Читайте также:
|
Очередная смена научных ориентиров – “антропологический поворот” – не сопровождалась необходимой теоретической работой, которая могла бы способствовать практическому “присвоению” достижений различных исследовательских подходов. Ничто не свидетельствовало не только о согласии относительно будущей программы междисциплинарного синтеза, но и о наличии внутридисциплинарного консенсуса по самым принципиальным вопросам. Представители различных направлений, работающие в области социальной истории, с самого начала расходились в понимании ее предмета и методов.
Теоретико-методологические и идейно-политические разногласия обусловили и различные подходы к содержанию, задачам исследования и общественной функции социальной истории. Одни исследователи, рассматривая социальную историю как промежуточную область между экономической и политической историей, ограничивали ее задачу изучением социальной структуры в узком смысле слова, то есть социальных ячеек, групп, институтов, движений (так называемая социально-структурная история). Другие стремились постичь человеческое общество в его целостности, исследуя социальные связи между индивидами в духе “тотальной истории” школы “Анналов” или “истории общества как системы”.
Ведущие социальные историки были согласны в том, что эта область исторического знания должна эволюционировать в направлении тотальной истории или истории общества, но при этом наполняли ее различным содержанием. Идея превращения социальной истории в “тотальную” была четко сформулирована еще в начале 1960-х годов британским историком и социологом Г.Перкиным: “Социальная история не есть часть истории, она представляет собой всю историю с социальной точки зрения”. Исходя из принципов системно-структурного подхода, он включил в задачу социальной истории исследование комплекса взаимосвязанных аспектов исторической действительности: отношение общества к его природному окружению; структура общественного целого; закономерности функционирования этой структуры; социальные проблемы и способы их разрешения; общественное сознание. Главный объект социальной истории, по Г.Перкину, народонаселение, которое должно изучаться в связи с его географическим и возрастным “распределением”, а также социальным и профессиональным разделением, которое опредмечивается в “комплексе ассоциаций – семье, церкви, гильдии, сословии, школе, больнице, мастерской, клубе, профсоюзе, а также на заводе и в политической партии”.
Осуществив эту всестороннюю дифференциацию населения, исследователь тотальной социальной истории должен далее изучить, как функционирует структура общества, как она поддерживает и воспроизводит себя, осуществляет социальный контроль и защищает себя от неприемлемых структурных изменений, передает свои познания, опыт и идеалы от поколения к поколению. Он должен проанализировать социальное содержание и последствия развития сельского хозяйства, промышленности, торговли и распределения прибыли и капитала, деятельности правительства и состояния законодательства, образования, общественной морали во всех их разнообразных формах – религия, общественная и научная мысль, литература, музыка, искусство, спорт, игры, досуг и развлечения. Эта социальная тотальность должна постигаться на основе методов демографии, социологии, социальной антропологии и психологии[xxxix].
В 1970-е годы в рамках “новой истории” сформировались два подхода, которые имели фундаментальные различия в понимании исторического процесса и задач его исследования. В одном случае речь шла о реконструкции процессов в отдельно взятых сферах исторического прошлого с помощью разнородных теорий среднего уровня, иногда с последующим выяснением отношений между этими сферами. В другом – о многоаспектной реконструкции прошлого, которая более или менее последовательно опиралась на представление о непрерывно изменяющейся исторической реальности и диалектической взаимосвязи объективных условий и субъективного фактора в историческом процессе. В этом контексте складывались научные программы, отражающие представление об интегративной природе социальной истории и в то же время по-разному интерпретирующие ее внутреннее содержание и основание синтеза.
Целостный подход нашел отражение в двух широко известных и близких по своей сути проектах социальной, а точнее социетальной истории, предложенных Э.Хобсбоумом и Ж.Дюби и представляющих собой варианты холистской парадигмы “новой историографии”. Э.Хобсбоум, подвергнув анализу сложившуюся практику социальных историков различных направлений, выделил следующие основные группы исследований: демографические, городские, история классов и социальных слоев, изучение коллективного сознания, история общественных преобразований, история социального протеста и социальных движений[xl]. Констатировав существенное расширение предмета и проблематики социальной истории, Хобсбоум поставил на повестку дня вопрос о переходе к изучению целостной истории общества как динамично развивающейся системы и предложил рабочую схему такого исследования, в основу которой был положен принцип взаимодополнительности объективно-системного и субъективно-деятельностного подходов с ориентацией на сочетание структурного и социкультурного анализа в рамках диалектико-материалистической методологии[xli].
Говоря о программе истории ментальностей, Э.Хобсбоум призывал не ограничиваться бессознательным и “рассматривать ментальность не как проблему социальной психологии, а как раскрытие внутренней логической связи разных систем мышления и поведения, соответствующих образу жизни людей”[xlii].
Много позднее, в своих заметках об “истории снизу”, одним из важнейших аспектов которой он считал изучение исторической памяти простых людей и способов ее мифологизации, Э.Хобсбоум подчеркивал необходимость реконструкции “связной и, желательно, согласованной системы поведения и мышления”, гипотетическая модель которой может быть выведена из предварительного анализа исторической ситуации. В логике исследования, основанного на принципах социально-антропологического анализа и призванного не только описать, но и объяснить прошлое, выделяются три аналитических процедуры. Первый шаг заключается в установлении того, что можно назвать медицинским термином “синдром”, то есть всех “симптомов”, которые на этом этапе предстают как разрозненные фрагменты головоломки. Вторая процедура состоит в создании рабочей модели, которая придает смысл всем этим формам поведения, то есть содержит совокупность предположений о совмещении этих различных способов поведения, согласующихся друг с другом согласно какой-то рациональной схеме. И, наконец, ее проверка (подтверждение или отрицание) независимым свидетельством[xliii]
Ж.Дюби, признавая историю ментальностей наиболее перспективным направлением исследования проблемы отношений между индивидом и его социальным окружением, видел в ней необходимое и важное, но не исчерпывающее средство исторического синтеза. Полная программа последнего должна была базироваться на анализе, с одной стороны, объективных структур прошлого (“реальность как таковая”), с другой – образов, представлений, верований, идей, понятий, в которых эта реальность воспринималась людьми прошлого и которые составляли “вторую реальность”[xliv].
Соответствующая этому проекту исследовательская программа предполагала выполнение следующих процедур: во-первых, двух задач, которые представлялись Ж.Дюби всего лишь подготовительными – “реконструкция идейных систем прошлого” и “прослеживание их развития во времени”, а во-вторых, “гораздо более деликатной задачи – анализа отношений между идеологиями и живой реальностью социальной организации”. Эта главная задача осуществлялась в два этапа: первый и основной, на котором следовало измерить темпоральные расхождения и установить по возможности точную хронологию взаимодействия между “двумя реальностями”, и затем – логичный переход к реализации задачи второго этапа (“критика и демистификация идейных систем прошлого”), на котором исследователь должен был показать, каким образом в каждый исторический момент материальные условия жизни данного общества в той или иной мере подвергаются фальсификации его ментальными представлениями: “Для этого историк должен как можно точнее установить отношения соответствия и различия, существующие в каждой точке диахронной шкалы между тремя переменными: с одной стороны, между объективной ситуацией индивидов и групп и тем ее образом, который они создали в свое утешение и оправдание, и с другой – между этим образом и индивидуальным и коллективным поведением”[xlv].
Существовали и другие, не менее масштабные, хотя и не столь теоретически обоснованные и недостаточно проработанные проекты. Питер Берк, рассматривая исторический и социологический подходы к изучению человеческих общностей как взаимодополняющие, поставил знак тождества между социальной историей и исторической социологией. Но, подчеркнув разнообразие существующих определений и наметившихся к концу 70-х годов подходов, он систематизировал их, выделив следующие направления, или составные компоненты социальной истории: 1)история общественных отношений; 2)история социальной структуры; 3)история повседневной жизни; 4)история частной жизни; 5)история социальных общностей и социальных конфликтов; 6)история общественных классов; 7)история социальных групп, рассмотренных в качестве самостоятельных единиц и в их взаимозависимости[xlvi].
Со схожих позиций определял структуру тотальной социальной истории в своем обобщающем труде “Социальная история Англии” Эйса Бриггс, подчеркивая следующее: “Социальная история есть история общества. Она занимается структурами и процессами... Нет ничего, что не имело бы к ней отношения... Социальная история должна быть всеобъемлющей. Хотя освещение жизни людей, которые остались в истории безымянными и часто были жертвами властных систем своего времени, составляет ее привлекательную сторону, она все же не может игнорировать власть предержащих... Столь же очевидно ее культурное измерение”[xlvii].
Артур Марвик раскладывал социальную историю уже как минимум на десять составляющих: “1)социальная география, включая природное окружение, демографию; народонаселение, развитие городов и пригородов, расположение промышленности и т.д.; 2)экономико-технологические изменения, включая обновление науки и техники, а также изменение характера труда; 3)социальные классы и социальные структуры; 4)социальная сплоченность (в какой степени объединена нация и насколько ослабляют единство расовые, национально-этнические или половые различия); 5)общественное благосостояние и социальная политика, материальные условия жизни; 6)обычаи и поведение; 7)семья; 8)социальные девиации и поддержание законности и порядка; 9)изменения в интеллектуальной сфере (включая науку) и развитие искусства; 10)социально-политические ценности, институты и идеи”[xlviii].
В целом, в дискуссиях 1970-х – начала 1980-х годов, которые носили, как правило, международный характер, ярко проявились различные тенденции в определении предмета и содержания социальной истории[xlix]. Столь продолжительные дебаты отразили также и тот примечательный факт, что баланс сил между этими тенденциями с течением времени существенно менялся. Но наиболее существенный для будущего историографии момент заключался не в противоречиях двух главных сторон научного конфликта, а в пока еще неявном формировании “третьей” – в смещении исследовательского интереса от общностей и социальных групп к историческим индивидам, их составляющим.
Следует отметить, что решение вопроса о статусе социальной истории наталкивалось не только на различия в субъективных оценках, но и на объективные трудности, связанные с тем, что все, что имеет отношение к людям, все межчеловеческие, межличностные связи социальны. Сфера социального в исторической действительности интегративна по своей сути и поэтому плохо поддается вычленению. Вспомним, что разрыв “новой социальной истории” с предшествовавшей историографической традицией прежде всего выразился в трактовке понятия “социальная структура”.
Если в “старой” социальной истории оно употреблялось в узко ограниченном смысле слова, подразумевая обычно только классовое или имущественное расслоение в обществе, то в “новой” социальной истории стало преобладать другое, заимствованное из структурно-функциональной социологии понимание этого термина как системы иерархически взаимосвязанных социальных позиций, которые фиксируют общественное положение, права и обязанности людей, обладающих различным статусом и престижем, и совокупности ролевых предписаний, предъявляемых обществом к лицам, занимающим эти позиции.
В этом контексте в принципе оказываются равно возможными два различных подхода к изучению социальной структуры. В одном варианте внимание исследователя сосредоточивается на социально-исторических общностях и социальных ячейках общества. Социальная структура в данном случае выступает как один из горизонтальных срезов общественной системы. В другом варианте анализируются общественные отношения как связи между индивидами, опосредованные принадлежностью последних к социально-историческим общностям и социальным ячейкам.
В таком вертикальном разрезе общественной системы фиксируются социальные аспекты всех структур, проявляющиеся в фокусе человеческой активности. Однако полученный при подобном анализе результат все же отличается от “тотальной истории” или “истории общества”, как рентгеновский снимок от фотопортрета, поскольку социальная структура в этом широком смысле слова, хотя и интегрирует соответствующие стороны различных сфер общественной жизни, не охватывает, тем не менее, всего богатства последних.
Принятие того или иного из указанных вариантов анализа социальной структуры лежало в основании сложившихся противоречивых представлений о статусе и предмете социальной истории, в соответствии с которыми социальная история выступала, с одной стороны, как область исторического знания об определенной сфере исторического прошлого, и, прежде всего, как область знаний о всевозможных конкретных сферах социальных отношений и активности людей, а с другой – как особая, ведущая форма существования современной исторической науки, которая строится на междисциплинарной основе.
Эти противоречия не могли не распространиться и на сферу практической методологии, обсуждение принципов которой отличалось особой остротой.
Все больше и чаще критиками (как извне, так и в среде самих социальных историков) отмечались следующие негативные моменты: механическое заимствование социологических, экономических и других теорий, методов, моделей и концепций, привязанных к вполне определенной проблематике той или иной общественной науки и безразличных к исторической темпоральности; неадекватное применение методик структурного и количественного анализа, абсолютизация технических приемов исследования (квантификации, методики устной истории, антропологическому методу насыщенного, или максимально детализированного описания и т.д.).
В отсутствие специальных теоретических разработок подмена исторической методологии техническими приемами исследования, ориентированными на познание явлений современного мира или “неподвижных культур”, отказ от создания собственных концепций, учитывающих исторический контекст и динамику развития и т.п. – все это служило серьезным тормозом для развития социальной истории и “новой истории” в целом[l]. Критическим атакам подверглись и исследовательский инструментарий, и содержательная сторона, и способ изложения новой социальной истории.
Особенно это касалось бесконечной фрагментации объекта исследования, сложившейся традиции проблемного изложения материала[li] и отторжения вопросов политической истории. Последнее, впрочем, в значительной мере было сглажено усилиями историков ментальностей, чьи попытки связать политическую историю с социальной посредством концепции “политической культуры”, включающей в себя представления о власти в массовом сознании и отношение к политической системе и ее институтам, увенчались успехом.[lii].
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 101 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |