Читайте также:
|
У нее были шершавые, исцарапанные коленки, Лунин не мог отвести от них глаз.
Загорать устроились на раскаленном от палящего солнца козырьке крыши, что нависал над крыльцом как язык неведомого зверя — то ли железного дракона, то ли еще какого чудища. Бабушка дала подстилку, чтобы жар не подпалил их, как происходило это каждый вечер с мотыльками, прилетающими на свет.
Соседской девочке было двенадцать, Лунину недавно исполнилось девять. Шел 1982 год, еще был жив Брежнев, хотя Павел знал о нем лишь одно: это такой старый и плохо говорящий дядька, которого показывают по телевизору.
Телевизор у них был цветной. Здоровущий ящик, временами начинавший показывать все то синим, то красным, избегая желтых и зеленых тонов и вспоминая о них лишь тогда, когда изображение само по себе становилось нормальным.
Лунин не обращал на это внимания — синие головы нравились ему не меньше красных, а потом, всегда можно было закрыть глаза и просто слушать орущие из динамиков голоса. Мужские, женские, детские — какая разница, ведь это все было ненастоящим, точно так же, как ненастоящим сейчас казался ему этот остров с безбрежным океаном вокруг, который опять начал странно, прерывисто дышать, будто готовясь вздыбиться и погнать прямо на него огромные темно-синие, почти черные, волны.
Если прошлое существует, то им было то самое июньскоеутро восемьдесят второго, когда они с соседкой залезли на козырек крыши, радуясь, что наконец-то пришла жара. Еще несколько дней назад было холодно. С утра подмораживало так сильно, что побило весь вишневый цвет, и бабушка печалилась, что в этом году на вишню может быть неурожай.
Пронзительно вскрикнула чайка. Лунин уже привык к тому, что их голоса постоянно сопровождают накатывающийся на берег прибой, превращаясь в своеобразный хор из множества высоких и пронзительных звуков. Вначале они кажутся хаотичными и бестолковыми, потом сплетаются в плотный ковер, накрывающий клекотом и гомоном волны. Но в одиноком крике таилась угроза. А может, это было предупреждение о том, что все худшее еще впереди, и там, за много-много сотен миль от берега, как раз сейчас начинает происходить нечто, что вскоре обернется то ли катастрофическим ненастьем, то ли чем похуже, и этот пронзительный вскрик лишь отголосок того, что происходит в бездне.
Он попытался вспомнить, как звали ту девочку. Вроде бы Маша. Странно, но ведь она на столько лет исчезла из его памяти и возникла снова лишь здесь и сейчас. Чайка крикнула еще раз, а потом замолкла, только шум океана доносился до Павла со стороны берега.
Кто-то считает, что чайки — символ свободы и созидания, а кто-то — вестники смерти.
Бабушка посмотрела из-за вишневых кустов, покрытых маленькими, зелеными листочками. Она любила добавлять их в чай. Пару вишневых листочков, веточку мелиссы, листок мяты да еще маленький лист смородины, сорванный с самой макушки. На острове тоже должна быть вишня, надо лишь поискать. Дикие кусты ее могли быть на южной стороне, ближе к берегу, в одном из распадков, куда Лунин так до сих пор и не добрался.
Машка покраснела и хихикнула. Разница в три года позволяла ей смотреть на Павлика как на существо низшего порядка, а он, с еще лишь просыпающимся либидо, порою не мог понять, что происходит с ним, когда они оказываются рядом.
И несмотря на то, что была она выше его на голову и вечно задирала веснушчатый, немного облупленный и не отличающийся античными пропорциями нос, Лунин ждал этих поездок на дачу как чего-то чудесного и одновременно постыдного. Как сейчас, когда чайка угомонилась и исчезла, он весь был в предвкушении внезапного появления того создания, которое то ли привиделось ему после недавнего шторма, то ли просто запало в память после чтения выринского дневника.
— Чего пялишься? — спросила она и вдруг показала язык.
А потом вновь уткнулась в книжку, которую читала, прилежно шурша страницами. Лунину ничего не оставалось, как начать считать пробегающие по небу белые облачка да пытаться представить, на что, а скорее, на кого похоже то или иное.
Этой игре его научил дед. Она была лучше, чем телевизор, а иногда и чем кино. Вначале, правда, было сложно, Павел никак не мог совместить те картинки, что жили у него в голове, с тем, что можно было увидеть на небе.
— Нарисуй медведя! — говорил дед.
Лунин плотно зажмуривал глаза, дожидаясь, пока в темноте сначала не проступит необыкновенно яркий свет, а потом пытался увидеть того самого мишку, который неторопливо брел по мостику, проложенному из одного края мозга в другой. Затем надо было глаза открыть и посмотреть в небо, и тогда одно из облачков обязательно совпадало очертаниями с большим косолапым зверем.
Но увидеть медведя было еще не самым трудным. Дед постоянно усложнял задачи, пока Павел, наконец, не научился видеть целые картины из множества фигур, будто небо было холстом, на котором он рисовал, или ожившим экраном. Скорее, второе, только вот кино на нем всегда было именно тем, которое он хотел увидеть в этот момент. Порою разрозненные фрагменты складывались в целые истории, что были прочитаны им и оставили след в памяти, а иногда это было отражением его мечтаний. Как сейчас, когда он пытался разглядеть среди белых неподвижно висящих облаков настоящую Машку, а не ту, которая, перевернувшись на живот и подставив худую спину с угловатыми ключицами лучам солнца, продолжала читать, зачем-то делая это вслух, шевеля бледно-розовыми пересохшими губами, отчего она постоянно облизывала их языком.
Он попытался понять, чем одна Машка должна отличаться от другой, но опять вскрикнула чайка, прибой усилился, Лунину еще не удавалось слышать, чтобы океан так разговорился, все же море тут, вокруг острова, или океан?
Наверное, то, что до острова, — море, а после — океан. Одно ведь всегда часть другого. Облака вдруг тронулись со своих мест, Павлик слушал Машкино пришептывание и думал, что скоро точно явится Левушка с верхнего конца сада, и тогда Машка быстро соскользнет вниз, на землю, хотя тот придет звать Лунина играть в футбол, или идти на водоем гонять ондатр, или ловить карасей да гольянов. Но был он старше Павла, ему уже тоже исполнилось двенадцать, а потому Машка считала, что он более достоин ее общества, чем этот пацан, который лежит сейчас рядом на пышущем жаром железном козырьке крыши и пялится то в небо, то на ее коленки, отчего она беспрестанно краснеет. Хорошо, что солнце и так красит щеки первым загаром.
Лунин попытался выловить из хаоса звуков те, которые, очищенные от странных криков одинокой чайки и разгулявшегося прибоя, сложились бы в негромкий Машкин голосок, бубнящий ему прямо в ухо строки из книжки, которую она притащила с собой, хотя по программе читать ее надо было еще через год, в восьмом классе.
Он перестал искать глазами на небе ту Машку, которой там не было, жара размаривала, хотелось смежить глаза. Было душно и влажно, видимо, на подходе гроза, может, не сегодня, но завтра точно.
Соседская девчонка вдруг начала читать громче, Павлик отчетливо слышал каждое слово.
«Мы пошли к нему навстречу. Он приблизился, держа фуражку, наполненную черешнями…Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства... Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня».
Мало что было понятно, но про пистолет ему понравилось. У водоемовского Левушки был пистолет из дерева, который сделал тому старший брат. Иногда Павлик просил его поиграть, жаль только, что стрелял он лишь гнутыми гвоздиками и проволочками, да и то если не рвалась резинка, которую надо было натянуть и закрепить за спусковую скобу.
Маленький Лунин опять открыл глаза и начал искать на небе человека с фуражкой. Тот, второй, что был с пистолетом, нашелся быстро. Вон он, в правом от солнца углу, стоит и целится прямо в Павлика. Ему стало страшно. Интересно, а как сейчас тому, который с фуражкой, полной черешни? В их краях черешня не растет, ее привозят с юга и продают на рынке. Дед вчера купил немного. Большие спелые ягоды лежат мытые на тарелке, надо лишь спуститься вниз, бабушка кричит им что-то с участка, как раз зовет перекусить.
Над маяком сгущаются черные тучи. Видимо, опять будет дождь, да и волна поднимется на море, как всегда, когда меняется погода. Чайка замолкла окончательно, стало промозгло, Лунину захотелось тепла. Сколько он выдержит здесь еще — месяц, два? Или неделю? Хоть вплавь до берега, но в двадцатиградусной воде ему долго не продержаться, хотя и двадцати сейчас нет, где-нибудь шестнадцать-семнадцать, не больше.
— Черешня потом! — сказала бабушка. И добавила: — Всем мыть руки!
Умывальник висел у крыльца, Машка помыла руки первой, на правах гостьи, потом потер мылом и сполоснул ладошки Павлик. Есть они сели на веранде, они с соседкой протиснулись ближе к окну, Машка невзначай коснулась его ногой, маленького Лунина будто обожгло, и он от смущения захотел спрятаться куда угодно, хотя бы затеряться в том самом небе, где человек с фуражкой в руке уже перестал есть черешню и сейчас вдруг поднял пистолет и выстрелил, не целясь, просто нажал на курок и послал пулю в неведомое.
— Что ты читаешь? — спросила бабушка у Маши, вытерев руки о цветастое полотенце и тоже садясь за стол.
Машка начала что-то мычать, пытаясь быстро прожевать и ответить.
— Ешь, — строго сказала Лунинская бабушка, — сама посмотрю!
Книжка лежала тут же, на столе, вместо закладки в ней была травинка, сорванная соседкой еще до того, как она заявилась к ним на участок и попросилась позагорать, потому как у нее все уехали в город и ей было скучно.
— Очки, — обратилась непонятно к кому Екатерина Львовна, — где мои очки!
Футляр с очками нашелся на подоконнике, между горшками с рассадой, которую еще только предстояло высадить в землю, когда угроза заморозков окончательно минует и зеленые стебелечки будут в безопасности.
— Пушкин, — громко прочитала бабушка. — «Повести Белкина», «Выстрел»!
Машка кивнула головой, Павлик подумал, что уже пора приниматься за черешню.
— Окрошка понравилась? — спросила бабушка и добавила: — Квас сама ставила, удался?
Ответа на вопрос она не требовала, ей вообще не нужны были ответы, она и сама все знала.
На веранду залетела большая бабочка и начала метаться по комнате, беспрестанно натыкаясь то на одно окно, то на другое, оставляя на белых занавесках следы от пыльцы. Потом она вдруг успокоилась и уселась, сложив крылышки, прямо над Машкиной головой, шевеля усиками, будто посылая своим собратьям сигнал sos.
Если бы на маяке была рация, то Лунин давно послал бы уже такой. Save our souls, спасите наши души. Точка, тире, точка. Затем пауза, снова точка, тире, точка. И так, пока палец не устанет, только вот никто и никогда не учил его посылать сигнал sos, да и рации здесь нет, интересно, как смотритель общался с берегом?
— А вы знаете, почему его убили? — спросила бабушка.
Павлик и Машка, перемазанные черешней, уставились на нее, плохо понимая, о ком она говорит.
— Это все было подстроено, — продолжила Екатерина Львовна, — царем, он не любил Пушкина, потому что тот стоял за свободу…
Много лет спустя, когда бабушки уже не было в живых, Лунин, при всей своей нелюбви к истории, усиленной учебой на историческом же факультете, осознал, как той было просто и ясно жить среди мифов, порожденных не столько временем, сколько идеологией. И часто ему становилось стыдно за те споры, что он позволял себе вести с ней, порою доходящие до того, что она указывала ему на дверь той самой квартиры, в которой он продолжал жить и после ее с дедом смерти.
Интересно, что сейчас делает Лиза? Скорее всего, сходит с ума, потому что о нем ничего не слышно. Может, стоит найти бутылку, написать записку, запечатать и бросить в воду? Только он даже координат не знает — ни долготы, ни широты, хотя если написать, что он на острове, где старый заброшенный маяк, то это уже прямое указание для сведущих людей, только вот где гарантия, что послание попадет именно им в руки.
Но он так и сделает, завтра же. В подвале были пустые бутылки, надо лишь подумать, чем запечатать. Только все это действительно завтра, а сейчас надо переждать очередную надвигающуюся ночь, свет луны действует на него странно, хочется выть, глядя на это черное небо, по которому несутся мрачные тучи, подгоняемые штормовым ветром.
Машка и Павлик плохо представляли, что такое свобода, по крайней мере, в бабушкином понимании. Но той было главное говорить, а потому, убирая со стола, она продолжала свой рассказ, о котором впоследствии Лунин вспоминал всегда, когда внезапно вдруг что-то или кто-то напоминал ему о том давнем дне. И он снова загорал с соседской девчонкой на козырьке крыши, пялился на ее шершавые, исцарапанные коленки, а потом искал на небе человека с фуражкой, наполненной черешней.
Бабушка им рассказала, что тот, второй, который и ранил смертельно Пушкина, был в железном панцире, царь сам велел надеть его под одежду.
— А зачем они стрелялись? — спросила Машка, смотря на последнюю ягоду, лежащую на дне эмалированной миски.
Павлик тоже не отводил от нее глаз, думая — уступить соседке или съесть самому.
— Это все было подстроено! — сказала бабушка. А потом, подумав, как бы подвела итог: — Они его не любили, потому что он любил народ!
Слово «народ» говорило им с Машкой не больше, чем слово «свобода». У двери показался водоемовский Левушка и позвал идти на поляну играть в футбол. Бабочка, видимо, накопив силы, взмахнула крыльями, оторвалась от занавески и, вначале тяжело, но потом все легче и легче, начала кружить над столом, пытаясь найти путь на волю.
— Я пойду с вами? — спросила у Левушки Машка.
Маленький Лунин подумал, что зря уступил ей последнюю ягоду, но потом решил, что и так съел достаточно.
На следующее лето Машка уже не приезжала в сад. Ее родители переехали в другой город, и она стала для Лунина таким же мифом, как для его бабушки история дуэли Пушкина с Дантесом.
Морская дева спала, как и чайки, и киты, и дельфины.
Лунин решил, что дочитает сейчас «Выстрел» и тоже пойдет спать.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 28 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |