Читайте также:
|
В 1980-е годы мировая историческая наука вступила в новую стадию своего развития, постепенно подойдя к этому рубежу в результате “методологической революции” 1960–1970-х годов, которая модернизировала аналитический арсенал историков и открыла новые кладовые исторического знания. Бурный количественный рост конкретных междисциплинарных исследований и беспрецедентное расширение предметного поля истории подготовили тот этап, на котором самой насущной стала задача “вплести” нити частных субдисциплин в единое полотно истории. Речь по существу шла о необходимости преодолеть ту фрагментацию истории, которая возникла в результате пересмотра как ее традиционной конституционно-политической версии, так и сменившей ее социально-экономической интерпретации.
Перед историками встал вопрос, как соединить разрозненные результаты научного анализа различных явлений, структур и аспектов прошлого в последовательное целостное изложение национальной, региональной, континентальной или всемирной истории, что предполагает, во-первых, стереоскопическое видение исторического процесса в единстве всех его сторон (на том или ином уровне), а во-вторых, демонстрацию динамики его развертывания во времени и пространстве. Однако, несмотря на популярность лозунга “от социальной истории к истории общества” и соответствующие декларации приверженности многих историков “тотальной истории”, последствия противопоставления и абсолютизации структурного и антропологического подходов реализовались на практике в полной мере, при этом совершенно закономерно страдала в обоих случаях целостность исторического процесса, хотя и по-разному: в первом случае он омертвлялся и расчленялся на структурные срезы, а во втором – растекался на микропроцессы в локальных общинах и малых группах.
Вполне естественно было искать способ комбинации анализа общества и исследования культуры, прежде всего, в задававшей познавательные ориентиры антропологической науке, хотя в ней самой не утихали многолетние споры о соотношении предметных полей социальной и культурной антропологии, как и между категориями “общество” и “культура”. Выход мог быть найден лишь в отходе от альтернативных решений.
В ходе дискуссии о взаимоотношении истории и антропологии в журнале “Исторические методы” была, в частности, отмечена дуалистическая природа исторической науки и необходимость преодолеть негативно сказавшиеся на обеих дисциплинах последствия раскола между социальной и культурной антропологией. Воссоединение этих двух перспектив антропологического анализа в контексте исторического исследования выглядело чрезвычайно многообещающим.
Американский историк Даррет Ратман дал очень удачную, яркую метафору двойственности истории как науки в образе двуликой Клио, которая с одной стороны предстает как сестра милосердия Флоренс Найтингейл, облегчающая человеческую боль, а с другой – как бесстрастный ученый-естествоиспытатель Мария Склодовская-Кюри. В сотрудничестве с социальной и культурной антропологией, подчеркивал Д.Ратман, могут быть реализованы обе стороны Клио, что позволит истории превратиться в подлинную “гуманитарно-социальную историческую науку”, в которой медсестра Найтингейл получит шанс открыть радий[liii]. Однако вопрос о методике “открытия радия” пока сам оставался открытым.
Тем не менее, в дискуссиях середины 1980-х годов социальная история все решительнее заявляет о своих правах на особый статус, все более настойчиво ее представители подчеркивают интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин и ставят на повестку дня задачу синтеза исследований различных сторон и процессов исторического прошлого и его объяснения, все громче звучит призыв к преодолению антитезы сциентистской и гуманистической тенденций, структурного и антропологического подходов, системного и динамического видения исторического процесса[liv]. Одновременно возрастает осознание взаимодополнительности новых междисциплинарных и традиционных исторических методов, сохранивших свое центральное место в исследовательской практике.[lv] Таким образом, в полной мере проявляются специфические закономерности развития науки, регулирующие последовательную смену этапов прорыва, накопления конкретных исследований и их синтеза.
Интегративная тенденция проявлялась во всех субдисциплинах социальной истории, хотя и неравномерно. Остановимся на некоторых наиболее показательных процессах такого рода.
Вот, например, как происходили упомянутые сдвиги в истории семьи. Американский историк Л.Стоун, подводя в 1979 г. итоги исследований 1960–1970-х годов в области истории семьи, которая стала одной из самых быстроразвивающихся субдисциплин социальной истории и полем многочисленных острых дискуссий, систематизировал их по следующим направлениям: а)демографическое (объекты исследования – основные демографические параметры: фертильность, брачность, смертность и т.п.), б)правовое (законы и обычаи, регулирующие брачные отношения, передачу собственности, ее наследование и т.п.), в)экономическое (семья как производственная и потребительская ячейка, женский и детский труд дома и вне его и т.п.), г)социологическое (система родства и половозрастные группы, домохозяйство и семья как общности), д)психологическое (семейные и сексуальные отношения и их восприятие людьми, нормы поведения, представления, ценности, эмоции. чувства). Причем будучи решительным сторонником мультикаузального объяснения исторических изменений вообще и истории семьи в частности, Л.Стоун подчеркивал автономность каждого из этих подходов. Прогнозируя развитие исследований по истории семьи на 1980-е годы, он объявил возможности демографического и социологического ее анализа исчерпанными и выделил как наиболее перспективный социокультурный или социально-психологический подход[lvi].
Но действительное развитие этой области исследований в 1980-е годы не подтвердило прогнозы Л.Стоуна. Именно в это время большинству специалистов стало ясно, что только совокупность всех перечисленных подходов может обеспечить целостность рассмотрения семьи, идеального объекта междисциплинарного исследования.
Как показывают работы двух последних десятилетий, задачи демографического и социологического анализа истории семьи не ограничиваются, как это представлялось некогда Стоуну, обеспечением фона или подготовкой холста для живописной картины ментальной истории брачно-семейных отношений, поскольку все выделенные им подходы обретают познавательную полноценность лишь тогда, когда выступают как взаимодополнительные.
Эти исследования, как правило, не укладываются в рамки какого-то одного подхода, а лучшие из них, к которым можно отнести, в частности, работы американских медиевистов Барбары Ханавалт, Джудит Беннет, Дэвида Николаса и других исследователей, история крестьянской и городской семьи рассматривается комплексно, во всех ее аспектах (демографическом, экономическом, правовом, социологическом и психологическом) и, кроме того, в непосредственной связи с основными тенденциями социально-экономического развития и культурного развития общества[lvii].
Ту же тенденцию обнаруживают многочисленные работы, в которых ключевые проблемы городской истории стали все чаще рассматриваться сквозь призму индивидуальных судеб, личного жизненного опыта отдельных горожан и коллективного опыта разных социальных и половозрастных групп городского общества. Новый подход, в свою очередь, поставил перед социальными историками ряд методологических проблем, связанных с трудностями обобщения и оценки многообразных и зачастую взаимоисключающих данных, отражающих внутреннюю неоднородность и изменчивость динамичного городского социума, различия в моделях поведения и ритмах социальной жизни городов разных типов.
Между тем, в наиболее развернутых моделях анализа городское общество выступает как упорядоченная совокупность индивидуальных социальных позиций, взятых в переплетающихся контекстах формальных (домохозяйства, профессиональные корпорации, религиозные объединения, институты местного управления) и неформальных социальных групп (семья, соседства или имущественные страты), а также в динамике индивидуальных жизненных циклов. Таким образом, биологические циклы жизни индивидов связываются с системой стратификации и социальными процессами в микроструктурах и в городском обществе в целом. При этом также выясняется роль отдельных малых групп в процессе социализации личности и в индивидуальной социальной мобильности.
Повседневная жизнь городской общины, в свою очередь, связывается с макропроцессами в демографической, экономической, социальной и культурной сферах. В частности, сформировалась стройная модель исследований истории локальных общин в раннее новое время, непременными атрибутами которых стали анализ структуры семьи и домохозяйства, сравнительный сетевой анализ индивидуальных и коллективных социальных контактов, измерение и типологическая характеристика индивидуальной и групповой социальной мобильности, анализ функционирования формальных и неформальных средств социального контроля[lviii].
Совершенно особая и максимально противоречивая ситуация сложилась в истории женщин. История женщин как часть нового междисциплинарного научного направления – так называемых “исследований женщин”, сформировалась в конце 1960-х – начале 1970-х годов, когда на высокой волне женского движения феминистское сознание обретало собственную историческую ретроспективу. Сначала исследования, призванные восстановить справедливость в отношении “забытых” предшествовавшей историографией женщин, воспринимались научным сообществом скептически, причем не только историками-традиционалистами, но и многими социальными историками, не признававшими за различиями пола определяющего статуса, аналогичного таким ключевым инструментам социальной детерминации, как класс или раса. Но активный теоретический поиск и процесс “академизации феминизма” постепенно привел к прочной институционализации нового научного направления, в рамках которого историки анализировали судьбы женщин прошлого и исторический опыт отдельных общностей и социальных групп, соотнося эти индивидуальные и групповые истории женщин с общественными сдвигами в экономике, политике, идеологии, культуре.
На разных стадиях ее развития в “истории женщин” выделяются разные направления, принципиальные отличия между которыми выступают в формулировке исследовательской сверхзадачи. В первом, раньше всех сформировавшемся направлении, цель познавательной деятельности интерпретировалась как "восстановление исторического существования женщин": именно эта установка – написать особую "женскую историю" – господствовала до середины 1970-х годов. Приверженцам этого направления удалось раскрыть многие неизвестные страницы истории женщин самых разных эпох и народов, но при таком описательном подходе, который очень скоро обнаружил свою ограниченность, возникали новые барьеры, которые лишь усугубляли изолированное положение “женской истории”.
Представители второго направления, которое выдвинулось на первый план в середине 1970-х годов, стремились объяснить наличие конфликтующих интересов и альтернативного жизненного опыта женщин разных социальных категорий, опираясь на феминистские теории неомарксистского толка, которые вводили в традиционный классовый анализ фактор различия полов и определяли статус исторического лица как специфическую комбинацию индивидуальных, половых, семейно-групповых и классовых характеристик. Для представителей этого направления способ производства и отношения собственности оставались базовой детерминантой неравенства между полами, но ее воздействие осуществлялось через определенным образом организованную систему прокреации и социализации поколений в той или иной исторической форме семьи, которая, в свою очередь, была представлена рядом социально-дифференцированных структурных элементов, отражающих классовые или сословно-групповые различия. Этот подход позволил, в частности, описать сложные конфигурации и переплетения классовых и гендерных различий в локальном социальном анализе двух иерархически организованных общностей – семьи и местной деревенской или приходской общины – с характерным для каждой из них комплексом социальных взаимодействий, включающим и отношения равноправного обмена, и отношения господства и подчинения.
На рубеже 1970–1980-х годов феминистская теория обновляется, расширяется методологическая база междисциплинарных исследований, создаются новые комплексные объяснительные модели, что не замедлило сказаться и на облике “женской истории”. Это касалось, в первую очередь, самого переопределения понятий “мужского” и “женского”. В 1980-е годы ключевой категорией анализа становится " гендер ", призванный исключить биологический и психологический детерминизм, который постулировал неизменность условий бинарной оппозиции мужского и женского начал, сводя процесс формирования и воспроизведения половой идентичности к индивидуальному семейному опыту субъекта и абстрагируясь от его структурных ограничителей и исторической специфики. Поскольку гендерный статус, гендерная иерархия и модели поведения задаются не природой, а предписываются институтами социального контроля и культурными традициями, гендерная принадлежность оказывается встроенной в структуру всех общественных институтов, а воспроизводство гендерного сознания на уровне индивида поддерживает сложившуюся систему социальных отношений во всех сферах.
В этом контексте гендерный статус выступает как один из конституирующих элементов социальной иерархии и системы распределения власти, престижа и собственности, наряду с этнической и классовой принадлежностью. Интегративный потенциал гендерных исследований не мог не привлечь тех представителей “женской истории”, которые стремились не только "вернуть истории оба пола", но и восстановить целостность социальной истории.
Гендерный подход быстро завоевал множество активных сторонников и “сочувствующих” в среде социальных историков и историков культуры. Так, в результате пересмотра концептуального аппарата и методологических принципов “истории женщин” родилась гендерная история, в которой центральным предметом исследования становится уже не история женщин, а история гендерных отношений, которая исходит из представления о комплексной социокультурной детерминации различий и иерархии полов и анализирует их функционирование и воспроизводство в макроисторическом контексте.
При этом неизбежно видоизменяется общая концепция социально-исторического развития, поскольку она должна включать в себя и динамику гендерных отношений. В центре внимания оказываются важнейшие институты социального контроля, которые регулируют неравное распределение материальных и духовных благ, власти и престижа в масштабе всего общества, класса или этнической группы, обеспечивая, таким образом, воспроизводство социального порядка, основанного на гендерных различиях. Особое место занимает анализ опосредующей роли гендерных представлений в межличностном взаимодействии, выявление их исторического характера и возможной динамики.
Трудности выявления динамики гендерной истории усугубляются наличием внутренней дифференциации, неоднозначностью и разновременностью изменений в гендерном статусе отдельных социальных, профессиональных и возрастных групп. Многочисленные исследования продемонстрировали несостоятельность упрощенных схем, в которых та или иная система различий избирается в качестве универсальной объяснительной категории.
Неадекватность автономного социально-классового или гендерного анализа красноречиво свидетельствует в пользу последовательной комбинации этих двух подходов, имеющей в своей перспективе создание социальной истории гендерных отношений, требующей разработки таких концепций и методов, которые позволили бы совместить гендерный и социальный подходы в конкретно-историческом анализе.
Сторонники комплексных подходов учитывают, помимо психических и культурных составляющих гендерной идентичности и структуры гендерной иерархии, положение субъекта в социальной иерархии и конфигурацию последней. Но решение стоящих перед гендерной историей проблем требует еще значительных усилий, направленных на соединение всех методологических ресурсов и реализацию продуктивного сотрудничества социальных историков и историков культуры[lix].
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 89 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |