Читайте также:
|
Всю ночь шел дождь. Лунину казалось, что это шуршит, отрастая, его борода. Лиза вряд ли узнала бы его: он похудел, лицо осунулось и стало кирпично-красным от постоянного пребывания на свежем воздухе, щетина давно перешла в жесткую кудрявую поросль, сползающую со щек и подбородка до адамова яблока, и жутко чешущуюся время от времени.
Вещи, в которых он оказался на острове, за это время изрядно поистрепались. Джинсы были порваны, куртка тоже. Хорошо, что в подвале он нашел старое выринское шмотье. Было оно ему великовато, но лучше так, чем никак.
А хуже всего было, что опять стала накатывать тоска. В тот день, когда он вдруг увидел китов и услышал их пение, возникло чувство, что небеса повернулись к нему лицом. Пребывание на острове с заброшенным маяком можно было воспринимать как испытание, но одновременно и подарок свыше. Сколько раз в той своей материковой жизни Лунин мечтал хотя бы о неделе-другой абсолютного отрыва от реальности, чтобы никто, даже Лиза, не могли нарушить его сладостных галлюцинаций, воплощение тех детских грез, что давно уже стали то ли тенью на солнце, то ли тихо произносимыми словами забытого языка. Бывало, что Лунин вроде бы даже слышал хорошо знакомые звуки, некогда описывающие целый мир. Но стоило почудиться такому, как он сразу же ловил себя на мысли, что это всего лишь бессмысленная абракадабра, отчасти похожая на всю его жизнь, и только полная смена реальности даст ему возможность вновь научиться понимать.
Когда на него нападало такое, то Лиза собиралась и уходила из дома, предпочитая заночевать у кого-нибудь из подруг, чем видеть эти бесполезные метания.
Ей казалось, что в такие минуты Лунин перестает быть взрослым мужчиной, что он все тот же подросток, которого она мельком видела на старых фотографиях, что наткнулась как-то во время большой уборки. Они лежали пачкой в толстом коричневом альбоме с тисненым коленкоровым переплетом. Выдавленный под прессом орнамент разбегался от центра к краям, превращаясь в дубовые и кленовые листочки, осыпавшиеся на обложку альбома со все еще где-то существующих деревьев.
Это был мир иного Лунина, так и застрявшего в своих то ли двенадцати, то ли четырнадцати годах и не стремившегося взять за Лизу ответственность. Скорее, это она должна была в подобные дни смотреть за ним как за ребенком, которым сама давно уже не была, пусть возраст ее, в отличие от Лунинского, больше располагал к этому.
В один из таких внезапных приступов его инфантилизма и тоски она решила, что все, пора с этим заканчивать, и по своей привычке отправилась ночевать к подруге, поймав машину, чтобы не идти пешком. Было поздно, завывал октябрьский ветер, ехать надо было всего пять или шесть кварталов. Внезапно небо будто прорвало, и полил дождь, о таком еще говорят «как из ведра».
Зонта у нее не было, и, когда они доехали до места, водитель предложил ей переждать, пока хляби небесные не успокоятся и не превратятся в невнятную морось. В машине было тепло, Лизу вдруг разморило, от мужчины за рулем веяло уверенностью и надежностью, каких ей сегодня так не хватало. А еще она была зла — на Лунина, на себя, на все те годы, что отдала ему. Хотелось прижаться к этому незнакомому человеку, потерять голову, может, что и сойти с ума, пусть на время, на какой-нибудь час или два, взять грех на душу, но отомстить.
Потом уже, когда она решилась рассказать Лунину о тех своих безумных переживаниях, Лиза вдруг вспомнила фамилию мужчины, аккуратно набранную на водительской карточке, прикрепленной справа от руля, на приборной доске. На ней было написано «Гринев Петр Андреевич». Вспомнила она и его руки, большие, покрытые даже на пальцах короткими жесткими рыжеватыми, как ей показалось, волосами.
И уже решив не выходить на улицу под этот невыносимо хлещущий, прибивающий все к земле дождь, а предложить незнакомцу провести с ней время в тесном салоне вазовской малолитражки, как внезапно почувствовала не только запах чужого, мужского, пота, которым провонял автомобиль, но и то, что ей крепко, до потери сознания, сжимают шею, отчего дыхание у Лизы перехватило, а в глазах поплыли круги.
— Возьмите! — торопливо сказала она, протягивая водителю деньги, и выскочила из машины на улицу, под все неутихающий ливень.
Пока подруга подходила к домофону и открывала Лизе дверь, дождевые щупальца оплели всю ее, изжамкали, истискали, но так и не сделали чистой.
В лифте она начала плакать, хорошо, что на стене не было зеркала и она не могла видеть свое лицо с размазанной от слез и дождя тушью.
Мэри, как еще со школы предпочитала она называть себя, хотя была просто Мариной, впустила гостью в прихожую, обомлела, раскудахталась, заставила прямо у дверей снять все мокрое и надеть банный махровый халат. А потом, усадив Лизу на диван и протянув стаканчик горячительного, к которому сама была неравнодушна в любую погоду, начала выспрашивать о том, что произошло и почему у той такой трагичный, да еще зареванный вид.
Проглотив крепкий и до приторности сладкий ликер, от которого у нее свело скулы, Лиза честно, как на духу, выложила все. И про очередной приступ инфантилизма и тоски у Лунина, от чего ей самой захотелось выть и как можно быстрее сбежать из дома. И что каких-то десять минут назад она вдруг чуть не предложила себя мужчине, подвозившему ее сюда, просто для того, чтобы как-то забыться, на время почувствовать крепкие мужские руки, от которых исходит ощущение надежности.
— Ну и дура ты! — сказала Мэри.
Потом налила себе и Лизе еще ликера и, рассмеявшись, добавила, что очень любит сладкое и крепкое.
У Лизы «поплыла» голова. Она зажмурилась и вновь открыла глаза. Надо было сходить в душ, умыться, привести себя в порядок, может, мир тогда сразу станет если и не лучше, то хотя бы не таким гнусным.
Мэри включила телевизор. Какой-то канал из жизни животных. При этом она продолжала тараторить о том, что Лиза придумала все действительно правильно, только водитель ей не нужен, лучше она ее с кем-нибудь познакомит, сколько можно гробить жизнь на этого придурка с фотоаппаратом. Вот, например, Аркадий — и мужчина статный, и говорит красиво! Правда, женат, да они все женаты, но ей ведь другого надо…
На экране крупным планом показывали любовный акт двух богомолов. Лиза с ужасом смотрела, как самка внезапно начала пожирать своего партнера, а диктор при этом бархатным голосом рассказывал об особенностях подобного каннибализма у Mantis religiosa, так на латыни именуют этих тварей, и что поедание самца после спаривания есть обычная практика для этих зеленых симпатичных насекомых.
Симпатичными они ей не показались. Треугольная голова, как у монстра из плохого фильма ужасов, огромные глаза, а главное — мощные передние лапы, покрытые острыми зазубринами.
— Во! — сказала Мэри и восхищенно ткнула пальцем в экран. — Учись как надо!
Лиза почувствовала, что ее начало мутить от второго стаканчика с ликером, и пошла в душ.
Ночью ей снилась всякая чушь. То самка богомола, отчего-то решившая, что пришел черед закусить не партнером, а самой Лизаветой, то незнакомый Аркадий, присевший на ветку рядом с богомолихой и залившийся при этом соловьем. Потом появилась Мэри, низко склонилась над ней, вдруг осклабила зубы и зашипела прямо в ухо, что шофер уже стоит в прихожей и у него сладкий и крепкий, так что пора вставать!
— Лунин звонит! — проорала в очередной раз подруга и сунула Лизе трубку.
— Я волнуюсь! — сказал Лунин. Выдержал паузу и добавил: — Ты когда приедешь?
— Приеду! — сонно ответила Лиза, и положила трубку.
— Не вздумай прямо сейчас! — выпалила Мэри.
Со сна у нее было помятое лицо, несло перегаром. Лиза встала и начала одеваться.
На самом деле ей хотелось одного: сказать Лунину все, что она о нем думает. И будь что будет. Пусть сам решает, жить им дальше вместе или нет. Она ведь ни в чем не виновата, разве что хочет нормальной жизни, хотя какая она, эта нормальная жизнь?
И все получилось так, как всегда, если бы Лиза сдуру не проболталась о своем мимолетном желании отдаться водителю. Тогда-то она и вспомнила его фамилию — Гринев. Ей казалось, что Лунин поймет всю глубину ее переживаний и сделает хоть какие-то выводы, но тот просто взбеленился, да так, что в порыве гнева дернул со стола скатерть, на которой в любимой Лизиной вазе стоял заранее купленный им букет роз.
Ваза разлетелась вдребезги, на ковре образовалось мокрое пятно. Три жалких пунцовых розы лежали среди осколков — остатки былого великолепия. Лиза не выдержала и заплакала.
— Лунин, — сказала она, — я ведь тебе не изменила, лишь на мгновение представила, а ты такое раздул! Ты лучше подумай, что тебе самому надо меняться, ведь ты иногда невыносим, тебя убить хочется!
Проговорив это, Лиза вдруг замолчала. Ей вспомнилась вчерашняя сцена из документального фильма, когда самка богомола пожирала оплодотворившего ее самца. Нет, так нельзя, в жизни надо искать как можно больше хорошего, и тогда все будет складываться иначе, тем более что она любит Лунина, в этом даже не надо себя уговаривать.
— Обними меня! — сказала она Павлу. — Крепче, ну, покажи, как ты можешь!
Дождь усыпил Лунина, а проснулся он от гомона чаек, чего-то не поделивших на берегу. От тоски не осталось и следа, разве что безумно хотелось женской ласки. Дневник Вырина, который он, по своему обыкновению, читал перед сном, лежал рядом с кроватью, на чемодане, который заменил Лунину тумбочку.
Павлу безумно хотелось заглянуть в самый конец и прочитать последнюю запись, но он чувствовал, что, сделав это, лишит себя того соучастия в жизни настоящего смотрителя, которое стало немалой частью и его повседневности. Да и книги, что остались от смотрителя… между ними и дневником существовала какая-то странная связь. Только вот что может объединять «Повести Белкина» и «Героя нашего времени» со странным повествованием о жизни на острове? Разгадка где-то рядом, но Лунину пока не до нее. Вот если бы он нашел упомянутые Выриным бутылки, то пользы было бы намного больше, по крайней мере, он мог бы морем отправить Лизе письмо. Бумага есть, а чернила… Ну что-нибудь придумает, а может, и ручку найдет где-нибудь, как нашел и ружье.
При мысли о ружье Лунин вновь вспомнил ту их с Лизой ссору, последовавшее за ней примирение и то, как уже ночью, когда она уснула у него на плече, он вдруг начал представлять, как все сложилось бы, живи он не в XXI веке, а в XIX. Ему нанесли оскорбление, унизив его женщину, а значит, он должен был бы стреляться. Гордость — вот что делает человека человеком. Не гордыня, а именно гордость, чувство собственного достоинства. И какая разница, что Лиза на какое-то мгновение сама потеряла голову, значит, ей ее вскружили, хотя он тоже виноват, но ведь этого и не скрывает.
Если бы Лунину пришлось стреляться, то сейчас он точно бы знал, где лучше всего это сделать. Внизу, в бухте Пушкина, у самой воды, отойдя от нее лишь пару метров и стоя на сероватом крупном песке. Как его там — Гринев? Надо спуститься на берег и покончить с этим, хотя бы для самого себя.
Лунин доел остатки вечерней рыбы, запил холодной водой и пошел на берег. После ночного дождя над морем стоял туман. Чайки внезапно замокли, Лунин попытался разглядеть, где они, но ничего не смог увидеть сквозь покрывшее воду плотное одеяло.
Зато были хорошо видны следы на песке. Будто кто-то совсем недавно выполз из моря и протащился по берегу, оставляя глубокую борозду от своего тела. Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Все желание устраивать глупую, абсолютно не к месту, дуэль, да еще и с несуществующим противником, исчезло. Оно вышло из тумана и опять ушло в него. Уползло, а потом нырнуло, чтобы, не исключено, появиться снова. Вырин ничего не писал в дневнике о подобном. Хотя если здесь есть морские девы, то могут водиться и те, кому сложно даже подобрать название.
Лунину стало страшно. Остров опять испытывал его. Он попытался успокоиться и начал думать о том, чем сейчас может заниматься Лиза. В голову полезла полная чушь, опять вспомнился тот тип по фамилии Гринев. Нет, стреляться, стреляться, сам он встанет у этого камня, тот через десять шагов, ведь туман, сквозь который проступают одни лишь тени, накрывшие и море, и берег, и остров, который сегодня кажется Павлу чуть ли не живым, вот только маяк…
Море тяжело вздохнуло, туман начал рассеиваться. Страх ушел сразу же, как появились солнечные лучи. Но глубокая борозда в песке никуда не делась, более того, сейчас Лунину было хорошо заметно, что какой-то неведомый зверь то ли стегал берег плеткой, то ли пытался выброситься на него, но вновь исчез в бездне.
Борозда ведь была не одна, несколько вмятин шли параллельно, а еще были хорошо заметны следы от присосок, которыми чудище пыталось удержаться за песок. Лунин шел по воде, чтобы не наступить на них, и все пытался представить, что это могло быть.
Стояла ватная тишина, кровь пульсировала в висках, учащенно билось сердце. Гринев сегодня остался живым, хотя при чем он, собственно, здесь? Если кого и надо вызывать на дуэль, то лишь самого себя. Его характер, его эгоизм, невероятная гордыня, а отнюдь не гордость — вот что привело тогда к его с Лизой ссоре. А теперь он здесь, на краю света. И лишь заброшенный маяк дан Богом ему в друзья.
Лунин дошел до места, где следы опять исчезли в море. Сел на корточки и начал разглядывать отчетливый отпечаток большой присоски, размером с обеденную тарелку, пытаясь представить, какой же величины могла быть сама тварь.
Туман окончательно исчез, опять громко загомонили чайки. Где-то вдалеке раздался выстрел. Лунин посмотрел на солнце и подумал, что дуэль началась.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 65 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |