Лунину хотелось услышать голоса. Настоящие, живые, ласковые, трепетные, нежные, грубые, отрывистые, лающие, шелковые, наждачные, пластмассовые, стеклянные, серебряные, сотканные из бисуса, сваренные из стали, соловьиные, вороньи, трубные, шелестящие, но главное, лишь бы настоящие, живые, человеческие.
Он вдруг подумал, что начал терять счет дням. Сколько уже на острове — неделю, две? Или всего несколько суток, да и те — лишь очередной морок, наваждение, галлюцинации, вызванные постоянным, сосущим чувством голода да тем напряжением, что пришлось пережить за это время.
Остров и маяк стали казаться ему чем-то несуществующим, может, все дело было в китах, поверить во встречу с которыми он так до конца и не мог. И с каждой минутой происходящее становилось все больше похоже на какое-то случайное действие, незапланированную флуктуацию, хотя разве может быть иная в мире, подверженном хаосу?
Две маленьких сереньких птички с желтыми грудками сели на ветку куста, росшего рядом, и нагло уставились на Лунина. Не смерть нашла на солонце.Это был голос отца, когда они разговаривали в последний раз? Отец болел, но подошел к телефону и взял трубку. «Ты с охоты?» — «Я из больницы, сердце!» Лунину стало стыдно, и так из родственников остался один, а ничего он о нем не знает, звонит иногда лишь, и все.
Разговор получался нелепым, впрочем, как и всегда. Первое время с того осеннего дня, как они встретились, что-то вроде бы стало налаживаться в их отношениях, но было это недолго. И Екатерина Львовна, по понятным причинам не терпевшая Александра Сергеевича, и семья Лунина-старшего, состоявшая из жены и целого выводка дочерей, не особо желали их сближения. Последние, впрочем, предпочитали считать, что Павел всего лишь дальний родственник, кто-то типа племянника, лучше двоюродного, а не наследник его плоти и крови по мужской линии. Отчасти это странным образом сыграло, когда Лунин поступал в университет. Именно попытки разобраться в семейных дебрях, в хитрых переплетениях взаимоотношений, что в семье отца, что в его собственной, и привели его на исторический факультет, хотя он очень быстро остыл к копанию во всех этих скрещениях судеб. Родственников своих по отцу он видел всего пару раз, когда его зачем-то пригласили в гости. Сводные сестры глазели на Лунина, будто он был каким-то чудищем, монстром из дешевых ужастиков. С серой, нездоровой кожей, то ли жабрами, то ли непонятного предназначения разрезами пониже подбородка, глазами, от которых исходило ощущение неприкрытой угрозы, если не тех страха и отчаяния, что согласуются с Апокалипсисом. Ну и зубы, вампирские клыки, готовые оставить аккуратные маленькие отметины на их белых холеных шейках. Лунин смотрел на перепуганных сестричек, и ему хотелось то ли зарычать, то ли вскочить на стол и потоптаться на скатерти, уставленный фарфоровыми тарелками и блюдами, желтенькими, в синих цветочках.
Первый визит прошел еще спокойно, а после второго отец позвонил сам, чего обычно никогда не делал, и каким-то срывающимся голосом попросил прощения, а также сообщил, что больше они видеться не будут, по крайней мере, на его территории, можно в городе, можно все так же вместе ездить в лес.
— Ты хочешь? — спросил отец.
Лунин ничего не ответил, а положил трубку.
Потом, перегорев, он вновь начал общаться с Александром Сергеевичем, но уже введя это в ритм всей своей жизни, не ожидая от их встреч ничего особенного, но и не отказывая себе несколько раз в год во встрече с человеком, поспособствовавшем его появлению на свет.
— Ты где сейчас? — зачем-то спрашивает отец.
Лунину хотелось рассмеяться. Если бы он ответил правду, то отец бросил бы трубку. Да, папа, я на острове, тут еще есть маяк, знаешь, такой, какие рисуют на картинках. Не смерть нашла на солонце. Я не знаю, почему мне приходит в голову эта фраза. Что такое солонец? Это место, где на поверхность почвы выходят пласты грунта или вытекают источники, богатые солями натрия, отвечает ему отец. Тут нет таких, говорит Лунин, тут есть скалы, есть кустарники и деревья, а вокруг много-много воды, и она очень соленая, это все море, океан, знаешь, я сегодня видел китов! Они прекрасны, я не думал, что они еще есть на свете.
— Мне надо отдыхать, — говорит отец, — врачи велели много не разговаривать!
— Хорошо! — отвечает Лунин. Серые птички с желтыми грудками срываются с ветки и кружат над его головой, внезапно превращаясь то ли в миниатюрных гарпий, то ли в хищных, зубастых бабочек. Лизе всегда казалось, что у больших бабочек есть зубы. Лучше бы позвонила Лиза, но о чем стали бы говорить? Та бы лишь тихохонько плакала, чуть ли не скулила: бросил, сбежал, уехал. Надо было позвонить ей, утешить, успокоить, наговорить ласковых слов, от которых она сразу начинала млеть и краснеть, да так, что видно даже на расстоянии.
— Помни про фамилию! — говорит отец напоследок и вешает трубку.
Лунин поморщился. Так происходит все последние годы, когда отец вдруг начал болеть и, видимо, думать о смерти. Помни о фамилии, а что о ней помнить? Тем более к тем Луниным отношения из них никто и никогда не имел. Разве что улица, где Павел прожил детство и юность, называлась улицей Декабристов, якобы по ней когда-то везли в Сибирь дворян-неудачников, решивших разом изменить все в стране, где перемены невозможны. Или возможны? Друг Марса, Вакха и Венеры, однофамилец и бретер, подполковник лейб-гвардии, принявший католичество и закончивший жизнь в Акатуйском руднике, ныне это Борзинский район Читинской области. Он пролетал над тем районом, когда летел на Дальний Восток, может, не прямо над ним, но все равно над теми местами. Смотришь в окно самолета, а там все зелено от лесов да сине от рек и озер, и горы — временами дух захватывает и становится не по себе. Хотя что это по сравнению с океаном. Вот где нет горизонта! А если он научится зажигать фонарь маяка, то насколько километров уйдет луч света? Точнее, миль, сколько будет одна морская миля? Он не знает. Наглые птички поют предвечерние песни. Помни о фамилии, сказал отец. Не смерть нашла на солонце. Александр Сергеевич гордился тем, что он Лунин, а ему, Павлу, все равно. Да даже если бы они и имели дальнее отношение через сколько-то колен, ну и что с этого? Вечно хранить память о том, что некая Екатерина Сергеевна Уварова, родная сестра того разжалованного подполковника лейб-гвардии, дружила, как и ее братец-революционер, с портретом в кабинете литературы, списанном с холста Кипренского? Эти портреты Лунин ненавидел, они смотрели на него со стены, как титаны на пигмея, может, поэтому чаще всех остальных одноклассников ему доводилось вытирать с них пыль во время субботников — уборщицы никогда этого не делали: портреты висели высоко, и можно было упасть, взгромождаясь на подвинутую к стене парту.
А еще эта Екатерина Сергеевна славна и известна тем, что пыталась через Василия Андреевича Жуковского, портрет самый неудобный для смахивания пыли, почти в левом углу класса, добиться произнесения поминальной речи над убиенным Пушкиным, интересно, похож портрет на оригинал или же нет?
Птички оставляют Лунина в покое, перелетев чуть ниже по склону и садясь на ветви, покрытые красными ягодами, — пора вечерней птичьей трапезы перед сном.
Бабушка рассказывала, что когда-то в самом конце улицы Декабристов стояли два столба, точные копии тех верстовых, что служили началом Сибирского тракта, хотя не исключено, что однофамилец добирался до места ссылки иным путем. Но даже если и так, то прошлое давно не имеет значения. Его просто нет, чему бы ни учили Лунина на историческом факультете. Наверное, поэтому он и стал фотографом, ведь реальность-то существует на самом деле, и фотографии — не портреты.
В последний раз на той самой улице Лунин был пару лет назад, они с Лизой давно жили в другом районе, который не имел никакого отношения к его, Павла, прошлому и к той квартире на четвертом этаже дома, где прошло его детство.
Дома, расположенного в уютном дворике с гипсовым фонтаном и цветником в самом центре.
Многие улицы в городе уже были переименованы, что еще больше убеждало Лунина в том, что прошлого действительно не существует, а есть только настоящее, в котором он и вынужден жить, нравится оно ему или нет. Наверное, отцу было легче, ведь все эти знаки из прошлого, начиная с фамилии, что-то являли ему, делали жизнь не столь бессмысленной, как у многих других, но Павел никак не мог избавиться от осознания, что все это лишь мифы и фантомы, пусть и подкрепленные артефактами, из которых и состоит история.
Наверное, когда отец много лет назад провожал домой его мать, то шел по иной улице — той, которая в реальности не существовала. Да и было это в другом веке, том самом, где человек с портрета из кабинета литературы как-то раз, когда их однофамилец надолго уезжал, взял у него прядь волос, которую и хранил в своей заветной шкатулке. Улица Лунина была другой, вместо маленьких, деревянных домишек по обеим ее сторонам высились кирпичные пятиэтажки, среди которых тут и там возвышались то ли скалами, то ли пиками здания новой постройки — холодные, облицованные стеклом, устремленные скорее в безликое будущее, чем имеющие отношение к несуществующему прошлому.
Впрочем, сейчас и они были лишь иллюзией. Каждый прожитый день переводит стрелки часов, и чем дольше ты живешь, тем больше понимаешь, что основная часть твоих воспоминаний относится к миру, который уже безвозвратно утрачен, потому и есть смысл не думать об этом, а просто продолжать свое существование.
Лунин опять вспомнил уплывающих китов. В них была вечность. Впервые он столкнулся с чем-то, что нарушило стройный ряд его представлений о жизни и заронило сомнения в том, что прошлого нет. Остров, да и маяк, были странными катализаторами, заставившими проявиться в Павле каким-то иным чувствам и представлениям.
Он вдруг подумал, что даже в существовании морской девы не видит больше ничего невозможного. Да, он напугался тогда, в шторм, но это могло случиться с любым. Но еще раз услышать этот волшебный поющий голос, пусть и ведущий к гибели, посмотреть в ее лицо, особенно если оно таково, как описано Выриным в дневнике, может, именно ради этого он и очутился здесь, кто знает.
Он начал жалеть, что так бестолково поговорил с отцом, пусть даже разговор этот был всего лишь плодом его фантазии. Птички-чирички угомонились и исчезли в самой гуще зарослей. На ужин у него все та же опостылевшая рыба. Если бы Лунин смог найти упомянутое Выриным на страницах его дневника ружье, то мог бы вспомнить уроки, некогда преподанные отцом, и добыть себе мяса. Тут должны быть птички и побольше, а может, есть и олени, хотя это вряд ли, он давно бы уже увидел следы, равно как и от других парнокопытных, кто там еще, кабаны?
А ружье должно быть, что-то подсказывало Лунину, что Вырин отправился с острова на материк без него. Если, конечно, он не свалился в одну из расщелин, где и лежит до сих пор, мертвый, с пустыми глазницами — постарались вороны да прочие хищные птицы, должны ведь они здесь быть.
Или его смыло волной, океан часто пожирает смотрителей маяка, забирает их себе в жертву. За прошедшие дни и ночи Лунин уже понял, что океан не просто живое существо, что это он истинный хозяин всего — и бог, и дьявол одновременно. Может, потому в голову ему и начали приходить все эти мысли, связанные с фамилией, не в отце тут дело, должно быть что-то еще, за что надо ухватиться, чтобы не утонуть. Для Александра Сергеевича этим было прошлое, то ли существующие, то ли придуманные предки, а вот что это может быть для него?
Лунин аккуратно собрал рыбьи кости и сложил кучкой возле фундамента маяка. Придут звери и поужинают. Или прилетят птицы, ночные совы, ведь кто-то гукает громко ночами, когда завывает ветер и облака накрывают луну, как сачком. А потом что-то заставило его встать и пойти на второй этаж. Вот тот самый чемодан, где он нашел дневники Вырина, там еще книги, надо будет покопаться в них. Пол из широких оструганных, но некрашеных досок. Может, что ему повезет и под одной из них и будет лежать то, что он ищет. Только вот под какой? Не смерть нашла на солонце. Отец ведь рассказывал, как еще в молодости именно на солонцах охотился на оленей, почему именно сейчас он об этом вспомнил, мог бы не задавать дурацкий вопрос по телефону, что это такое.
Пятая по счету доска странно прогибалась, будто была плохо укреплена. Лунин сбегал вниз и взял топор. Вогнал лезвие в щель, дернул древко на себя. Доска чпокнула и поддалась. Павел вынул ее и увидел, что там схрон, в котором лежит длинный предмет, завернутый в холстину, а рядом увесистый мешочек, тоже из холста.
Теперь у него было ружье и патроны, но сегодня он уже не будет выискивать по зарослям дичь. Он достал двустволку и примерил к плечу. Обычная безкурковка с параллельными стволами. «Все же ты мой сын!» — услышал он за спиной голос отца. Лунин подумал, что все это очередной морок и на самом деле он слышит лишь ветер, опять дующий с океана. А потом вдруг он вновь очутился в собственном классе, вновь пришла пора вытирать пыль с портретов, он намотал тряпку на ствол и потянулся к тому, что был дешевой копией с работы Кипренского. Большой палец непроизвольно лег на спусковой курок. Поосторожнее с оружием, сказал отец, левый глаз на портрете вдруг подмигнул, и в этот самый момент с берега опять раздалась гибельная, страстная, отчаянная песня.
Утраченный мир был готов отомстить. Лунин хорошо чувствовал это, но не мог понять, что следует предпринять, чтобы остаться в живых. Он все еще не мог поверить, что прошлого не существует, а без этого его судьба была предопределена.
Наверное, имело смысл еще покопаться в чемодане Вырина, хотя все это было читано им давным-давно. Только вот сегодня он вдруг осознал, что было нечто, так и не понятое им, как до недавнего времени он не понимал, что у океана тоже есть душа.
Морская дева все продолжала свою вечернюю песню. Лунин, машинально отметив, что сегодня голос ее был еще более печален, чем обычно, взял ружье, патроны, прихватил стопку книг из чемодана и пошел вниз — пришла пора разжигать очаг.
Но вначале он вышел на улицу, вдохнул настоянного на соли и йоде воздуха, а потом вдруг сел на ступеньки, сложив рядом всю поклажу. Открыл книгу на первой попавшейся странице и прочитал эпиграф: «Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел)».
Ветер гнал обычные для вечера облака, а вместе с ними к маяку стремились и тени утраченного мира, уже успевшие забыть, что когда-то они были людьми и умели говорить.
В зарослях утробно ухнула сова, затем послышался странный шорох. Лунин отложил книгу, зарядил ружье и положил рядом.
Внезапно из самого центра неба, пробивая пелену туч, прямо на него полетела, оставляя размытый и мерцающий след, звезда.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 80 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |