Читайте также:
|
Понимание истории как социального взаимодействия людей проявлялось в разное время в специфических формах, обусловленных особенностями исторического бытия. Понятно, что попытки дать дефиницию социальной истории “на все времена” (термин используется с XIX века) обречены на провал. Но и ее временные модификации обнаруживают отсутствие среди специалистов консенсуса по этому вопросу и, как правило, оставляют желать лучшего[i]. Растущее разнообразие направлений и программ социальной истории сводит на нет все усилия тех немногих энтузиастов, которые еще ставят перед собой задачу четко очертить сферу ее компетенции: установка на демаркацию границ закономерно оборачивается констатацией плюрализма возможных перспектив[ii]. В этом смысле, говоря о социальной истории, исследовательские ориентиры и приоритеты которой неоднократно менялись, следует помнить о том, что мы, по существу, каждый раз подводим под это определение несомненно родственные, но качественно отличные друг от друга научные комплексы.
Учитывая исторический характер самого понятия социальной истории как отрасли исторической науки, ключевую роль в ее анализе приобретает выявление актуальных – на каждом этапе интеллектуальной эволюции – интерпретаций ее предмета, формулировки центральных проблем, особого угла их рассмотрения, методов анализа.
Становление и расцвет социальной истории как ведущей исторической дисциплины справедливо связывается с интенсивным процессом обновления методологического арсенала исторической науки, развернувшимся в послевоенные десятилетия. Главной и определяющей чертой развития историографии середины XX века было движение за аналитическую междисциплинарную историю, обогащенную теоретическими моделями и исследовательской техникой общественных наук, в противоположность традиционной истории, которая рассматривалась исключительно как область гуманитарного знания[iii].
Значительное воздействие на обновление подходов и концепций оказали научно-техническая революция, изменения в социально-политической обстановке и в общественном сознании, а также ускоренное развитие общественных наук, которое постоянно стимулировалось растущими потребностями общества и государства в научных основаниях для политических решений и привело к разработке конкретно-научных теорий и моделей, познавательных процедур, системы общих понятий, разнообразных технических приемов и методов верификации, то есть всего того, в чем историография испытывала тогда острый дефицит. Именно в русле этого широкого интеллектуального движения второй половины XX в. и родилась так называемая “новая социальная история”, которая выдвинула задачу интерпретации исторического прошлого в терминах социальности, описывающих внутреннее состояние общества, его отдельных групп и отношений между ними.
Конечно, “новая социальная история” возникла не на пустом месте, ей предшествовала длительная стадия кристаллизации так называемой старой, или “классической”, социальной истории и накопления принципиальных расхождений традиционного и сциентистского подходов, завершившегося разрывом с историографической традицией. В целом, “новая социальная история” совершила радикальный переворот в проблематике своей предшественницы, ограниченной изучением борьбы партий, общественных движений и организаций и занимавшей маргинальное положение в традиционной историографии, а вскоре вышла на ведущие позиции в структуре “новой исторической науки”.
Если попытаться кратко сформулировать важнейшие отличительные черты социальной истории как области современного исторического знания, то, пожалуй, прежде всего, следовало бы отметить ее удивительную подвижность и способность адаптироваться к радикальным изменениям в динамично развивающейся современной историографии. На разных этапах и крутых поворотах ее драматичной судьбы эта научная дисциплина неоднократно оказывалась перед необходимостью переопределения собственного предмета и обновления ставших привычными моделей исследования. Она справлялась с этой задачей, перестраиваясь и сбрасывая старую “кожу”. Своей изменчивостью и восприимчивостью, которые определяли внутреннюю логику развития этой дисциплины в течение нескольких десятилетий и позволили проявить все многообразие возможных форм истории “социального”, она обязана той предельной открытости другим областям знания – исторического, гуманитарного, социально-научного, – которая заложена в самой природе ее интегрального объекта познания и явственно обнаруживалась уже в ее “донаучном” прошлом[iv].
Эта имманентная открытость проявлялась в неизменной приверженности к междисциплинарному диалогу в самых разных его конфигурациях, опиравшемуся на неизменное стремление к созданию научной истории. Можно сказать, что историческая наука как таковая и возникла, в известном смысле, на междисциплинарной основе, поскольку она опиралась на достижения ряда специальных дисциплин, известных под названием вспомогательных.
Принцип междисциплинарности более высокого уровня (хотя и в весьма своеобразной интерпретации) был достаточно явственно различимым мотивом и в XIX в., в период формирования общественных наук, когда Э.Дюркгейм и его сторонники выступали за единые подходы в социальных науках и создание новых научных структур на базе сравнительной социологии. Он не переставал звучать и в многоголосии факторного анализа позитивистов. И, наконец, стал ведущим – но уже с противоположной направленностью – в полидисциплинарной научной стратегии “Анналов”, основатели которых М.Блок и Л.Февр видели именно в истории средостение всех общественных наук и ставили перед ней задачу их последовательной интеграции[v]. Символично выглядит и произведенное ими измененение названия журнала на “Анналы социальной истории”.
С 1960-х годов с изменением представления о характере отношений между историей и общественными науками начинается “золотой век” междисциплинарного взаимодействия, в котором преобладают установки на равноправное сотрудничество в формировании новой социально-исторической науки на базе интегрального междисциплинарного подхода к изучению общества. “После периода дифференциации и поиска автономии все дисциплины ощущают потребность в единстве. На место “академической клептомании”, которая состоит в том, что у других наук заимствуются их наблюдения, пришло требование “междисциплинарного подхода”, соединяющего все добродетели”[vi].
Новизна междисциплинарной ситуации 1960-1970-х годов состояла в том, что речь шла уже не только об использовании данных и методики других дисциплин, но и об интеграции на уровне объектов их научных интересов, и более того – о конструировании междисциплинарных объектов. Таким образом, “новая историческая наука”, в которой центральным предметом исследования стал “человек в обществе” – это уже междисциплинарная история в полном смысле слова, но ее познавательные приоритеты и, соответственно, основные “контрагенты” в сфере социальных наук, к которым историки обращались в поисках научной методологии, со временем менялись.
Как и в “новой историографии” в целом, в развитии “новой социальной истории” можно условно выделить последовательные этапы, на которых она испытывала воздействие различных общественных наук. 1960-е годы – ключевые для становления новой социальной истории – проходили под знаменем социологии, социальной антропологии, демографии и количественных методов. При этом интерес к изучению социальных отношений развивался первоначально именно в рамках историко-социологических исследований, а в понимании самой социальной истории превалировал идеал “тотальности”, ориентирующий на изучение исторического общества как целостности[vii].
Новое сближение истории и социологии после их долгого взаимного отчуждения начинается с конца 1950-х годов. В 1960-е – начале 1970-х годов представители эволюционной социологии еще пытались выйти за рамки исследования статического состояния общественных систем, охватив их динамику методом сравнительной типологии, без учета генетического развития системы. Но именно в эти годы беспрецедентного бума сравнительных исследований в области общественных наук в Западной Европе и США, их методика становится объектом пристального внимания как историков, так и социологов.
Возникает и все глубже осознается потребность в “исторически информированных социологических работах”, возрождается интерес к исторической и сравнительной социологии, а также к богатому наследию Макса Вебера, который успешно сочетал конкретно-исторический, сравнительно-типологический и идеально-типический методы рассмотрения общественных процессов (то есть, иными словами, исторический и социологический подходы) и рассматривал историю и социологию как два направления научного интереса, а не как две разные дисциплины[viii].
Для нового поколения историков научно-познавательный идеал того времени воплощался в социологии, а создание принципиально новой исторической науки, так или иначе, связывалось с ее “социализацией”. Будущая история мыслилась как социально-научная, социологическая, социально-структурная, наконец, как история общества, или социальной системы.
В 1960-е годы наряду с полемикой о “старых” и “новых путях” в истории, об избавлении от приоритета политической и событийной истории и преодолении методологического кризиса в традиционной историографии, развернулась широкая дискуссия об отношениях между историей и социологией[ix]. В этой и в последующих дискуссиях 1970-х годов были по существу сформулированы основные принципы социоистории. Именно потому представляется целесообразным рассмотреть каждую из сменяющих друг друга историографических ситуаций подробнее, что позволит показать позиции представителей разных направлений в их непосредственном противостоянии, которое наиболее ярко выявляет логику собственных аргументов сторон и их взаимных претензий. Попытаемся также взглянуть на эти дискуссии середины и последней трети XX века, как на нечто целое, сквозь призму полемических выступлений на страницах периодических изданий и специальных сборников и с трибун многочисленных научных форумов.
Прежде всего, в дискуссии об отношениях между историей и социологией выявилась специфическая расстановка сил в разных странах, обусловленная национальными особенностями развития обеих наук. Тенденция к сближению была по сути обоюдной, но в разных странах инициатива проявлялась с разных сторон: в одних случаях она принадлежала историкам, в других – смежникам. Если во Франции активной стороной в диалоге между историей и социологией были историки, то в США эта роль безраздельно принадлежала социологам, в то время как историки упорно сопротивлялись призывам к сближению двух наук. Та же ситуация сложилась и в Великобритании, где дискуссия приняла затяжной характер, она продолжалась и в 1970-е годы параллельно с развитием начавшегося ранее процесса историзации наук об обществе[x].
Толчком к оживленной полемике, которая продолжалась целое десятилетие, послужил выход в свет в 1968 г. сборника статей под редакцией Ричарда Хофстедтера и Сеймура Липсета “Социология и история: методы”. В предисловии к нему Р.Хофстедтер объявил о возникновении “нового мира аналитической истории со сложной концептуальной задачей и расширенной компетенцией”, а также отметил взаимообогащение истории и социологии за счет того, что историки заимствовали у социологов концептуальный аппарат и методы исследования и в свою очередь предоставляют последним помощь в преодолении вневременного подхода[xi]. В том же сборнике С.Липсет подчеркнул, что главной ошибкой социологии было игнорирование исторического развития общественных систем, и призвал к созданию “социологии развития”, то есть к соединению анализа социальных структур с анализом общественных изменений. Развертывая тезис о взаимообогащении, он сделал акцент на том, что историки могут проверить некоторые социологические генерализации по поводу изменений в общественных структурах[xii].
Иные оценки и подходы к проблеме были продемонстрированы при обсуждении материалов сборника на страницах журнала “ Past & Present ” в 1971 г. Американский историк Дэвид Ротман, рассматривая вопрос о соотношении истории и социологии, противопоставил формулировке С.Липсета призыв к повороту “от социологической истории к исторической социологии” и к повышению роли истории как науки. Задача историков, по убеждению Д.Ротмана, состоит в том, чтобы не только подтверждать социологические обобщения, но и самим их формулировать: история в рассматриваемом дуэте должна выступать как активная сторона[xiii].
С других позиций подошел к освещению тех же проблем известный британский социолог Филип Абрамс. Констатировав проникновение принципов социологического мышления в историю, Ф.Абрамс сделал упор на то, что социология и история не только не являются двумя отдельными науками, но вообще не могут быть разграничены[xiv]. Этот главный тезис Ф.Абрамса, который он заимствовал у Макса Вебера, безусловно, проистекал из понимания им теоретических обобщений в качестве неотъемлемой части (одновременно и как результата, и как предпосылки) исторического исследования.
Водоразделы между историей и социологией, по мнению Ф.Абрамса, не могут быть обозначены ни в предмете исследования, ни в методологии, остаются только приемы, и вполне реальна опасность подчинения теоретических проблем приемам исследования. Говоря об ограниченности количественных методов и многофакторного анализа, разделяющего интегрированные явления, он отметил, что их самостоятельная объясняющая роль вне теоретических построений иллюзорна. Главное для исторической науки, как ее понимал Абрамс, не приемы, а точка зрения, концепция, в конечном счете, теория, и “здесь уже не социология должна чему-то учить историков, а философия науки”[xv].
Поворот историографии к теории ограничился в тот момент обращением к позитивистской социологии, которая сама находилась в состоянии кризиса, а потому вполне логичной была позиция тех историков, которые призывали социологов к сотрудничеству без притязаний в области общей теории[xvi]. Поверхностный характер обращения историографии 1960-1970-х годов к другим общественным наукам в поисках новых концепций критиковал и Э.Хобсбоум, который в своей знаменитой статье “От социальной истории к истории общества” высказал серьезные опасения по поводу “превращения социальной истории в проекцию социологии” в то время как последняя “не имеет дела с долговременными преобразованиями” и ее теоретические конструкции строятся без учета исторических изменений”[xvii].
В целом, в ходе дискуссии обнаружилось, с одной стороны, стремление социологов к освоению исторического материала (“историзации социологии”), а с другой – поворот части “новой историографии” к теоретической истории, к социальной истории как истории общественных систем, к поискам общей модели, которая позволила бы связать отдельные исследования, сравнить и обобщить их, утвердить историю в положении общественной науки. Одновременно участниками обсуждения наряду с позитивными были подмечены основные негативные черты имевшего места процесса сближения истории и социологии: его односторонняя направленность и некритический характер. Таким образом, активное противостояние интенсивному развитию междисциплинарных связей истории со стороны многих представителей укорененных в традиции школ усугублялось заметными расхождениями в методологических позициях сторонников “новых путей”.
Главный итог продолжительной дискуссии был вполне ясен: влияние социологии на историю свелось лишь к заимствованию терминологии, приемов и методик, т.е. к обогащению исследовательской техники, в то время как обе науки – и социология, и историография – нуждались в коренном пересмотре своих теоретико-методологических основ. В результате, однако, стало неоспоримой реальностью определенное взаимопроникновение истории и социологии, что привело значительное число историков к отказу от традиционного эмпиризма и признанию необходимости социологизации истории. Постепенно тезис о взаимосвязи и взаимном притяжении исторической социологии и социальной истории стал общим местом в западной научной литературе, но вопрос о характере их связи, о платформе, на которой в действительности происходило их сближение и на которую должна была быть поставлена их кооперация, оставался дискуссионным.
Исследователи условно выделили два распространенных пути применения социологического инструментария для анализа общественных явлений прошлого. Первый заключался в переосмыслении исторического материала, собранного и описанного на языке исторической науки, в социологических понятиях и концепциях. Второй подход состоял в применении социологического инструментария при сборе эмпирического материала, его обработке и интерпретации, т.е. в собственно социологическом исследовании исторического объекта, в результате чего историография все более обрастала частными историями гибридного характера, аналогичными подразделениям конкретной социологии[xviii].
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 32 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |