Читайте также:
|
1.08. C утра был туман. Ветер NNW, температура воздуха + 22, воды +21. К девяти часам туман разошелся, стало видно море, но небо так и осталось в какой-то белесовато-серой пелене — все попытки солнца пробиться сквозь нее оказались неудачными. Видимо, опять надвигается циклон, да еще растущая луна через неделю станет идеально круглой, что всегда меня пугает. Есть в этом зависшем над морем огромном и желтом, с красноватыми отблесками шаре что-то настораживающее. Таня не боится полнолуния, а у меня всегда внезапно наступает тоска и появляется чувство, что я попаду прямо в пасть Дракону, ведь давно известно, что восходящая луна — это его голова, а убывающая — хвост. Не знаю, почему именно сейчас вспомнил об этом, наверное, потому что луна в моей жизни так связана с Таней. Когда мы только начали жить вместе, то я не обращал внимания на эту ее зависимость, но потом вдруг одной ночью это ее свойство внезапно проявилось, будто фотография в ванночке со специальным раствором, ведь я еще помню те времена, когда не было цифровых камер.
Мне надо на берег, туда, где я видел ее. Но что-то подсказывает, что если мы снова встретимся, то я не смогу противостоять ее песне, прыгну в воду и навсегда исчезну, хотя, может, это и к лучшему. Что-то произошло за эти недели с отъезда Тани, я чувствую, как становлюсь другим. Сегодня мне приснилось, будто я получил от нее письмо. Оно было странным, речь шла о том, что вся моя встреча с морской девой не более чем морок, ведь на самом деле такого существа быть не может, как не могло произойти того, что случилось 22-го июля. Я запомнил слова Тани дословно, вот они:
«Несколько странный способ спасать существо, живущее в воде с помощью искусственного дыхания рот в рот, тебе не кажется? Ты дышишь воздухом, а оно водой! Еще, к примеру, ноги, сросшиеся где-то около колен. В природе все целесообразно. А такое строение тела даже для морской девы бессмысленно. К тому же хвост у рыб — это продолжение совсем не ног, а позвоночника. И потом, про кашель и воду, выливающуюся из жабр. Жабрами дышат в воде, и они заполнены водой. А кашляют легкими, и они заполнены воздухом. Звук кашля производят судорожно сокращающиеся легкие, при чем же здесь жабры и вода? А потому они не должны уметь говорить (в привычном смысле этого слова), они же должны жить в воде и дышать не воздухом, а водой. А голос – это колебания воздуха».
На самом деле ничего такого Таня не могла бы написать, если бы даже и захотела, — просто не смогла бы до этого додуматься. Но слова письма отчетливо всплывали в моем замутненном сном сознании, странным образом переплетаясь с некогда, много лет назад, запавшими в душу строками безумного стихотворения, написанного поэтом, которого я никогда не любил, но вот именно эти строки, скорее всего, и проложили мне путь на остров, заставили стать смотрителем маяка:
Зачумленный сон воды,
Ржавчина волны...
Мы — забытые следы
Чьей-то глубины...
Она сейчас в глубине. Я чувствую, как воздух от ее дыхания пузырьками поднимается на поверхность. Что бы ни говорила Таня, моя морская знакомая дышит так же, как мы. Не могло ведь это присниться, хотя все больше я убеждаюсь в том, что от сна до яви меньше шага, а порою и его можно не делать.
Про сон и явь я понял еще в то давнее полнолуние, когда Таня внезапно заговорила со мной, не открывая глаз, только вот ко мне ли были обращены ее слова?
Она села на кровати, голая, обняв колени руками, стала раскачиваться, будто пытаясь поймать телом неслышимый ритм, а потом, к неописуемому моему удивлению, вдруг начала читать вслух Пушкина, чего за ней я сроду не замечал. Если что ее и интересовало, то лишь современные песенки, которые кочевали из радио в телевизор, возникали потом в ее плеере, так же внезапно исчезая и сменяясь другими.
Не знаю, зачем я сейчас записываю в дневник все это. Может, предчувствие чего-то, что изменит мою жизнь, заставляет нырять с головой в прошлое — то ли для прощания, то ли чтобы попросить прощения.
За что? Всегда есть за что, может, что и за ту ночь, когда Таня, так и не смотря на меня, зачем-то продекламировала несколько строф из пушкинского «К морю», не подряд, вначале первую: «Прощай, свободная стихия!/В последний раз передо мной/Ты катишь волны голубые/И блещешь гордою красой», затем третью: «Моей души предел желанный!\Как часто по брегам твоим\Бродил я тихий и туманный,/Заветным умыслом томим!», а закончила, причем произнося каким-то не своим, низким, я бы даже сказал, зловещим голосом, строфой: «Прощай же, море! Не забуду/Твоей торжественной красы/И долго, долго слышать буду/Твой гул в вечерние часы».
Это был очередной кирпичик, положенный в фундамент моей мечты, но тогда я даже не подозревал об этом. Меня больше интересовало, с чего это Таня вдруг решила почитать мне ночью стихи с закрытыми глазами. Девочка, которую я встретил в электричке и которая ехала в большой город из своего невнятного дальнего городка, где, как потом выяснилось, жила с отчимом, матерью, двумя братьями и бабушкой в одной большой комнате. К ней примыкала кухня с постоянно включенной газовой плитой, на которой что-то всегда варилось, отчего было душно и влажно, будто стоял вечный муссон.
Сколько лет ей тогда было? У Тани нет возраста, я давно это понял, это мне уготовано стареть, а она все та же девочка из электрички, свернувшаяся на скамейке калачиком и накрывшаяся старой курточкой от холода. Стояла осень, но вагон не отапливался, хотя за окном вечерами температура уже была около нуля.
Я ехал с охоты, зачехленное ружье лежало рядом на лавке, рюкзак я положил напротив, мне было тепло в меховой стеганке, под которую я еще надел свитер. После долгого дня в лесу ноги гудели, меня разморило, и я задремал.
Из дремы меня выдернул неприятный шум. Это не была драка, но говорили на повышенных тонах, да еще с тем отборным русским матом, от которого порою не знаешь куда деться. Я встряхнулся, вагон был пустым: не считая меня, ехала лишь та самая девчонка, что, как мне показалось, уже спала, когда я вошел. Только теперь к ней приставали два жлоба, как водится, пьяных. Один уже был готов расстегнуть штаны, а второй заломил ей руки за спину и пытался наклонить ее голову так, чтобы она оказалась на уровне промежности первого.
Матерились они все, только девчонка делала это без всякого смака, скорее уж со страхом и отчаянием, чувствуя, что ей все равно придется уступить, как это приходилось делать уже неоднократно в ее маленькой, скукоженной, провинциальной жизни, про которую она впоследствии никогда и ничего не рассказывала мне. Да и не надо было этого делать, хватило лишь разок взглянуть на ее семейство, чтобы все понять самому, хотя я никак не могу ухватить сути: меня несет, как океанскую волну, белый гребешок которой — лишь видимая часть бездонной толщи воды.
На меня эти парни не обращали внимания, привыкнув, что им все и всегда сходит с рук, да и потом, кому надо вмешиваться не в свои дела. Они молоды, сильны, наглы, мне тогда было чуть за тридцать, но двое этих пьяных придурков могли уделать меня при желании, да и вряд ли кто бы полез с ними в драку.
И мне не оставалось ничего, как взять и тихо достать ружье из чехла, быстро, как к этому приучили долгие годы, собрать, патроны вставлять я не стал, от греха подальше, полагая, что сам вид двенадцатого калибра способен напугать уродов.
Так и случилось: как только я встал со своего места, вскинул двустволку да гаркнул, чтобы они оставили девушку в покое, как они исчезли, будто их и не было. Один застегивал на бегу сваливающиеся штаны, это было смешно, только вот я не смеялся.
Девчонка плакала.
— Иди сюда! — сказал ей я. — Возьми вещи и садись рядом!
Она послушно перебралась на мою лавку, устроившись возле рюкзака. Я не стал собирать ружье и убирать обратно в чехол, лишь положил его так, чтобы нельзя было заметить, если кто вдруг войдет в вагон — мент, контролер, да даже просто бдительный пассажир.
— Тебя как зовут?
— Таня.
— Ну, езжай рядом, Таня! — зачем-то сказал я.
Немытая Россия за окнами погрузилась в ночную мглу, меня трясло от выброса адреналина, хотелось одного: скорее оказаться дома, сбросить с себя все, залезть в горячую ванну и долго смывать эту грязь, что налипла за какие-то мгновения вагонной разборки, пытаясь успокоиться и опять стать самим собой, хотя это вряд ли это возможно. Только здесь, на острове, я стал самим собой, но еще не до конца, и чем больше меня тянет туда, в эту заводь между камнями, тем больше я понимаю это, хотя мне сложно даже подумать, как я смогу объяснить это Тане.
Электричка вползла в город, появились огни, рядом шла дорога, по которой проезжали машины, а за ней уже стояли дома — унылые, серые, пятиэтажные. Никогда не мог терпеть привокзальный район с этими странными личностями, что выползают ночами и бродят то ли призраками, то ли тенями, тая в себе опасность и угрозу, от чего к горлу подкатывает дурнота.
Хотя чего мне в нем делать? Моя связь с этим миром ограничена лишь самым простым маршрутом: выйти на перрон, спуститься в тоннель, дойти по нему до вокзала, там вынырнуть из старых вращающихся дверей на привокзальную площадь и сесть в такси, хотя можно постараться успеть и на последний троллейбус. Я разобрал ружье и убрал его обратно в чехол — за пять минут до прибытия на конечную станцию оно не понадобится, это точно.
Девчонка спала или делала вид, что спит. Мой рюкзак она примостила под голову, глаза были закрыты, но дышала она неровно и прерывисто.
— Вставай, — сказал я, — приехали!
Поезд дернулся, притормаживая, рюкзак начал падать со скамейки, я потянулся подхватить его, она, машинально, тоже, и оказалось, что вместо рюкзака я крепко сжимаю ее за плечи, будто обнимаю.
Она не отшатнулась, лишь посмотрела как-то очень печально. Тушь вокруг глаз у нее растеклась, я достал носовой платок, протянул ей и сказал:
— На, сотри у глаз, там подтеки…
Прозвучало это грубо, но она послушно вязла платок, достала из кармана сумки пудреницу с зеркальцем и начала приводить себя в порядок. Поезд, наконец, совсем остановился, я взял ружье и рюкзак и пошел к выходу, сказав ей: «Пока!»
Она ничего не ответила, да я ничего и не ждал. Привычно нырнул в переход, ведущий к тоннелю, так же машинально влился в толпу, идущую к выходу в город, — народа было не много, не как днем или утром.
Выйдя из вокзальных дверей, я попал под дождь, временами переходящий в снег. Тускло светили фонари, на стоянке такси была очередь, последний троллейбус уже явно ушел, и я пристроился в хвост.
Кто-то встал за мной, даже не спросив, по обыкновению, я ли последний. Мне не хотелось оборачиваться, сцена в вагоне на самом деле убила во мне все то хорошее настроение, что появилось после долгого блуждания по лесу, да и два тетерева, лежащие в рюкзаке, тоже грели душу, а больше двух ведь мне и не надо.
Наконец, подошла моя очередь, я взялся за ручку машины, и тут меня что-то будто заставило обернуться. Сзади стояла та самая Таня, которую я вытащил из передряги в вагоне.
— Тебе куда? — спросил я, сам плохо понимая зачем.
— В город! — ответила она.
Может, мне надо было тогда просто сесть в такси, захлопнуть дверь и уехать одному, не знаю этого до сих пор. Но что-то говорит мне, что тогда в моей жизни не было бы ни острова, ни маяка, ни этого безумного желания идти сейчас к заводи, стоять у воды и ждать, когда я наконец опять услышу это завораживающее пение. Да и потом, я ведь был счастлив все эти годы, как счастлив и сейчас, а то, что происходит со мной, — всего лишь морок. Ведь можно и не делать этот один маленький шажочек, отделяющий сон от яви, дождаться прихода катера, уехать на материк и найти там ее, хотя я плохо представляю, где она может сейчас быть.
— Садись, — сказал я, — подвезу.
Она юркнула назад и притихла. Я назвал водителю свой адрес, машина выехала со стоянки и поехала в сторону центра. Таня молчала. Видимо, попросит остановить где-нибудь по дороге, подумал я, а потом вдруг понял, что больше всего хочу сейчас в ванну и спать. До конца отпуска неделя, так что еще разок можно будет выбраться в лес, но это уже в четверг, может, в пятницу, не раньше.
Мы подъехали к моему дому. Я расплатился, взял рюкзак и чехол с ружьем и вышел из машины. Таня вышла следом. Такси газануло и исчезло в осенней ночи, а я стоял и смотрел на девчонку, не понимая, что дальше делать.
— Мне некуда идти, — вдруг сказала она и заплакала.
Когда той ночью полнолуния она вдруг села на кровати и начала декламировать мне Пушкина, я внезапно вспомнил тот давний осенний вечер, совсем поздний, по часам уже переходящий в ночь. Как мы пришли ко мне домой и вместо того, чтобы самому отправиться в ванну, я погнал в нее Таню, а сам пошел на кухню, чтобы заварить чай да сделать хоть какой-то ужин, ведь не возиться же с тетеревами в первом часу ночи.
У меня никогда не водилось халатов, поэтому я нашел свою старую мягкую рубаху, которую она могла бы использовать с этой целью, повесил на ручку ванной, после чего начал думать, кто и где будет спать, — у меня одна комната, но не в одну же постель ложиться.
«Пусть спит на полу!» — подумал я, достал спальный мешок из кладовки и бросил его на пол. Он теплый, она не замерзнет.
В коридоре раздались шаги, Таня, в моей рубашке, с мокрыми волосами, выглядела смешно и трогательно.
— Иди на кухню, — сказал я ей, — там сосиски на плите, можешь поесть, а я в ванну!
Она убрала за собой, это мне сразу бросилось в глаза. Ванна была вымыта, кафель вытерт, мне оставалось лишь открыть воду да подождать, когда она наберется. А пока можно сбрить трехдневную щетину: тогда я еще не носил бороду, по просьбе Тани я отпустил ее уже здесь, на острове.
Когда я наконец смыл с себя грязь и распаренный от горячей воды вышел из ванной, в квартире было тихо, будто я находился здесь один, как обычно. Я заглянул на кухню, Тани там не было.
Она уже спала, застегнув спальный мешок доверху и оставив лишь небольшое отверстие для лица.
«Ладно, — подумал я, — переночует, а там спроважу куда-нибудь, да и потом, ведь она все равно к кому-то ехала, пусть и идет по адресу!»
Поел и лег спать.
Проснулся же оттого, что кто-то был рядом. Вот только сейчас ее нет. Опять поднимается ветер. Если я не спущусь к морю в ближайшие полчаса, то может подняться большая волна, и тогда доступ к заводи будет закрыт. Только вот надо ли мне туда? Я этого не знаю, мне хочется услышать Танин голос, но вместо него в ушах все звучит эта странная песня без слов, которая тянет и тянет в самую глубину, где скорее погибель, чем спасение, вот только что я могу с собой поделать?
А в ту первую ночь я не притронулся к ней. Она просто спала рядом. Я смотрел на ее лицо и никак не мог понять, что с этого дня жизнь моя станет другой, собственно, поэтому я и оказался на маяке.
Неподалеку в траве вдруг раздался шорох. Большой полоз проскользнул мимо меня, я вспомнил, как Таня завизжала от ужаса, впервые встретившись с таким.
И в первый раз за многие годы, наверное, чуть ли не с самого детства, я заплакал. Хорошо, что меня никто не видел, как хорошо и то, что никто и никогда не прочитает этот дневник.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 72 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |