|
Читайте также: |
Историографическая практика 70-80-х годов принесла и крупные успехи, и горькие разочарования. Разнохарактерность объектов и задач исторического исследования диктовала необходимость применения различных методов, наиболее адекватных и эффективных в каждом конкретном случае. Но обогащение исследовательского арсенала, предназначенного для анализа максимально широкого круга явлений, стимулировало дальнейшую специализацию внутри исторической науки и соответственно вело к ограничению предметного поля конкретных исследований той или иной стороной исторического процесса, создавая почву для переноса именно на нее центра тяжести в теоретическом осмыслении и объяснении истории[lxxxiv].
Если в конкретно-исторических исследованиях нередко автоматически срабатывал привычный механизм подмены целого частью и выпячивание одного из измерений прошлого за счет других, то в обобщающих работах синтез различных его аспектов оказывался по преимуществу всего лишь суммарным их изложением, что свидетельствовало о теоретической несостоятельности принятой модели генерализации.
Тотальный подход, опирающийся на системно-целостное видение исторического процесса, оставался желанным научным идеалом. Предполагалось, что тотальная история должна присутствовать не в самих конкретных исследованиях, а как бы “на горизонте”, как установка исторического мышления и как сверхзадача, как их совокупная генеральная программа. Поэтому многие сторонники комплексного многоаспектного подхода к изучению истории общества, как правило, ограничивались в своих конкретных работах соотнесением анализа социальной структуры и отношений, главным образом, с экономическими или демографическими процессами или сужали рамки тотальности до границ естественно сложившегося социального организма – локальной общности и включенных в нее микрогрупп с интенсивными контактами между входящими в них индивидами.
Речь шла, таким образом, об исследовании социальных общностей и групп в социологическом смысле, в отличие от социальных категорий, таких как класс, сословие, страта и т. п., которые выделяются по объективным критериям. Очевидной установкой было стремление понять человеческие связи и отношения в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне реальных групп и социальных общностей, позволяющем непосредственно зафиксировать воспроизводство и изменчивость индивидуальных и групповых ситуаций[lxxxv].
Историко-антропологический подход сформировался как метод осмысления социокультурных стереотипов, но историческая антропология стала нередко рассматриваться как особый подход, обеспечивающий полную реконструкцию всего здания истории. С позиций исторической антропологии, ориентирующейся на методологические установки культурной антропологии, перспектива осуществления полидисциплинарного синтеза виделась в предмете ее исследования – в культурно-исторически детерминированном человеке, взятом во всех его жизненных проявлениях.
Социальность этого исторического субъекта понималась как само собой разумеющееся свойство и следствие межличностного общения. В такой интерпретации задачи истории ограничивались изучением стереотипов человеческого поведения, а анализ макропроцессов выводился за рамки исторического исследования, вероятно, в область исторической социологии. Однако ясно, что, не ставя перед собой задачу изучения всех измерений социальной среды, которая задает условия человеческой деятельности и определяет всю организацию общественной жизни, историк практически отказывается от самостоятельного решения важнейших вопросов, связанных с пониманием исторического процесса.
В такой познавательной модели культурно-психологическая характеристика индивида или группы автоматически превращается в универсальный объяснительный принцип, а развенчание позитивистской социально-структурной истории, игнорировавшей субъективный фактор, приводит не к постижению целостной исторической реальности, а к замене ее столь же односторонней феноменологической социально-культурной историей, которая, декларируя включенность объективной реальности в реальность субъективную, ограничивается анализом последней. Ведь ментальность эпохи, выступая как одно из объективных условий формирования индивидуального или группового обыденного сознания, не исчерпывает тем не менее всех его предпосылок.
Объективные процессы, являющиеся потенциальными причинами деятельности людей столь же нуждаются в специальном исследовании, сколь и факты обыденного сознания, через которые они реализуются. Конечно, глубинные структуры и процессы, в той или иной мере обусловливая мотивы и действия людей, не могут их полностью детерминировать, они сами проявляются лишь в этих действиях и исторических событиях, хотя и не полностью, и не без некоторого искажения. Но ведь и процессы возникновения, изменения и разложения структур не вытекают напрямую из желаний и действий отдельных субъектов истории.
Вот почему ведущие представители “новой социальной истории” во многих странах, признавая сферу ментальности одним из наиболее удобных средств исторического синтеза, тем не менее, исходили из необходимости изучения разных аспектов социальной истории, не сводя ее к истории человеческой субъективности или истории поведения.
Если на рубеже 1970-х и 1980-х годов в дискуссиях историков основной акцент делался на противопоставление исторической антропологии и социологизированной истории, то к середине 80-х ситуация изменилась в пользу комбинации двух познавательных стратегий, или "двух призваний социальной истории"[lxxxvi]. Попытки решения проблемы нового синтеза путем прямых междисциплинарных заимствований в антропологической науке, как можно было бы предположить заранее, оказались несостоятельными[lxxxvii].
В это время уже не единицам, а многим исследователям стало очевидно, что для исторического объяснения недостаточно выяснить те представления и ценности, которыми люди руководствовались или могли руководствоваться в своей деятельности, но столь же необходимо выявить, чем определялось содержание и изменение этих представлений, ценностей и т.п., определить "источники разногласий и конфликтов", установить "механизмы трансформаций", "то есть внести историчность в изучение ментальности"[lxxxviii].
В сложившейся ситуации исследователи, склонные подчеркивать интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин, выдвинули на первый план разработку новых, более сложных теоретических моделей и адекватного концептуального аппарата, способного обеспечить практическое применение в конкретно-историческом исследовании комплексного метода социального анализа, опирающегося на последовательную комбинацию системно-структурного и социокультурного подходов.
Именно в это время известный американский историк и социолог Ч.Тилли, опираясь на проделанный им анализ ведущих тенденций в методологии конкретных социально-исторических исследований переходного периода от средневековья к новому времени, провозгласил главной задачей социальной истории реконструкцию человеческого опыта переживания крупных структурных изменений. Решение этой задачи виделось в реализации трехступенчатой программы: исследование крупных структурных изменений; описание жизни простых людей в ходе этих изменений и, наконец, нахождение связи между первым и вторым. Ключевым моментом этой связи выступает формирование вследствие структурных сдвигов противоположных социальных интересов. Результатом синтеза должна была стать “инкорпорация повседневной жизни в бурные воды исторического процесса”[lxxxix].
Аналогичные формулировки целостного видения процесса общественной динамики предлагались и раньше, и позже, другими социальными историками, которые видели свою главную задачу именно в том, чтобы уловить этот процесс, обнаруживая долговременные сдвиги в социальной организации, в общественных отношениях и в тех понятиях и ценностях, в которых эти социальные отношения воплощаются[xc].
В этих и подобных им интерпретациях речь, по существу, шла о социоистории, или социальной истории в широком смысле слова, предмет которой принципиально отличается и от истории общественных институтов, и от истории социальных групп, и от истории ментальностей. В социоистории все эти и другие подходы соединяются с целью осуществления ее главной – интегрирующей – функции. Социоистория держит в своем фокусе не только структуры или человеческое сознание и поведение, а способ взаимодействия тех и других в развивающейся общественной системе и в изменяющейся культурной среде, которая эту систему поддерживает и оправдывает.
В этом проекте социоистории ключевую роль играют синтетические категории “опыта” и “переживания” – индивидуального, коллективного, исторического, в которых концептуализируется внутренняя связь субъекта истории с объективными – как материальными, так и духовными – условиями его деятельности, с природными, социальными и культурными детерминантами его индивидуального и коллективного поведения[xci].
Несколько позднее категориальный аппарат синтеза был дополнен новыми концепциями власти и политической культуры, интерпретацией взаимодействия различных уровней культуры в терминах “культурного доминирования” и “присвоения культурных традиций”, теорией взаимоопосредования социальной практики и культурных представлений, идеей конструирования социальных и культурных идентичностей, моделью выбора в “пространстве свободы”, ограниченном наличными ресурсами социокультурной системы и неравенством в доступе к ним.
Интегративная тенденция проявлялась во всех субдисциплинах социальной истории, хотя и неравномерно. О новых явлениях в истории семьи, городской истории и в истории женщин уже говорилось достаточно подробно. Заметные сдвиги в этом направлении произошли и в области истории социальных движений и революций нового времени, где были сделаны некоторые успешные попытки синтеза социально-структурного и социально-антропологического анализа и представлены оригинальные социокультурные интерпретации самих социальных конфликтов и поведения в них народных низов. С учетом специфики местных обычаев и социальных микроструктур, различных моделей инкорпорации локальных общин в системные процессы экономических, социальных и культурных сдвигов были построены различные модели, объясняющие политическое поведение их обитателей в конфликтах регионального и национального масштаба.
Новые исследования социальных историков существенно расширили их “сферу влияния” за счет истории политической. В частности, народная культура раннего нового времени стала рассматриваться либо как независимая и оппозиционная элитарной политической культуре, либо как отличная от последней, но находящаяся с ней в постоянном диалоге, как одна из сторон формирования властных отношений и традиционной политической культуры в целом. При вмешательстве центральной власти в провинциальную жизнь локальные социальные противоречия немедленно фокусировались в сфере национальной политики. В кризисах и трансформациях политической системы отчетливо проявлялись пределы мирного сосуществования двух политических культур, противостояние которых выступало определяющим фактором политического процесса. В таком анализе "народ", принимавший участие в этих движениях, превращался из аполитичной и пассивной жертвы либо иррационально-агрессивной массы в сознательный субъект коллективных действий, которые становились неотъемлемой частью социально-политического процесса[xcii].
Итак, с середины 1980-х годов поиск новых объяснительных моделей расширяет круг интерпретаций исторического прошлого, базирующихся на представлении о внутренней целостности исторических явлений, о диалектическом характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человеческой активности. Если на определенном этапе развития “новой исторической науки” обнаруживалась тенденция абсолютизировать значение отдельных вариантов междисциплинарного анализа, то теперь главным императивом становится поиск объединяющего принципа в конструировании исторического целого, поиск такой стратегии исследования, которая соответствовала бы интегративному характеру самого исторического процесса.
Так складывается важная исследовательская установка, которую Е.Топольский назвал в свое время "директивой интегрального объяснения". Середина 1980-х годов стала пиком интенсивности теоретических и практических усилий историков, стремящихся к ее реализации, и закономерно была отмечена наиболее оптимистическими оценками перспектив нового исторического знания. Парадокс, однако, заключался в том, что фактически одновременно под вопросом оказался сам научный статус последнего.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 81 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |