Читайте также:
|
Развитие социальной истории в разных странах имело специфические черты, которые, с одной стороны, отражали особенности сложившегося соотношения сил различных традиций в национальных историографиях, а с другой – особенности влиявших на ее развитие внешних факторов. В британской историографии становление социальной истории как самостоятельной области исторического знания началось в 1920–1930-е годы и проходило параллельно с выделением специфического предмета экономической истории из “двуглавой” академической дисциплины – “экономической и социальной истории”, но еще очень долгое время большинство исследователей отводило социальной истории роль “младшей сестры”, подчиняя рассмотрение социально-исторических сюжетов собственно экономической проблематике.
“Социально-экономические” историки видели свою задачу в анализе социальных групп, критерием для определения которых служили их место в процессе разделения труда и роль в производственном процессе. С другой стороны, в это же время была сформулирована “тотальная” концепция социальной истории, включающая в ее исследовательское поле все аспекты общественной жизни и связи между ними[lx].
В 1940–1950-е годы понятие “социальная история” обычно употреблялось применительно к тем работам, которые освещали все разнообразие повседневной жизни и деятельности людей – условия труда и быта, особенности образа жизни, элементы материальной и духовной культуры. Наиболее яркое воплощение эта концепция социальной истории нашла в трудах выдающегося либерального историка Дж.М.Тревельяна[lxi]. В его представлении структура исторического знания складывалась из трех главных компонентов – экономической, социальной и политической истории, изучающих три пласта исторического прошлого, которые соотносились таким образом, что экономические условия лежали в основе социальной действительности, а последняя, в свою очередь, определяла политические события. “Без социальной истории, – писал Дж.Тревельян, – экономическая история бесплодна, а политическая история непонятна”[lxii].
В послевоенный период, в условиях господства традиционной консервативной историографии в области политической и административной истории и самоизоляции экономической истории позитивистского толка, марксистское направление английской историографии, сформировавшееся в 1940–1950-е годы, создавало так называемую новую социальную историю практически “на целине”, в то время как во Франции, например, эта историографическая ниша уже была занята школой “Анналов”.
Если во Франции между марксистами и немарксистами длительное время существовало “неписаное джентльменское соглашение”, по которому первые ограничивали себя преимущественно социально-экономической историей и историей классовой борьбы, отдавая вторым в безраздельное обладание проблемы истории ментальностей[lxiii], то в Англии именно историки-марксисты, не забывая о социально-экономической истории и истории классовой борьбы, явились пионерами и в исследовании массового сознания и поведения людей прошедших эпох.
Огромное влияние на формирование “новой социальной истории” в Англии оказали работы Э.Томпсона, Дж.Рюде, Э.Хобсбоума, Р.Хилтона, К.Хилла, и не только их конкретные исследования, но и теоретико-методологические статьи, а также критические обзоры и огромное число рецензий на работы социальных историков[lxiv]. Стоит вспомнить, что именно они привлекли к активному сотрудничеству в созданном в 1952 г. журнале “Past & Present”, наряду с либеральными историками, известных английских социологов и антропологов, которые внесли большой вклад в исследование коллективного опыта как центрального измерения социальной жизни[lxv]. Признанным отцом “новой социальной истории” в Англии считается Э.Томпсон, и само ее рождение обычно связывается с публикацией в 1963 г. его знаменитой книги “Становление английского рабочего класса”[lxvi].
Парадоксально, но в условиях острого кризиса традиционного либерального историзма именно британским марксистам пришлось в 1950-х – начале 1960-х годов в борьбе с экономическим детерминизмом и социологизмом школы Нэмира отстаивать значение идей в историческом процессе. Они, по утверждению А.Л.Мортона, успешно продвинулись “от общего утверждения, что люди являются созидательной силой истории, к точному и детальному представлению о том, кто были эти “люди” на каждом этапе и что они в действительности делали и думали...”[lxvii]
Лишь позднее, в середине 1960-х годов, стали появляться работы, написанные под влиянием социологии Макса Вебера и под непосредственным воздействием французской школы “Анналов”, которое вначале ограничивалось областью исторической демографии (работы Кембриджской группы по истории народонаселения и социальной структуры), а в 1970-е годы проявилось в так называемой истории народной культуры, представители которой, кстати, критиковали историков ментальностей за отсутствие внимания к социальной дифференциации последних, отдавая явное предпочтение многоуровневым концепциям “идеологий” и “идейных систем” Ж.Дюби, Р.Мандру, М.Вовеля[lxviii].
Из числа других факторов, придавших характерные черты социальной истории в Англии, следует назвать сильные, вековые традиции различных школ локальной истории и исторической географии, внесших немалый вклад в исследование динамики взаимодействия человека и его природно-социальной среды. В немалой степени в ней проявилась и активная позиция британской исторической социологии, и мощное влияние английской социальной антропологии, обладавшей богатейшим практическим опытом, и, наконец, соединение непреходящей популярности истории семьи, родной деревни, прихода, города у многочисленных энтузиастов-непрофессионалов с развернутым историками-социалистами широким движением за включение любительского краеведения в контекст большой “народной истории”, сделавшее “социальную историю снизу” важным элементом массового исторического сознания[lxix].
Заимствование проблематики и методов социальной антропологии сыграло особенно важную роль в развитии новой социальной истории в Великобритании. Смычка историографии и социальной антропологии произошла в значительной степени благодаря усилиям ведущих социальных антропологов, которые активно выступали в пользу взаимодействия двух дисциплин, а точнее – за оснащение “теоретически отсталой” историографии концепциями и методами, отработанными в полевых исследованиях различных этнических общностей на окраинах современного мира[lxx].
Комплексный анализ локально ограниченных сообществ традиционного типа, моделирование и типологизация внутригрупповых и межгрупповых социальных взаимосвязей и другие методы социальной антропологии использовались историками применительно к собственному объекту исследования – локальным общностям прошлого.
Теоретические трудности формировавшегося междисциплинарного подхода, которые были предопределены различиями в природе предметов истории и антропологии прекрасно осознавались ведущими социальными историками. “Иногда думают, что антропология может предложить готовые выводы не только об отдельных сообществах, но и об обществе в целом, поскольку базовые функции и структуры, обнаруженные антропологами, – какими бы сложными или скрытыми они ни были в современных обществах, – все еще продолжают лежать в основе современных форм. Но история – это дисциплина контекста и процесса: всякое значение есть значение в контексте, а структуры изменяются, в то время как старые формы могут выражать новые функции или старые функции могут находить выражение в новых формах... В истории нет никаких постоянных актов с неизменными характеристиками, которые могли бы быть изолированы от специфических социальных контекстов”[lxxi].
Именно благодаря плодотворному диалогу между антропологами и социальными историками, которые группировались вокруг журналов “Past & Present” и (позднее) “Social History”, сложилась британская социально-антропологическая история, вобравшая в себя лучшие интеллектуальные традиции национальных научных школ.
Основные направления изучения “народной культуры” были заложены работами К.Томаса, А.Макфарлейна, П.Берка и др., которые ввели в научный оборот новые исторические факты, характеризующие особенности духовной жизни простых людей, уровень их грамотности, язык, знание окружающей природы, многообразные проявления социальной активности[lxxii]. “Народная культура” трактовалась ими очень широко, как система разделяемых абсолютным большинством общества понятий, представлений, ценностей, верований, символов, ритуалов, но имеющих и множество региональных вариантов и различий в соответствии с социальным статусом, профессиональным занятием, общим образовательным уровнем ее носителей.
Неотъемлемой частью истории “народной культуры” стали исследования по истории “народной религии” и “народной реформации”[lxxiii]. При этом историки марксистской и радикальной ориентации связывали изучение проблем “народной культуры” с исследованием особенностей идеологии различных социальных слоев и интеллектуальной гегемонии господствующих классов[lxxiv]. Модель “культурной гегемонии” А.Грамши рассматривалась как средство преодоления методологических трудностей, заложенных в теоретических установках истории ментальностей, с одной стороны, и в концепции “классового сознания”, – с другой. Проблематика истории народной культуры обогатила исследование массовых движений, по-новому осветила ценностные системы, умонастроения, модели поведения, “политическую культуру” их участников[lxxv].
История “народной культуры”, ставшая своеобразным английским эквивалентом французской “истории ментальностей” исследовала проблемы обыденного сознания на основе социально-антропологического подхода и использования фольклорных и локально-исторических источников. Она ввела в научный оборот огромный источниковый материал, характеризующий особенности духовной жизни и поведения людей, с локально-региональной и социально-групповой спецификацией.
Социально-исторические сюжеты разрабатывались как на макро-, так и на микроуровнях, сверху и снизу, сквозь призму структурного анализа социальных слоев и статус-групп и через быт, поведение и сознание “простых людей” в местных городских и сельских сообществах. Так создавалась коллективная биография локальной общности или “биография социального класса” (по выражению Э.Томпсона). Этот главный общий метод “истории снизу” объединил собой различные субдисциплины социальной истории: его реализация предполагала комбинирование демографического и локального анализа, с включением в него социокультурного аспекта.
Ситуация, сложившаяся в британской “новой социальной истории”, может быть проиллюстрирована на примере локальной истории, в которой в свою очередь выделяются различные направления. Новые возможности для локально-исторического синтеза были открыты и в той или иной мере реализованы как в сфере пересечения демографической истории с экономической и с историей социальных структур, так и в сфере пересечения демографической истории с историей ментальностей, или с так называемой историей народной культуры.
Еще в 1964 г. возросший интерес британских историков к междисциплинарным исследованиям и, в частности, к возможностям использования данных демографии и количественных методов для исследования социальных связей в малых группах, привел к созданию Кембриджской группы по истории населения и социальной структуры. В 1960–1970-е годы членами группы был опубликован ряд работ, в которых рассматривалась динамика народонаселения Великобритании в новое время в связи с экономическим развитием страны и социальными сдвигами[lxxvi]. Деятельность этой группы стимулировала разработку проблематики демографической истории и в мировой историографии в целом.
Надо отметить, что уже в конце 1960-х годов историки-демографы поставили вопрос о необходимости разработки теории, которая могла бы объяснить изучаемые ими процессы в более широком контексте. Тогда же была поставлена задача – включить в будущую модель социальной регуляции процесса воспроизводства и демографического поведения не только элементы хозяйственной деятельности, социальной структуры и обыденного сознания, но и изменения в политической и идеологической сферах.
В 1970-е годы вполне явственно обозначилась тенденция к переходу от исторической демографии к демографической истории, комплексной исторической дисциплине, рассматривающей демографические структуры и процессы в непрерывной связи и взаимодействии с экономическими, социальными, культурными. Ведущие демографические историки видели решение проблемы связи процессов воспроизводства человека с социальным контекстом во всестороннем анализе институтов брака и семьи, брачно-семейных отношений, демографического поведения и сознания и становления на этой основе так называемой демосоциальной истории как неотъемлемой части новой социальной истории[lxxvii].
Ключевое положение в интерпретации взаимодействия демографических, экономических и социальных процессов заняла модель брака, события, влекущего за собой создание новой ячейки общества. Именно различные модели брака стали теми теоретическими конструкциями, в которых абстрактные схемы, формирующие наши представления об общих тенденциях демографического развития, были наполнены многообразием конкретных вариантов демографического поведения, стереотипного или отклоняющегося, направленного на воспроизведение или изменение этой сферы общественных отношений.
Комплексные исследования по истории семьи, несомненно, давшие весомые результаты, осуществлялись главным образом в рамках локального социального анализа, позволяющего наблюдать все общественные связи и процессы в их естественной субстратной среде. И это естественно, поскольку семья, в рамках которой происходит воспроизводство человека и самообеспечение его средствами существования, являясь микроединицей существующей общественной связи (социальных отношений), воспроизводит эту связь в рамках той общины (группы, устойчивой корпорации), в которую она входит совместно с другими аналогичными ей единицами. Семья подвергается контролю более широких групп и призвана решать задачи, “заданные” ей ими.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 81 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |