Читайте также:
|
Для уголовного права, несомненно, одним из важнейших понятий является понятие правонарушения. Согласно современной теории государства и права все правонарушения по степени общественной опасности подразделяются на преступления (виновные противоправные действия или бездействия лица, при-чиняющие вред обществу, государству или отдельным лицам), и проступки (все остальные правонарушения, не признанные преступлениями).
Уголовно-правовой сектор обычного права, хотя и не был четко выделен-ным внутри системы, все же существовал и приобретал все большее значение с постепенной эволюцией общества к его классовому делению. Существует ли в родовом коллективе преступления и наказания? На этот вопрос многие правове-ды единогласно дают ответ о наличии данных социальных явлениях: «нельзя исключать такую возможность, как коллективное устранение из общества отде-льных индивидуумов, которые чрезмерно проявляли свой эгоизм и не мирились с новой необходимостью совместно добывать пищу и более или менее справедливо распределять ее»1.
На более поздних стадиях в развитии человеческого общества отмечается уже вполне определившееся, сознательно негативное отношение людей к про-ступкам, нарушающим целостность и единство рода, затрудняющим нормаль-ное функционирование его институтов. На родовые органы ложится ответствен-ная функция принимать меры в случае нарушения обычаев рода. В данном вопросе интересна статья Э.В. Георгиевского «Деяния, причиняющие вред, как явления, сопутствующие процессу социализации в архаических обществах»2.
Нельзя не согласиться с тезисом о том, что преступление – это явление, та-кое же древнее как сам мир, преступность берет начало с тех давних времен, когда первые люди начинают объединяться в первобытные человеческие стада, если говорить о преступности как о профессии, то она по древности могла бы поспорить со многими, ныне претендующими на роль древнейших. О преступ-ности как о ремесле говорится во многих старинных русских пословицах: «Вору и воровская слава. Слава вору по промыслу», «каков вор, таков ему и почет», «у кого воровство, у того и ремесло»1. Подавляющее число исследова-телей в области криминологии, социологии, социальной антропологии и этно-графии считают, что преступность и преступления явления вечные, органиче-ски присущие обществу любой эпохи, и даже являющиеся не только нормаль-ными, но даже социально полезными явлениями2.
Для него достаточно того, что ему самому или его имуществу причинен материальный вред, чтобы считать обязанностью отплатить причине своего вреда. Ф. Лист считает, что преступность также как и болезни неискоренима, также полагающий, что «самой идеальной социальной политике не удастся вовсе устранить из человеческого общества преступления, как самой идеальной гигиене не дано отвратить от человека болезнь и смерть»3. По мнению академика В.Н. Кудрявцева, преступность не только вечный спутник челове-чества, но и явление социальное, как с юридической, так и с исторической стороны4.
В противовес вышесказанному Н.Ф. Кузнецова считает, что преступность и уголовно-правовое понятие преступления появилось в ту далекую эпоху разви-тия человечества, когда вследствие возникновения частной собственности и Ра-скола общества на антагонистические классы возникла необходимость средст-вами уголовных репрессий защищать интересы эксплуататорского меньшинст-ва. «В доклассовом обществе не было ни преступлений, ни уголовного права»5.
Но всегда ли классовый антагонизм является причиной преступления? Ут-вердительно можно сказать, что нет. Так как мотивация преступлений много-гранна как и сама жизнь: мотив как ревность, личная неприязнь, психологи-ческие особенности девиантной личности, жадность, зависть, леность, религии-озные и моральные разногласия и т.п.
Реалии общественной жизни свидетельствуют о том, что любое общество сочетает в себе как классовые противоречия, так и проявляющиеся в поведении людей конфликты, не относящиеся к классовым. Уголовное право является институтом надклассового, общесоциального регулирования, или во всяком случае должно являться таковым.
По обычному праву различных правовых систем преступлением не всегда являлось общественно опасное деяние. При этом очень интересным представ-ляется тот факт, что деяния, являющиеся преступными в одних обществах, в других просто нейтральны или даже общественно полезны. Например, у древних татар приравнивалось к преступлению наступание на порог или прикосновение к веревкам, развешанным у входа к жилищу. У древних римлян считалось преступлением заключать брак в мае.
А с другой стороны жестокие избиения, приводящие к смерти, убийства, совершаемые в актах жертвоприношения, стариков и младенцев, насилие в по-ловой сфере при определенных обрядах не просто не считались преступления-ми, но, будучи освящены обычаями, считались почетными и очень полезными деяниями. Закрепляясь на генетическом уровне, такие действия, явно против-ные человеческой природе, начинают рассматриваться как необходимые и об-щественно полезные, а невыполнение их влечет наступление санкций. Так, на-пример, при обрядах инициации могли быть нанесены раны, вырывались воло-сы, выбивались зубы, осуществлялось прижигание огнем или мучение голодом, нарушалась телесная и половая неприкосновенность, вследствие мужского и женского обрезания, искусственной дефлорации и т.д.
Подтверждая жестокость ранних обществ, и ее правовое оправдание (санкционирование) со стороны древних обычаев, следует привести пример о том, что не менее страшные повреждения наносились во время траура по умершим в ряде обществ. Обычаи самоистязания были присущи евреям, грекам, армянам, ассирийцам, индейским племенам и др. подобные деяния были свойственны так называемым «обрядам перехода», основанным на магическо-религиозной платформе слаборазвитых обществ. Возникает резонный вопрос: в чем причина дан-ного социального явления? в неверном представлении наших предков о системе социальных ценностей, неправильная расстановка приоритетов? Будучи закрепленными на обычно-правовом уровне, данные деяния, по мнению Э.Б. Тайлора, продуктом более ранних эпох, о которых каких-либо сведений до нас не дошло.
Более поздние и зафиксированные проявления этих древних обычаев, явля-ясь всего лишь видоизмененными пережитками, не дают практически никакой информации об их корнях. И дело здесь даже не в том, признаются или нет по-добные деяния преступными с точки зрения государственной или общестсвен-ной власти, наделяются ли они необходимым признаком преступления – про-тивоправностью. Дело в самой форме социального общежития, обусловленной соответствующим уровнем культуры, выражающейся в системе верований и религиозно-мифических представлениях.
С последовательным изменением форм социального общежития меняется и отношение к социальной сути тех или иных совершаемых деяний. Они начи-нают рассматриваться через призму не только индивидуального (семейного, ро-дового) восприятия, но и через призму социальной морали и нравственности, религиозной допустимости, а позднее и государственной оценки происходя-щего. Справедливо также утверждение о том, что если одни деяния признаются преступлениями в одну эпоху, то они могут не считаться таковыми в другую.
Каким образом выделялись преступные деяния среди всей массы неодоб-ряемых поступков в бесклассовом обществе, имели ли общие объединяющие признаки? Попытку составить перечень преступлений, наказываемых всюду предпринял в свое время Р. Гарофало, небезосновательно полагавший, что су-ществуют так называемые «естественные преступления», возмущающие чувст-ва, лежащие повсюду в основе уголовного права и человеческого сознания. Од-нако дать четкую классификацию данным преступлениям ученый не смог.
Критикуя теорию Р. Гарофало, Э. Дюркгейм полагает, что поиск общих для всех преступлений признаков необходим, но средством для поиска «постоян-ного и общего элемента всех без исключений преступлений должны выступать не попытки перечислений абсолютных преступлений, а нахождение условия, внешнего и одинаково для всех преступлений. Таким условием Дюркгейм счи-тает «коллективное сознание», которое оскорбляется любым преступлением1.
Попытку системного анализа всех имеющихся точек зрения, выделявших преступления из ряда других правонарушений, осуществил в первой четверти XX века П.А. Сорокин. Русский социолог выделил различные группы теорий, которые он считает малонаучными и весьма спорными2. У Сорокина имелась на этот счет своя теория. Беря за основу «отталкивательную эмоцию», которая наряду с осознанием совершения запрещаемого акта, составляет основу психической жизни человека, ученый констатирует, что «общим признаком всего класса преступных актов и преступного поведения будет признак противоречия их с поведением и актами, осознаваемые как дозволенно-должные». Таким образом, П.А. Сорокин поднимает еще одну очень сложную и неразрешенную проблему – проблему осознания не только общественной опас-ности совершения преступления, но и его запрещенности, что в итоге, относит его теорию к проблеме субъективного восприятия совершаемого преступления.
В первом русском источнике по обычному праву – Русской Правде, а так-же в многочисленных исследованиях, посвященных Русской Правде, нельзя найти упоминания о понятии, составе, элементах «правонарушения» как обще-го понятия, соединяющего в себе противоправные деяния различной степени опасности. Но следует отметить существование в литературе определения поня-тия «преступления» по Русской Правде, причем трактовка их в дореволюцион-ной, советской и новейшей литературе различна.
Дореволюционная литература трактует преступление преимущественно как обиду. Понятия «преступление» в древнерусском праве в современной науч-ной литературе имеют несколько течений толкования по поводу определения. Многие ученые-правоведы утверждали, что Русская Правда для обозначения преступления употребляет термин «обида». Если кто-то претерпел что-то не-приятное, - т.е. был «обижен», это и есть преступление. В.И. Сергеевич в этом определении, добавляет, что в данном случае «отражается взгляд на преступле-ние как на материальный вред». Указанную идею подхватывает, И.М. Радин и акцентирует внимание на том, что «древнему человеку для наличности «обиды» достаточно было материального вреда; он не интересовался вовсе тем, хотел ли обидеть его преступник или нет»[22].
«Обида» по Русской Правде кроме материального вреда, подразумевает и причинение морального вреда. Об этом повествует ст. 8 Краткой редакции[23] и ст. 67 Пространной редакции[24], где говорится о вырывании усов и бороды, что может быть охарактеризовано именно как причинение морального вреда.
Таким образом, термин «обида» подразумевает причинение ущерба, мате-риального или морального[25]: различные посягательства на личность, имущество и личную честь человека (убийство, изувечение, кража, неплатеж долга, оскорбительные действия, влекущие умаление чести).
С.А. Кондрашкин и М.Ю. Неборский полагают, что преступление-«обида» - явление, характерное для обычного права, поэтому свойственно исторической действительности на ранних этапах образования государства у восточных славян[26].
Изучая развитие и трансформацию понятия преступления в русском обычном праве, нельзя не согласится с исследованием в данной области А. Н. Федоровой научном труде «Правонарушение и юридическая ответственность по Русской Правде»[27]. Большой шаг в развитии понятия преступления по русскому праву делает Псковская Судная грамота, значительно изменив его, хотя не определив специальным термином, и подразумевая под ним вред, причиненный не только отдельному частному лицу, но и государству в целом. Именно поэтому Псковская Судная грамота упоминает о государственных преступлениях, например о государственной измене («перевета»), о которых ничего не говорится в Русской Правде[28]. Также Псковской Судной грамотой предусматриваются преступления против судебной власти, о которых в Русской Правде не упоминалось.
Качественное изменение древнерусского уголовного права связывается, главным образом, с Судебником 1497 года, который по-иному трактовал само понятие преступления. Под преступлением стали пониматься «всякие действия, которые так или иначе угрожали государству или господствующему классу в целом и поэтому запрещались законом». Смысл преступления стал более опре-деленным и открытым. Изменился и термин для обозначения преступления, вместо «обиды» оно именуется теперь «лихим делом».
Судебник 1497 года помимо конкретных составов преступления предусма-тривает в качестве преступного действия «иное какое лихое дело», а в качестве преступника вводит понятие «ведомого лихого человека»[29], и этого достаточно для смертной казни: «А доведуть на кого татбу, или разбой, или душегубство, или ябедничество, или иное какое лихое дело, и будет ведомой лихой, и боярину того велети казнити смертною казнью...»[30]. Для признания кого-либо «ведомым лихим человеком» вовсе не требовалось, чтобы в его действиях был состав преступления, то есть таким путем обеспечивалась возможность причисления к «ведомым лихим» всякого, выступающего против господствующего класса, и, соответственно, существовала возможность расправиться с ним[31].
В период Уложения 1649 года существенно изменяется понятие преступления. На первом месте стоит уже не причинение вреда, а нарушение царской воли, установленного правопорядка и посягательство на устои существующего государственного и общественного строя, на огражденные законом права частных лиц. Уголовное право все более приобретало классовый характер: наказание было тем строже, чем ниже стоял на социальной лестнице преступник и чем выше потерпевший. Особенно ярко это проявлялось при определении наказаний за бесчестье. Так, за нанесение оскорбления митрополиту взималось 400 руб., а крестьянину - 1 руб.[32]
Проводя анализ внутреннего отношения, сложившегося в результате мно-говековых традиций, русского крестьянства к правонарушениям, несущим осо-бо-опасный характер по современному учению и проводя сравнение ментали-тета русского самобытного народа с обычаями этносов населяющих Россию, можно сделать определенные выводы.
Не менее важной особенностью крестьянского правосознания было четкое разделение всех, без исключения, проступков на две категории - "грех" и "пре-ступление". Такого разделения не существовало в уголовном праве, тогда как в повседневной жизни крестьян особенно в конце XIX в. оно играло весьма су-щественную роль. Именно на основе классификации любого проступка или как "греха" или как "преступления", крестьяне могли применять или не применять наказание к провинившемуся.
Большое значение придавалось приоритету «правды» над законом. Для кре-стьянского обычного права было характерно резкое противопоставление «правды» (как совокупности морально-религиозных норм) и закона. Под «правдой» понималась совокупность морально - религиозных, этических представлений крестьян. Формой выражения «правды» был правовой обычай. В 1880г один из представителей народнической интеллигенции А.А.Энгельгардт указывал: «Мужик не знает "законов", он уважает какой-то Божий закон. Например, если вы, поймав мужика с возом украденного сена, отберете сено - то он ничего; если кулак, скупающий пеньку, найдет в связке подмоченную горсть и тут же вздует мужика, - не обманывай, - ничего; это все будет по-Божески. А вот тот закон, что за (украденный) воз сена на три с половиной месяца в тюрьму, - это не по- Божески, то паны написали мужику под подпор»1.
Центральной категорией в крестьянском обычном праве была категория «греха». Трудноуловимое для собирателей обычного права, непонимаемое ими, в народном правосознании данное понятие было близко понятию правонару-шения. Вместе с тем «грех», понимаемый как нарушение норм обычного права, мог совпадать с составами преступления в позитивном праве, а мог существен-но с ними расходиться. В первом случае речь шла либо об очевидных престу-плениях, прежде всего, насильственной направленности (например, убийство, изнасилование), либо о деяниях, нарушающих правопорядок в общине и посягающих на интересы общины (например, конокрадство, поджоги).
Во втором случае, когда понятие «грех» и преступление расходились мог-ло быть и посягательство на собственность и преступления, носящие ритуаль-ный характер. М.А.Дмитриев так иллюстрировал подобные отношения: «Народ понимает очень хорошо преступление против лица, например, убийство, воров-ство, но преступление против государства, против казны он ставит решительно ни во что: идеи государства он не понимает, а казну он почитает неистощимою. То есть он понимает преступление только тогда, когда оно грех»1.
Рассмотрим на конкретных фактах примеры несовпадений «греха» и преступления:
· «не считается за грех ложная присяга в оправдание невиновного» (Ела-томский уезд Тамбовской губернии);
· «не всякое преступление сопряжено с грехом, например, обмануть при продаже произведений сельского хозяйства - не грех потому что "все жульни-чают теперь"» (Одоевский уезд Тульской губернии);2
· «лесная порубка не считается грехом» (Одоевский уезд Тульской губер-нии);3
· «в народе существует убеждение: за долг в тюрьму не посадят - я не украл» (Дмитровский уезд Орловской губернии);4
· «срубить что-то в лесу, украсть сноп ржи, овса или сена для лошади нет греха как будто все растет для всех» (Карачевский уезд Орловской губернии)5. «Крестьяне служат на пароходах и там воруют, подрезая кладь. Дома односель-чанам рассказывают об этом без стеснения, да еще хвастаются своими подви-гами. Крадут мануфактуру женам на наряды, иначе жена будет ругать. Не счита-ется безнравственным нарубить лесу в чужой даче, накосить травы на чужом луге, натеребить сена в чужом стогу, но жать хлеб на чужой полосе, украсть снопами - считается кражей, требующей усиленного наказания (разумеется, - здесь связь с т.н. «трудовым началом») (Елатомский уезд Тамбовской губер-нии)»1.
Из приведенных примеров видно, что не считалось грехом (но точно было преступлением) нарушение прав собственности. Некоторые из перечисленных выше деяний оправдывались наличием трудового начала: «бог уродил лес и огурцы для всех»; другие - наличием коллективного прецедента «все жульничают теперь»; третьи - опосредованностью причиненного вреда, «за долг не посадят - я не украл»; имущественной достаточностью потерпевших (кражи на пароходах, в казенных лесных массивах, в помещичьих усадьбах)2. Данные особенности народного правосознания подрывали и без того шаткие представления о законности какой бы то ни было формы собственности.
В то же время, анализ материалов волостных судов на протяжении 60-х-70-х годов показывает, что волостная юстиция в ряде случаев выходила за рам-ки обычно-правовых схем разрешения имущественных правонарушений. Так, в книге решений Воейковского волостного суда Данковского уезда Рязанской гу-бернии за 1870-1872 годы отмечено несколько случаев порубок леса, однако в каждом из них с виновных взыскивался определенный денежный штраф, пору-бленный лес, в свою очередь, надлежало вернуть владельцам3. Приведенные факты, на наш взгляд, свидетельствуют о том, что под влиянием позитивного права решения волостных судов постепенно отходили от «трудового начала», старались решать конфликтные ситуации не на основе неписаных норм обыч-ного права, а брать пример с коронных4 судов.
Развивая эту тему, мировоззрение крестьян можно интерпретировать сле-дующим образом: если же крадется казенный лес, то грех в этом они не видят, и именно потому, что народ смотрит на казенный лес как бы на свою собствен-ность, принадлежащую всем вместе и каждому в отдельности. Можно сказать, что "грех" как проступок состоял или из нарушения какого-либо религиозного запрета или же из какого-либо неумышленного действия близкого к преступле-нию, например - неумышленного убийства.
Именно неумышленность проступка отличала в некоторых случаях "грех" от "преступления". За умышленное преступление судили люди на земле, а за не-умышленное - совесть и Бог. Грех как неумышленное действие, к тому же мо-жно было "искупить", т.е. совершая ряд действий, свести на нет моральный ущерб от проступка. Что касается "преступлений", главными из которых в кре-стьянской среде, по замечанию ряда исследователей, были кража и конокрад-ство, то в основе крестьянских представлений действительно лежало усмотре-ние степени вреда, причиненного этим явлением. Хотя учитывались и другие факторы.
У бурят в отличие от русских представление о тяжести совершенного пра-вонарушения по обычному праву зависело от суровости применения наказания за тот или иной вид противоправного деяния. Разграничение преступлений от других правонарушений по обычному праву бурят основывалось на различии мер наказания: «яалы» и «андзы», которые являются древними правовыми инс-титутами, берущими начало из монгольского законодательства.
Все преступления в зависимости от объекта посягательства можно разделить на: посягательства на собственность; посягательства на личность; посягательства на порядок управления.
Скот у бурят был главным объектом охраны от незаконного посягательства, и его хищение считалось наиболее опасным, посягающим на основы общества преступлением.
Для наглядности приведем пример сравнения градации преступлений в зависимости от обычно-правовых представлений абхазов. По обычному праву Абхазии формально под преступлением понималось причинение материального и морального вреда потерпевшему и его сородичам. При том большая часть таких действий, которые мы называем преступлением, абхазы считали принад-лежностью войны.
По обычному праву признавались следующие виды преступлений:
1) святотатство; 2) богохульство; 3) нарушение правил гостеприимства; 4). нарушение супружеской верности женщиной; 5) отцеубийство; 6) братоубийст-во; 7) посягательство на жизнь владетеля и членов владетельского дома; 8) из-мена отечеству; 9) кровосмешение; 10) кровомщение1.
Для указанной категории преступлений не было предусмотрено наказания. Народ считал, что "власти человеческой не предоставлено судить таких престу-пников, что они подлежат суду божественному и если кто лишит жизни такого преступника, то примет на себя грехи его".2.
Ко второй категории уголовных преступлений относятся посягательство крестьянина на жизнь князя и дворянина, оно влекло истребление всего рода преступника без всякого суда. К третьей категории преступлений относится: 1) убийство: 2) бесчестие или публичное оскорбление женщины; 3) похищение чужой жены или невесты; 4) развод без согласия родных.
Каждое из преступлений третьей категории должно было быть смыто кро-вью преступника. Это требовала честь обиженного, честь его родных. Не при-нимавший участия в кровомщении за обиду своего родича рисковал обес-славить себя всенародно. Во всех случаях обычное право говорит о наказании за причиненную обиду. В противоречие с правовыми и этическими нормами абхазов вступали такие меры наказания как смертная казнь, физическое наказа-ние, лишение свободы3.
Исследуя обычаи Северного Кавказа, следует упомянуть об обычаях Чеч-ни, которые были во много схожи с обычаями Абхазии, в частности сущее-ствование института кровной мести. Каждая уголовно - правовая система име-ет свои основополагающие принципы, которые, как правило, находят своего закрепления в текстуальной форме. Выявление сущности данных принципов имеет важное значение для понимания социального в праве.
Так же как и у русского крестьянства XIX века, в случае неимения лица подлежащего обвинению по определенным причинам у чеченцев наступала кол-лективная ответственность за преступления, только в специфичной для неё фор-ме. Она является одной из архаичных установок адатского права чеченцев. Хо-тя оно, как и многие другие деструктивные положения были отчуждены в пери-од установления норм мусульманского права, но всё-таки на протяжении длите-льного времени имело место быть. Принцип коллективной ответственности на-шёл своё выражение:
а) в случае преследования по праву кровной мести. М.А. Ладеженский пи-шет: «искали не действительного виновника, а жертву искупления»1. Объек-том возмездия могли быть близкие родственники виновного. По адатскому пра-ву к их числу относили родных братьев, отца, дядей и племянников по мужской линии;
б) нарушение денежного обязательства предполагало солидарную ответственность вышеперечисленных родственников.
В отличие от обычаев русского крестьянства, которые к XIX веку пытались породить такие понятия как «умышленное» и «неосторожное» преступления, у чеченцев отсутствовали данные категории уголовного права. Адаты не проводили ни какой грани между умыслом и неосторожностью. Главным критерием оценки содеянного являлся факт причинения вреда. У чеченцев было мало развито понятие вменения. Месть возникала за убийство, произошедшее в драке между детьми, даже за случайное убийство, т.е. для адатов чеченцев ха-рактерна ответственность невиновного лица.
Объективное вменение было характерно и другим кавказским горцам. При-мером объективного вменения является адат о конокрадстве. Если конокрада, пробравшегося в чужую конюшню, убивала лошадь, то его хозяина постигает кровомщение со стороны родственников погибшего. Но и в этом случае адаты подчеркивают прямую связь погибшего: человек посягнул на чужое и потому его родичи обязаны не только вернуть коня, но и сделать владельцу коня изви-нения1. Известен и следующий адат: если убегавший от преследования человек упал в воду и утонул, то это считалось убийством2. Ответственность не иск-лючалось за причинение вреда в состоянии необходимой обороны и причи-нении вреда умалишенным.
Патриархат царил по всей территории России описываемого временного промежутка. У некоторых народов он был ортодоксальным, у других носил более мягкий характер. На протяжении многих веков у русских отец, глава се-мейства, был полноправным судьей и безнаказанным палачом в своей семье. Так, за убийство мужем жены, убийца никогда не был подвергнут строгому на-казанию. Жена, мужеубийца, подвергалась вплоть до XVIII века смертной каз-ни. Нормы адатского права исключали ответственность матери или отца за убийство своих детей, и наоборот детей за убийство родителей и жены за убий-ство мужа. Они несли только моральную ответственность.
За убийство жены муж нёс ответственность по адату перед её родствен-никами по кровному обычаю, если только у неё не было сына. Как подметил М.М. Ковалевский, «неприменимость мести и выкупов преступлениям совер-шённых над близкими родственниками, составляет общую черту в быте Кавказ-ских горцев… В выше изложенных делах не существует обычая на том основа-нии, что ответственность за преступления остаётся в кругу семейства, ни кто же самому не враг»3.
Как и многим традиционным обществам, в том числе и чеченцам, была свойственна несоразмеримость наказания преступлению. Неэквивалентность особо явственна, когда речь идёт о таких преступлениях как оскорбление сло-вом и делом (удар плетью, похищение девушки), за которое возможно было и кровомщение. Правовое сознание чеченцев зиждилось на принципе: позор мож-но смыть только кровью.
В определении преступления превалировалось его материальная сторона. Преступлением считалось лишь то действие, которое повлекло за собой реальный вред (материальный, физический или моральный). А потому право горцев редко считало наказуемыми угрозы, приготовление и покушение на преступление.
Обычное право Чечни нередко выделяет в одном деянии несколько преступлений, и наоборот, объединяет несколько противоправных деяний в одно преступление. Ладыженский пишет: «каждое увечье и каждая рана имели своё цену и потому там, где мы находим одно преступление горское самосознание видело несколько. И, наоборот, если в результате нескольких преступных деяний был причинён один какой-либо определённый вред, то с точки зрения адатов горцев это было одним преступлениям»[33].
На мой взгляд, исходя и вышесказанного, можно дать следующее определение преступлениям по адатскому праву Чечни. Преступление – это виновное или не виновное вредоносное деяние, результатом, которого является конкретный материальный или моральный вред, причиненный в отношении лиц, не входящих в первую степень родства, совершённое лицом как вменяемым, так и не вменяемым, достигнувшее 15-го возраста и предусматривающее ответственность самого посягателя либо его близких родственников.
Если же сравнивать взгляды крестьянства центральной России с мировоз-зрением самоедов на противоправные действия, то можно отметить следующее. Преступление являлось не нарушением закона, а нарушением обычая, причине-нием обиды индивидууму или коллективу, выражением зла и несправедливости.
Так Г.И. Танфильев старается идеализировать отношения в тундре: "Кражи у тундровых самоедов никогда не встречаются. Если и попадаются среди само-едов любители чужой собственности, то исключительно среди лиц обедневших, потерявших своих оленей и живших нищими или рабочими у русских... Чужая собственность считается у самоеда святыней.
Найденную где-нибудь вещь самоед не присвоит себе, а оставит ее на мес-те в расчете, что явится сам хозяин... Грабеж и убийство среди самоедов также неизвестны. Единственный случай, когда самоед убил в пьяном виде двух маль-чиков, окончился самоубийством этого самоеда, пришедшим в ужас от своего поступка. Драки представляют чрезвычайно редкое явление"1.
Тем не менее преступления среди самоедов все-таки случались: причем не было деления их на уголовные и гражданские; все преступления подразделялись на крупные (грабежи, убийства, кражи) и мелкие (ссоры, драки, оскорбления и т.д.). Поскольку грабежи и убийства совершались очень редко, из преступлений первое место занимали кражи оленей. А.Я.Ефименко замечает, что архангельские самоеды "не признают преступлением украсть оленя у русского и зырянина, и даже напротив, считают это удачным промыслом...", т.к. по мнению самоедов" стада русских и зырян суть их собственность, перешедшая в руки этих последних посредством обмана и даже насилия..." 2.
Наказания отличались относительной мягкостью. В Обдорской управе за все годы не было ни одного случая применения смертной казни. Хотя надо от-метить, что смертные приговоры находились в компетенции не управы, а более вышестоящих судебных инстанций. Высшей мерой наказания считалось изгна-ние закоренелого по их представлениям преступника из своей среды. ("Проект изложения законов для бродячих и кочующих инородцев, обитающих в Тобо-льской губернии",§ 9)3, что было редким, если не сказать редчайшим явлением.
Людская молва в тундре распространяется мгновенно, поэтому репутация имеет здесь огромное значение. Человек, совершивший здесь тяжкое преступление, рискует навсегда стать изгоем. Даже если он осознал и искупил свою вину, избавиться от клейма преступника ему бывает трудно.
В условиях низкого уровня общественно-экономического развития престу-пность среди ненцев не получила значительного развития. Количество преступ-лений было сравнительно невелико, а сами преступления не имели социально опасного характера. Тяжкие преступления почти не совершались. Преступность среди ненцев была наиболее распространена либо там, где существовало силь-ное имущественное неравенство, либо там, где они подверглись длительному воздействию развитых соседей. Рост преступности, таким образом, был обратно пропорционален степени сохранения остатков родового быта.
Судебные санкции у ненцев несли в себе скорее воспитательные, нежели карательные функции. Главная цель заключалась не столько в наказании нару-шителя, сколько в том, чтобы не допустить впредь повторения подобных прос-тупков, убедить людей в их неправильности.
Степень наказания, - пишет Гринев о вяземских крестьянах, - зависит от размера поступка. Если преступление совершено в пьяном виде, в пылу ревно-сти и т.п., то виновные подвергаются значительно меньшему наказанию, иногда и совсем остаются безнаказанными. Все вообще преступления, совершенные днем, влекут за собой усиленное наказание. Предмет кражи также играет не последнюю роль - например, кража пчел влечет большее наказание, чем кража хлеба, как кража со взломом"1.
Этот же автор, повествуя о дорогобужских крестьянах, отмечает, что "злоба и ревность увеличивают по понятиям народа, важность преступления. Взять в поле охапку сена, гороху или нарвать в чужом лесу яблок не считается преступлением. Кража днем увеличивает вину. Кража пчел (но не меду), ло-шадей, хлеба из амбара и т.п., считается большим преступлением и часто народ сам распоряжается с такими ворами''.
Как видим, помимо вреда от преступления, крестьяне, при рассмотрении разного рода проступков, учитывали и психологические особенности, такие как - ревность или сильная любовь, которые выступали как обстоятельства умень-шающие степень вины провинившегося. В противовес этому, такие психоло-гические особенности как корысть или злоба рассматривались как обстояте-льства, увеличивающие строгость наказания преступления.
В целом, на квалификацию преступления сильное влияние оказывала сте-пень вреда, причиненная данным преступлением имуществу крестьян. Только обстоятельства, увеличивающие и уменьшающие строгость наказания в каждой, отдельной местности могли и не совпадать с обстоятельствами, принимаемыми в расчет в других уездах России.
Парадоксально, но факт: с одной стороны, крестьяне не одобряли похи-щение чужой собственности, а с другой - могли похитить мелкие вещи у поме-щиков. Такая противоречивость, на наш взгляд, объясняется особенностью пси-хического склада крестьян. В основе их поведения лежало усмотрение того, что, например, помещик нерачительно относится к своему имуществу. У пло-хого хозяина не грех взять имущество, т.к. оно ему не нужно.
Крестьяне, проживая в замкнутом сообществе, мало интересовались таки-ми отвлеченными понятиями как - судебная власть вообще, и стремились в сво-ем кругу разбирать все дела самостоятельно. Это соответствует главному поло-жению обычного права - принципу самодостаточности мира, в соответствии с которым община обладала всеми полномочиями для разбора дел самостояте-льно.
Таким образом, важной особенностью правосознания крестьян было разделение всех проступков на две категории - "грех" и "преступление". В основе крестьянских представлений о "преступлении" лежало усмотрение сте-пени вреда причиненного имуществу крестьян. В основе крестьянских предста-влений о "грехе" лежали, как правило, психологические особенности, а также усмотрение неумышленности или неосторожности в действиях.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 114 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |