые капли, но солнце вызывает лишь одно желание: сбежать с уроков и гулять.
Классный час он еще продержался, слушая про то, как замечательно устроен мир и что было бы с ним, если бы не его страна. А на математике чуть не заснул. Грач, как они звали преподавателя, важно расхаживал перед доской, время от времени задирая вверх свой длинный нос, и царапал мелом разбегающиеся ряды латинских букв и арабских цифр. Математика давалась Лунину плохо — что алгебра, что геометрия, да и вообще учился он средне, между тройкой и четверкой. Но его это не напрягало. Главное, чтобы скорее закончились поставленные на этот день в расписание четыре урока, и можно было бы опять оказаться на улице, бабушка с дедом были в саду, так что он был волен поступать, как ему захочется.
Третьим уроком стояла литература. Еще на первом классная предупредила, что литераторша у них в этом году новая, и они должны быть паиньками и не стараться свести ее с ума, что обычно им так хорошо удавалась, поэтому все они с любопытством ждали появления нового учителя: это сулило хоть какое-то да развлечение.
Лунин сидел на второй парте, у окна. Соседкой была заучка, звали ее Ириной, а фамилия стерлась из памяти, как и кличка, то ли Монстриха, то ли Крыса, в общем, неприятная такая девица с брезгливо оттопыренной нижней губой, волосами, собранными в хвост, и в очках. Впрочем, иногда у нее можно было списать, чем Лунин пользовался на математике.
Когда раздался звонок, он был еще в буфете. С первого этажа надо было взбежать на третий, по широкой скользкой лестнице, бывало, что кто-то грохался на ней, порою даже ломались руки и ноги, на что учителя всегда говорили разъяренным родителям:
— Надо не бегать, а ходить!
Встречный поток грозил смять его и отбросить в сторону, но он, умело лавируя, привычно рассекал толпу, доедая на бегу коржик.
Когда подбежал к дверям класса, то дверь уже была плотно закрыта и за ней стояла непривычная тишина, без ожидаемого гула и гомона однокашников. Доносился лишь женский голос. Лунин дожевал коржик и постучал.
— Входите! — услышал он.
Его поразило обращение на «вы», и он с непривычной робостью открыл дверь. Класс будто накрыло гигантским сачком. Все сидели, сложив крылья, и послушно смотрели вперед как завороженные. Лунин тоже обомлел: он никогда еще не видел таких красивых женщин,
Высокая, с тонкой талией и длинными черными волосами, чуть завитыми на кончиках, падающими на плечи, но так, что не скрывали длинной белой шеи. Узкие скулы, небольшой нос и такой же небольшой рот. Темные глаза, которые смотрели на Лунина серьезно, без снисходительности и усмешки, так часто свойственных учителям. Одета она была строго: в черную юбку до колена и пиджак того же цвета, надетый на белую блузку с рядом маленьких, перламутровых пуговок. Павел навсегда запомнил тот ее наряд, потому как это было подобно ощущению вспышки в магическом кристалле. Как раз накануне он читал какую-то фантастику, где происходило нечто подобное: герой всматривался в мерцающие на свету грани, а потом увидел, как из них прямо на его глазах появляется божественный образ — так и было написано.
Божественный образ в черном костюме наконец улыбнулся.
— Лунин? Вы всегда опаздываете? Идите на место. Меня зовут Наталья Николаевна.
Он прошмыгнул на место. Монстриха недовольно зашипела, Лунин огрызнулся в ответ и ткнул ее пальцем в бок, да так, что та сразу замолкла.
Новая литераторша не сидела за столом, на своем учительском месте, а ходила взад вперед, от одной стены к другой, напротив доски. Лунин смотрел то на ее грудь, то на коленки и вдруг почувствовал, что краснеет. Он уставился в парту, взял ручку и начал черкать в тетради. Вначале выходили какие-то бессмысленные спирали и треугольники, но потом он вдруг начал рисовать женскую фигуру, неумело, рисовальщик из него был примерно того же уровня, что и знаток математики.
Но его это устраивало, главное было не смотреть, он боялся опять увидеть эти темные, почти черные серьезные глаза и рот, который казался ему таким влажным. Наталья Николаевна продолжала говорить, вот только Лунин так и не мог ухватить ту нить, что она ткала из букв и предложений. Голос ее завораживал, Лунин пытался нарисовать ее ноги, но у него получались какие-то тумбошвабры, он перевернул страницу и принялся снова.
И тут до него начал доходить смысл.
Она рассказывала, как ездила прошедшим летом в Пушкинские горы. Было это в самом начале августа, так получилось, что она оказалась случайно в пансионате на берегу Псковского озера. «Можно, я не буду говорить, почему и зачем?» Весь класс дружно выдохнул: «Да!» Лунин вдруг почувствовал странный укол в области сердца, явно ведь, что она была там не одна. Правая коленка начала получаться, он, прикусив от усердия язык, старался передать пленивший его изгиб, да еще делать это так, чтобы никто не заподозрил, чем он занимается. Ни Монстриха, она же Крыса, ни новая литераторша, что встала сейчас как раз возле окна напротив их ряда. Солнце падало на ее волосы, они светились, будто по черному рассыпали золотые нити.
— Кто из вас знает, почему они так называются?
Очкастая соседка не выдержала и высказалась:
— Там жил Пушкин!
Лунин представил пещеру в горе, в которой тот и жил.
Дома его достали Пушкиным, как и в прошлом году в школе. Чего они так все с ним носятся? Ну, жил себе и жил, писал какие-то стишки, а потом его убили. Это самое интересное: не убили бы, так его бы и не помнили. И не пришлось бы учить наизусть все эти глупости.
— Мы ехали долго, — продолжила Наталья Николаевна, будто не слыша высказывания Крысы, — на маленьком автобусе. Был очень теплый день, знаете, мне всегда хотелось побывать в тех местах, чтобы понять одно: что такое честь. Ведь в каждом из нас есть нечто, что отличает от других людей, вы еще об этом не задумываетесь, да и живем мы в другую эпоху, кто скажет, в какую?
Откуда-то сзади прозвучало слово «перестройка», учительница поморщилась, смахнула его на пол и продолжила свой рассказ, будто опять не расслышала ответа.
— Через два часа мы приехали. Это было Святогорье, там монастырь, в котором он и похоронен. Но мы не пошли сразу к его могиле, нас повезли дальше, в Михайловское — имение, где он жил. Знаете, там очень маленький домик, и кровать у него была очень маленькая, такие вот детали позволяют многое увидеть в ином свете.
Лунин наконец-то поднял голову от тетрадки и посмотрел на учительницу. Глаза у нее сверкали. Если бы он знал тогда больше слов, то подумал бы, что в них видна одержимость.
Нить опять пропала. Августовский ветер начал срывать листья. Они кружились и падали на тропинку, шедшую из пункта А в пункт Б. Зимой здесь все утопало в снегу, стылые звезды мерцали на холодном и черном небе, светилось окошко, в лесу выли волки.
Сани катились по заметенной дороге, звон бубенцов, изо рта ямщика валит пар. Лунину все равно, о чем говорит учительница, внезапно возникшая картина настолько захватила его, что он не может отвести глаз.
Начинается метель, сейчас их занесет снегом, им не доехать до усадьбы, где можно отогреться. Она сидит рядом, укутанная в шубу, руки в муфте, на голове шаль да еще шапка, такого никогда не было и быть не могло. Но Лунин смотрит и видит, как на обочине вдруг появляются темные тени, их много, летящие, будто по воздуху, отталкивающиеся от сугробов всеми четырьмя лапами. У него за пазухой должен быть пистолет. Он видел такие на картинках. С длинным стволом и выгнутой ручкой, двуствольный, два выстрела, в первого зверя и во второго, остальные разбегутся от страха, может, это она и подразумевала, когда сказала слово «честь»?
— Лунин, ты не слушаешь!
Он не успевает закрыть тетрадку, она уже склонилась над партой и смотрит на страницу, всю изрисованную ее ножками. Опять краснеет, соседка пытается заглянуть в тетрадку тоже, но он отталкивает ее локтем, видимо, больно, та взвизгивает.
Наталья Николаевна улыбается, одержимость в глазах сменяется доброй усмешкой. Лунин чувствует запах ее духов, легкий, невесомый, как тот самый вихрь из августовских листьев.
— Ты лучше слушай! — говорит она. То ли ему показалось, то ли на самом деле ее голос стал нежным. Он даже не заметил, как быстро она заменила «вы» на «ты»,
Когда много позже он пытался вспомнить тот день и тот урок, то ловил себя на мысли, что запомнил лишь разрозненные картинки, а что она говорила, осталось там, в том давно ставшем прошлым времени.
Разве что фраза про честь. Про то, что это главное в жизни. Честь, гордость, уважение к самому себе. Он уважал самого себя, поэтому его и привезли стылым февральским днем в Святогорский монастырь. Хотя для Лунина это так и остались одни лишь слова.
Литературу она вела у них всего лишь год, потом внезапно для всех уехала из страны. Кто говорил в Америку, кто в Новую Зеландию, вроде бы вышла замуж и уехала.
И весь тот год Лунин смотрел на нее как на божество, на ангела, сошедшего с небес. И каждый урок, вместо того чтобы записывать за ней ту или иную тему, он продолжал рисовать ее ноги. Изображать остальное он не рисковал. Ему казалось, что если он попытается нарисовать ее грудь, то этим оскорбит ее. А уж про шею и лицо и говорить нечего — у него бы это просто не получилось.
Когда она попрощалась с ними, то он, вернувшись домой, вдруг заплакал. Хотя это было совсем уж стыдно: ему только-только исполнилось четырнадцать, а плакать в этом возрасте недопустимо.
Но он ревел, уткнувшись ночью в подушку, а утром, проснувшись и сообразив, что в школу не надо, что уже каникулы, встал и пошел на кухню, где бабушка что-то стряпала.
Потом они позавтракали, дождались деда с работы и поехали в сад.
Лунин решил, что лучше всего будет не вспоминать о ней, ну уехала и уехала, пусть там осваивает новые пространства. Лето шло по накатанным рельсам, все приятели уже собрались, каждый день они ходили то на дальнюю поляну играть в футбол, то ловить гольянов на искусственный водоем, выкопанный в самом конце сада. Берега его давно поросли ивами, вода была мутно-желтоватой, но рыба водилась, как и ондатры, заплывающие с ближнего болота.
В один из дней бабушка с дедушкой остались ночевать в городе: деду надо было пораньше на работу, а бабушке в больницу. Лунин, пожевав бутербродов да напившись чая, сел на крыльцо и начал смотреть, как зажигаются звезды. Пахло цветами, названий которых он не знал. Но что-то в этом запахе было от тех духов, которыми пользовалась исчезнувшая из его жизни литераторша, что сейчас была уже на другом краю света, вот только он не знал, на каком.
На свет летели бабочки, они бились о стекла веранды и падали. Лунин решил пойти спать, лег на бабушкину кровать, но уснуть все не мог. Если бы сейчас он был в городе, то мог бы посмотреть телевизор, но на даче его не было, а включать радио не хотелось.
Он встал, зажег свет и начал смотреть, что есть почитать из книжек, привезенных из города невесть когда и стоящих на старой этажерке, покрашенной дедом зачем-то половой краской рыжеватого оттенка.
Тут были журналы, в основном про садоводство. Еще лежала пачка старых газет, а из книг, исключая всякую белиберду, печатавшуюся в «Роман-газете», которую так любила читать бабушка, были лишь «Повести Белкина» да небольшой альбом «Пушкиногорье».
У Лунина защемило сердце. Ощущение было странное и до этой ночи им еще не испытанное. Будто кто-то взял тоненькую иголочку и начал сначала его щекотать, а потом вдруг с силой воткнул, да так, что он почувствовал резкую, до темноты в глазах, боль.
Он взял альбом и вышел на веранду. Тут было свежо, стоило зажечь свет, как за окнами снова начали свой лет бабочки. Лунин ничего не понимал в них, но они ему нравились — и маленькие, со светлыми, почти прозрачными крылышками, и большие, с толстыми тельцами, хищными головами и крыльями, покрытыми странным узором, где большие пятна соседствовали с таинственной паутиной линий, будто нарисованной одним движением кисти.
Иголочка исчезла. Почему-то ему вдруг подумалось, что если она появилась сегодня, то так будет и впредь, пока когда-нибудь в отдаленном будущем она не войдет в сердце так глубоко, что ее уже нельзя будет вынуть. И тогда он умрет, как умирают все на этой земле, и какая разница, прожил ли ты отведенный тебе срок с честью или без, если тебя все равно не станет.
Ему стало неуютно, но вместо того чтобы идти обратно в комнату, он вышел из домика и сел на крыльцо. Бабочки летали так близко, что чуть не касались его головы, одна вдруг села зачем-то ему на плечо, но потом передумала и полетела в ночь.
Лунин начал листать альбом. Михайловское, Тригорское… Можно было почитать подписи, но он тупо пялился на глянцевые страницы с сильно ретушированными фотографиями и видел, как красивая женщина идет по аллее, усаженной старыми ветвистыми деревьями. И ему казалось, что в ее глазах все та же одержимость, что он заметил в их первую встречу, когда она рассказывала о тех самых местах, которые вдруг сейчас каким-то таинственным образом ожили для него опять, хотя он никогда там не бывал. Да и не будет, чтобы не томить свои душу и сердце.
Он решил забыть, навсегда. И потом, она ведь старше его на тринадцать лет и живет сейчас неизвестно где, зачем ему помнить?
Да так бы и не вспомнил, если бы не дневник смотрителя Вырина, странным образом вернувший его в прошлое.
Лунин отложил толстую тетрадь в черной клеенчатой обложке в сторону и пошел искать упомянутый в ней погреб.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 24 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |